Даже не знаю с чего начать рассказывать. Вы меня выслушайте, запишите, а потом уже как вам нужно поправите, хорошо?

Произошло все это в 1969 году, в начале декабря в деревушке Брестской области. 4 числа. Мне тогда 22 года было, почти 23. Кажется, должна я хорошо все помнить, но это иллюзия – помню как кино, как самый страшный фильм, который мне показали только один раз, но этот раз, увы, и есть моя жизнь.

Меня разбудили практически на заре, вывели из дому и сказали, что нужно куда-то ехать. Это были люди в штатском и ничего, кроме каменных лиц не выдавало их принадлежности к органам, хотя тогда я слишком обескуражена была...

Интересно, есть ли у них душа и стыдно ли, больно ли, хотя бы неприятно-то должно быть вот так казнить, мучить, истязать людей?! Вот были расстрелы, повешения, головы рубили, но таких издевательств над своим народом… Не знаю, не понимаю, как вообще такое может быть. И после этого кто-то еще пытается меня убедить, что советское государство было сильно, умно, надежно и т.д. и т.п. Да, конечно, одного диссидента, шпиона, подонка посадили, а за компанию еще пару тысяч человек. Но, шпиона-то посадили! Не выведать ему тайн советских, которые сами за копеечку преподнесут на блюдечке!

В общем, отвезли в какой-то амбар что ли, где таких же, как и я, ничего не понимающих людей, разбуженных, наспех одетых и ошарашенных, было еще человек двадцать. Мы практически не общались между собой, хотя никто не запрещал. Вокруг амбара стояли солдатики с автоматами наперевес, чуть подрагивая от туманного и сырого мороза. Здесь нас продержали довольно долго, пока не привезли еще около десятка человек. Это были мужчины и женщины совершенно разного возраста, только разве что не было стариков и совсем детей. Была правда девочка, лет восемнадцати, хотя, может, просто выглядела так по-детски. Не знаю. Никто не объяснял нам причин, никто ничего не объяснял вообще, но было ясно как день, что все это не учебная тревога.

Примерно через час к нам вышел ярко выраженный чекист, вот самый-самый типичный, как с картинки. Встал перед нами (а мы стояли почти в шеренгу) и начал декламировать какие-то вещи, явно непонятные ни единому человеку из так называемых “осужденных”. Были среди нас и Удальцовы, и Коганы, и Колесниченко, и даже Иванов с Петровым. С фамилиями точно не вру – отложились они в памяти, как выгравировались словно на обелиске… Сказал чекист, что каким-то там “общественным” судом признаны мы все изменниками нашей Родине, диверсантами, проамериканскими кем-то там и много еще кем. Не знаю уж, что там полагалось по действующему законодательству за столь тяжелые преступления, в которых нас обвиняли и которых мы не совершали, но сказал он такие примерно слова: “…во исполнение данного постановления Комитета государственной безопасности в качестве ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ меры наказания, все присутствующие здесь преступники приговариваются к лишению жизни средствами, описанными в нижеизложенном предписании, которое являет собой секретный внутренний документ органов…”. Так и не объявили нам средство “лишения жизни”, но слов “…преступники приговариваются к ЛИШЕНИЮ жизни…” некоторым женщинам хватило для того, чтобы упасть в обморок и залиться какими-то неженскими, обреченными слезами. Никаких апелляций, никаких протестов, никакого закона, никаких родственников, никаких прощаний… Как оказались среди нас учитель, тракторист и та самая девочка-студентка, мне не понять, хоть не понять и остального.

Похоже, что все решено было сделать молниеносно, без оглядки. Нас погрузили в два грузовика, из тех, что перевозят солдат, и поехали мы куда-то довольно далеко. Люди не выглядели обреченными, расстроенными, озабоченными, они… да что уж там, мы были мало похожи на людей. Впалые бледные лица, безвольно опустившиеся руки, пустые глаза… Никто снова ничего не говорил, только одна женщина тихонько молилась в глубине кузова.

Завезли нас в довольно безлюдное место, где над болотистой лесной речушкой, подернутой утренним туманом, вдоль берега, нависая над водой, располагалась странная деревянная платформа. Под ней лед на речке был аккуратно вырезан, как в полынье. Оба берега были оцеплены военными. Встречал нас тоже суровый, молчаливый конвой. Указывая путь автоматами, медленно плелись они за нами по болотистой, кочковатой земле и остановились только перед лестницей. “Поднимайтесь”, – громко и звонко приказал тот самый чекист из амбара. Мы змейкой поплелись по лестнице на платформу.

Выстроив нас в шеренгу вдоль края платформы, спиной к речке, нам прочитали очередную тираду о любви к Родине и той пользе, которую России-матушке принесет наше уничтожение. На нас стали напяливать тяжелые жилеты, похожие на спасательные, но набитые, похоже, песком.

После фразы “Привести приговор в исполнение” началось самое страшное. Солдаты встали в позицию, удобную для стрельбы, взяв на мушку погибавших людей. Тех, кто не шагал в реку сам, хотя таких было немного, толкали в спину солдаты, и люди медленно, спокойно начинали тонуть. Не было криков, не было попыток к бегству – все равно бесполезно. По большей части все равно как умирать: от пули или от медленного заполнения легких водой. Кто-то по инерции, согласно инстинктам немного барахтался, пока песок не начинал тянуть ко дну, и тогда уже успокаивался. Кто-то под водой брался за руки – наверное, так легче умирать… Лица людей… не были лицами людей. Это были как будто маски. Маски спокойствия, удовлетворения, безразличия, иронии. Они смотрели вверх, прямо мне в глаза, как мне казалось, скрываясь в темной воде. Запомнилась фраза одного симпатичного парнишки лет тридцати, он сказал так: “Ну что ж такое-то?! Учусь в школе – нам книжки дают новые, экспериментальные; в институте – экспериментальная программа по специальности; в колхоз экспериментальный на картошку ездили и смерть страна моя родная уготовила мне экспериментальную! Воистину много в ней лесов, полей и рек!”. С этими словами он рухнул с платформы, как стойкий оловянный солдатик, нарочно хватая ртом и носом ледяную воду.

Дошла очередь и до меня. Молча, зажмурив глаза, шагнула я в холодную бездну… Кажется барахталась, кажется, нахлебалась воды, а дальше – не помню.

Оказалась на берегу в полумертвом, обмороженном состоянии – солдаты не стреляли, смотрели на меня, как на какую-то игрушку, и только. Я несколько раз теряла сознание, а потом сквозь обморочную пелену услышала четко и звонко: “Вытаскивайте их”. Получилось, что вытащили меня и еще четверых – трех мужиков и женщину. Погрузили куда-то. Видимо, обратно в грузовик. Брезентом накрыли даже.

Очнулись мы, то есть я, в просторной комнате, на приличных, идеальных кроватях. Просто гостиница какая-то. Дом был многоэтажный, мы находились на седьмом. Мебели особенной, кроме кушеток, там не было. Одежда больничная, накрахмаленная. Сидим, смотрим друг на друга, ничего не понимаем. Жили так два дня, познакомились, начали общаться. Рассмотрели тысячи вариантов, вплоть до самых невероятных, я уж и не помню, что мы там себе думали. Еда к нам в маленьком таком лифтике приезжала, по расписанию. Звоночек – дзинь, открываешь, а там котлеты, салат, борщ… Как в сказке, но не понятно ничегошеньки. Растерянность одна. Думали сначала, что нас отравить хотят. А потом плюнули. Не утопили, так пусть травят – и стали кушать. Никто к нам не приходил, да и дверь мы еле нашли, там стены гладкие, ровные были, белые, окна широченные, почти во всю стену. Больница суперкласса и все тут. И страшно, и безразлично… Да, так и было.

На третий день сидим после обеда на кушетке Машкиной, напротив окна, рассказываем друг другу жизней своих истории. Вдруг Федька весь скрючился, судорогами пошел, побагровел. Мы трясем его, трясем, а он ни звука издать не может. Ну, все, думаем, отравили! Тут и Сашка точно также начал.

Мы уже со всем заранее смирились. Просто это и непросто. Ждать тяжело. Сидим с Машенькой, она плачет беззвучно так, а Алешка кричит: “Прячьтесь, девки! У них в шее иголки какие-то тонкие торчат, как волоски! Яд, небось. В окне на соседнем здании какая-то сволочь стреляется!”. Смотрим, и правда, стоит, целится. Как он через стекло их пускал? Технологии тогда были, конечно, засекреченные, только зачем тогда людей было в ледяной воде топить?!

Прятались мы долго, но все равно Машку зацепили, а потом Лешка встал к окну и заорал: «Стреляй, блядь! Стреляй, паскуда!» и все, конец. Я подушкой закрылась, реву, трясусь сама как в лихорадке…

Подождите секунду… Отдышусь. Как сейчас все перед глазами…

Мыслей у меня тогда опять масса была. Что со мной-то сделает Великий Могучий в лице душегубов и выродков? И вроде как срыв тогда у меня случился нервный, бегаю по комнате, забыла уже про все, реву и реву – не остановиться. Похожу, сяду только и опять по новой. В итоге не выдержала и в окно кинулась с седьмого этажа.

Очнулась вот только тут уже, в Москве, в Склифосовского. И будто не было ничего, только руку вот мне парализовало и пол-лица. Лежала я, оказывается, восемь месяцев у вас в Москве. Выходили меня, вылечили, сказали, что дура я несусветная – из окон-то кидаться. Вот так.

После домой отправили. В Хветковичи мои, родимые, справок надавали целый воз, в том числе из дурдома. Так что вот рассказываю я вам это все, а вы можете верить, а можете дурой меня считать, у меня ведь и справка есть.

Долго я искала, но нашла таки похожее место – речушку, лесок. Попросила Ромку, водителя нашего колхозного, отвез он меня туда, пальцем у виска покрутил, но отвез. Поставила я там крест большой, лакированный, деревянный, дату написала “4 декабря 1969”, омыла его водой из речки, пустила слезу и уехала домой, чтобы больше никогда туда не возвращаться.