Литература кончилась, а дрозд щебечет. Слово, потерявшее опору в собственном водовороте, жалит себя за хвост, а пернатый бандит чистит перышки, и в океанах плывут айсберги замерзшего света. Слово выдохлось быть словом, а птичка говорит: я и слово – одно, и ей нет дела до шуршания бесполых страниц. Существует много способов видеть дрозда, дорогой Уильямс*, но есть еще один, это как он видит нас со своей ветки. Ибо он произнесен не так, как мы его произносим, по-другому. Но произнесен жадно и внятно, и бытие в нем больше, чем он сам. И произнесен из точки немоты, равновесия, невесомости, которая может быть расположена и в нем самом и как угодно – ну, например, в бомбардировщике, заходящем на посадку, или в алой земляничке подмосковного леса. Сияющая земляничка тишины, порождающая точка, гейзер слова. Пока плеяда новых поэтов сконцентрировалась на слове как на таковом, на его ветшающих от мата и драйва одеждах, Сергей Соловьев проделал непонятную никому работу и создал вариант поэзии-дрозда, расположившегося не в оперенье, не в семантической периферии, истоптанной, как луг спасающимися от заморозков мамонтами, а в дырке от бублика, о которой Осип Мандельштам писал, что она важнее всего.

Что можно сказать про это великолепное отверстие, схожее с полостью зева? Только одно – оно есть. Вся великая поэзия держится на его проникновениях в саблезубый текст – убери дырку из сыра, и сдохнет тигр, осядет опара. Когда обезумевший и пробужденный Лир у Шекспира, узнав о смерти Корделии, говорит: удавили мою девочку, как собаку, – время останавливается, земля уходит из-под ног, и стакан, принесенный стюардессой, повисает в воздухе, и чуешь, что жизнь сейчас кончится этой ямой, потому что моторы остановились и крылья попадали. Но тут же чуешь и другое – не может так быть, меня не научили в детстве, что есть смерть, а я знаю, что есть то, что больше и жизни, и смерти, забыл, как называется, знаю. И эти два переживания встроены одно в другое, как капля встроена во вторую каплю. Это и есть поэзия. Гуляние противоположных потоков, встреченных точкой невесомости и замерших в ней. Ужас как хочется завопить, разорвать, выйти из нее. Но еще больше хочется остаться в ней навсегда. Время напарывается здесь на то, что больше его самого и всего остального.

Я подозревал, читая последние стихи Соловьева, что здесь не про любовь, что здесь не про поток сознания, но затаился валун, мшистый и огромный, на котором вполне может проявиться из воздуха то, о чем я не знаю и жду. Дрозд или веретено или шерстяной шкаф. К этому шло дело чтения. Я проблуждал по запущенным в воздух мерзлым траекториям и спиралям европейских нерифмованных ландшафтов, я стал вибрацией этого ямба, этих ям воздушных и душных ямок девы, ожидая своего шкафа на камне, но вместо этого – а я странник, не забывайте, я пошел в затылок автору по всем этим улицам, озерам, комнатам и траекториям, я вобрал их дрожание и жар – и вместо этого вошел в строки:

…стакан мартини нетронутый, сама – в лохмах крашеных в седину, в растрепе нечесаном со времен Шекспира; Лир в бурю, хотя – тишь, ни дуновенья, масляная мурлыка улицы. Она сидит, свесив руки по сторонам стула, чуть ссутулясь, глядит в одну точку - размером в люк канализационный со сдвинутой крышкой на мостовой. Сидит, в плед запахнута, ноги босы, туфли валяются под столом. Я прохожу по теневой стороне, она ведет меня взглядом, я глаза прикрываю, продолжая идти. Давай дадим ей фразу, скажем: «при условьи, что оплачешь мою судьбу, возьми мои глаза. Я знаю хорошо тебя: ты - Глостер». Провожает, поверх стакана глядя тяжелым мутным взглядом. Знаешь, когда я вдруг упускаю из виду, что тебя нет со мной, этот мир, так называемый, окружающий - как бы глаз задергивает, остается лишь веко подрагивающее: тик, так.

Это был не шкаф на камне. Это была точка невесомости, найденная верно и спонтанно. Это бублик, который делает дрозда превосходящим все наши одежды и строки о нем, если в этих строка нет такого же булика, вернее – дыры от.

Дыра создалась вполне литературными средствами. Неожиданной цитацией. Цитата наехала на монолог и девушку с крашеными патлами, и самолет рухнул. Литература кончилась.

Главное в поэзии Соловьева – способность к таким вот накоплениям словесной энергии, подводящим читательский самолет к яме. Но, чтобы узнать, как это делается, нужно перечитать стихотворение НЕ-ЛЮБОВЬ с начала и до конца.

Поэзия не слова. Это подсветка. В ее нулевой энергии, превосходящей атомную, слова начинают обретать новый смысл, и смысл обновления поэзии лежит в проблеме существования этой точки в тексте или ее отсутствии. Чтобы слово было, нужно то, что было до слова. То, что его превосходит. Удивительно, что это место пространства и смысла формируется обступившими его словами же. Но после того как они это место невесомости создали, застолбили, оно начинает создавать их, как тантрический секс, в котором не бывает промаха мимо Солнца. Он лепит тела, смысл их и позы, создает богинь на месте людей и сияние на месте воздуха. Потому что он и есть то, что можно назвать Божественной невесомостью, полой энергией. И после встречи с собственным падением понимаешь, что, читая марафонский монолог Соловьева, и до этого ты имел дело не с обычными объектами, названными словами – людьми, автомобилями, улочками Мюнхена, а с чем-то другим, с языка бежащим, от определения уклоняющимся. Возможно, с богами и местами их обитания. Или, как это любит называть сам автор, – с ангелами. По этому поводу можно, конечно, и поспорить, но я этим заниматься не буду.

_______________________________________

* Имеется в виду стихотворения Уильямса «Двенадцать (или семь?) способов видеть дрозда»