Сущность той, что при жизни звалась Анной Григорьевной, покинула бренный сосуд и устремилась вверх подобно пузырьку воздуха, возносящемуся к поверхности сквозь толщу воды. То, что происходило с ней дальше, вообще говоря, описанию не поддается: человеческий язык не оперирует понятиями, выходящими за рамки прижизненного опыта. Собственно, их, этих понятий, в языке попросту нет. Посему рассказ наш не претендует на правдивость, он – лишь слабое эхо истины, до неузнаваемости искаженное грубыми аналогиями и беспомощными попытками втиснуть ее полнозвучие в узкий регистр, доступный слуху.

«Пузырек» пробился наверх, отчаянным усилием одолел поверхностное натяжение и вырвался в родную стихию. Теперь экс-Анна была в двух шагах от Дома. Осталось только стряхнуть с себя все чужеродное, всю мерзость и грязь, налипшую за время скитаний по чуждому миру, и можно возвращаться. Анна сосредоточилась и отдалась на волю эфирного потока, попыталась раствориться в нем, впитать радость покоя, наполняющего ее Космос.

Но ее отвлекли. Новый пузырек всплыл из мутных глубин, ощутил присутствие собрата и вступил в контакт. Их общение ничем не напоминало диалог в том понимании, что один из собеседников посредством голосовых связок, губ и языка вызывает колебания воздуха, а другой нетерпеливо дожидается паузы, чтобы привести в действие собственные голосовые связки, губы и язык. Но за неимением лучшего термина назовем этот прямой обмен образами, мыслями и эмоциями разговором и изложим его в привычной форме последовательного обмена репликами.

– Ты ли это, Чуткий? Как же я рад тебя видеть! Свет мой, неужто мы наконец свободны! Нет, ну каков изверг! Маньяк, мерзавец, извращенец! Ты кого играл в его паскудной пьесе?

– Нищую мать-одиночку в России. Я тоже рад тебя видеть, Смутьян. А кем был ты?

– Чернокожей шлюхой в Гарлеме, представляешь? Зарезан, как баран, обкурившимся клиентом. Я всю дорогу сюда воображал, в какую задницу запихнул бы Угрюмого, попадись он мне в лапы. Ох, он бы у меня поплясал! Экая жалость, что это только мечты...

– Да, Угрюмый больше недоступен. Я тоже сначала пожалел об этом, но сейчас думаю: оно и к лучшему. Не хочу, чтобы в моей пьесе кто-то мучился. А с Угрюмым я бы не удержался...

– Да кто бы удержался? – включился в диалог третий собеседник. – Привет, ребята! Я прямо из Израиля. Взлетел на бомбе араба-террориста. Нет, вы скажите, до какого цинизма нужно дойти, чтобы называть себя Единым Богом и каждому племени выдавать указания, противоречащие всем прочим! «Евреи распяли Христа...» А как еще они могли поступить, когда им был обещан мессия-царь, могущественный владыка, несущий мир князьям, славу и благодеяния Иерусалиму, безопасность народу израилеву, а явился нищий бродяга, объявил, что принес не мир, но меч, посеял смуту, стравил простолюдинов с первосвященниками, призвал смириться с произволом римского кесаря и навлек на избранный народ такие бедствия, что куда там казням египетским? Я бы посмотрел, как обошлись бы сами христиане времен Святейшей инквизиции с таким вот мессией, вооруженным новой трактовкой Священного Писания!

– Я бы тоже не отказался, если бы тот мессия был воплощением Угрюмого, – вступил в беседу бывший шахид, всплывая вслед за своей жертвой. – Единый Бог, прах его возьми! Милосердный Аллах, наставляющий детей своих: «Убей неверного, и душа твоя попадет в рай»!

– «Бог есть любовь!» – ядовито процитировал Смутьян. Он подпустил в свечение вокруг себя фисташковой зелени, обозначая насмешку, но багровые всполохи выдавали клокотавшую в нем ярость. – Если уж речь зашла о цинизме, как не вспомнить это милое изречение! Знаете, чего я никогда не прощу Угрюмому? Наглой доктрины о благости Божьей и греховности человеческой. Бывало, моя героиня на коленях ползала, выпрашивая себе хоть капельку счастья, вымаливая прощение за грехи и более всего – за страшный грех блудодейства. Казнила себя, проститутку. Можно подумать, она сама выбирала ремесло! Ей и тринадцати не исполнилось, когда ее посадили на иглу и привели первого клиента.

– Между прочим, за что Угрюмый так ненавидел ярких? – поинтересовался Чуткий.

Термин «яркие» весьма и весьма приблизителен. Все одушевленные сущности Межмирья делятся на четыре типа, разнящиеся между собой способностью излучать, поглощать и отражать эмоции. Прибегнув к аналогии взаимодействия света с веществом, эти типы можно условно назвать «яркий», «матовый», «темный» и «прозрачный».

– Вы обратили внимание: практически всех ярких он воплотил в женщин?

– Думаете, это признак ненависти? – вступил в дискуссию новый собеседник. Его окружало спокойное бело-голубое свечение, но мелькание алых искр показывало, сколь обманчива эта невозмутимость. – Как же тогда назвать отношение Угрюмого к прозрачным и матовым, коих он превратил в свою флору и фауну? Задумывались ли вы в своем земном воплощении о том, что чувствует лошадь, весь свой век проработавшая на людей и приведенная на бойню?

– Да, это ужасно, – согласился Чуткий. – Но моя героиня тоже всю жизнь пахала, как лошадь. В тридцать лет вены повылезли, точно у старухи. Руки потрескались, никакие мази не помогали. Да и денег на них, на мази, все равно не было. Денег вечно не хватало. В иные дни даже ребенку на еду. Знаете, каково матери утешать плачущего от голода малыша? И сколько таких матерей было в том захолустном городишке! Кто совсем без работы, кому повезло чуть больше, но платят гроши, да и те от случая к случаю. Матери бьются, как рыбы об лед, а отцы пьют горькую или вовсе сваливают искать лучшей доли. Пусть где-то там дети голодают, им-то что? Глаз не видит – сердце не болит. Знать, Угрюмый возлюбил одних темных, раз сделал их мужчинами, хозяевами своего мира.

– Возлюбил? Нас?! – хором возмутились подорвавшиеся на одной бомбе экс-израильтянин с экс-палестинцем.

– Да мой араб в детстве сам пух от голода! – Ореол бывшего террориста, словно отрицая термин «темный», полыхнул огненными разводами. – Мать в двадцать два года сгорела от перитонита – аппендоктомия была не по карману. Отца унес исламский джихад, а дядька кормил чужого щенка преимущественно пинками.

– А у моего еврея сгноили отца в Бухенвальде! Беременная мать успела бежать в Америку, где ее чудом спасенного сыночка-жида исправно лупили сыновья итальянцев, латиносов, англосаксов и прочих ревностных христиан. А перебравшись в шестидесятом в Землю обетованную, он испытал на собственной шкуре и религиозные чувства правоверных мусульман.

– По-моему, Угрюмый ненавидит абсолютно всех, – включился в беседу еще один прибывший темный. – Мой персонаж не жаловался на голод, холод, болезни или побои. Он родился в богатой семье и имел все, что ни пожелаешь. Что не помешало ему спиться от ненависти и отвращения к себе. Сознание собственной греховности и никчемности отравило ему жизнь. Никогда, ни разу ему не удалось почувствовать себя счастливым.

– Упоминать о счастье в мире Угрюмого – верх нелепости, – заметил очередной пузырек. – Даром, что ли, родилась легенда о мудреце, уложившем всю историю человечества в одну фразу: «Люди рождались, страдали и умирали». Если кому-то и удавалось испытать счастье, то лишь для того, чтобы потом сильнее мучиться. Выше вознесешься – больнее будет падать. Моя земная ипостась побывала на самой вершине – весь мир готов был носить ее на руках, – а умерла от СПИДа в одиночестве и нищете…

Один за другим всплывали все новые пузырьки и, булькая от ярости, наперебой перечисляли свои претензии к только что оставленному миру. Пространство перед Домом полыхало всеми оттенками красного. Лишь один робкий «голос» прозвучал в защиту Угрюмого:

– Но ведь было же у него и хорошее...

В ответ ему налетел шквал.

– Хорошее?! Все хорошее Угрюмого – бездарный плагиат! Небо и звезды он спер у Мечтателя…

– А моря и океаны – у Переменчивого, только Угрюмый превратил их в убийц и населил злобными тварями...

– Его вино – это тот же веселящий нектар Грациозного, только с придатком в виде похмелья и цирроза!

– А птицы – изобретение Затейника. Помните, как мы парили над просторами Велеи, как сражались с ветром? Ах, какой прекрасный был мир!

– Мне больше полюбился Лахис Отшельника, где каждому дозволялось выбрать себе тело по вкусу. Славно мы тогда позабавились!

– Если уж говорить о забавах, то в них непревзойденным мастером был Непоседа со своим Лабиринтом. Помнится...

– Словом, украл лучшие идеи прежних Создателей и все их испоганил. А что родил он собственным воображением? Только многообразные способы издевательства над живыми тварями. Тут ему нет равных.

– Мне одно непонятно: как мы-то так глупо просчитались? Зачем допустили его в Игру?

– Да кто же мог предвидеть, что он такое учинит? С этими темными разве угадаешь, чего ждать! Никакого эмоционального свечения.

– Отстранить темных от Игры!

– Позвольте! На каком таком основании? Безумство одного не означает, что порочно целое сообщество! Упомянутый Отшельник тоже был темным...

– И Меланхолик, и Молчальник, и многие другие. Кто скажет против них хоть слово?

– Но риск, что найдутся последователи Угрюмого...

– Это произвол! Вы не посмеете! Мы честно соблюдали все правила!

Собрание засияло, переливаясь всеми цветами радуги. Будь оно людской толпой, в окрестностях Дома поднялся бы невообразимый гвалт. Общее возбуждение нарастало, грозя возмутить покой самого эфира. И тогда – небывалый случай! – к спорщикам обратился один из прозрачных. Всем известно, что эти достойные собратья избегают внимания; обычно их присутствия не замечают. Но если уж прозрачный решает вступить в контакт, ему внимают с благоговением.

– Угомонитесь, друзья! Принимая правила Игры, все вы согласились с ее целью – исчерпать ВСЕ желания, дабы достигнуть просветления и блаженства. И раз пьеса Угрюмого отвратила нас от насилия, нам надлежит радоваться, ибо никто не знает своих подспудных желаний. Быть может, благодаря нынешнему Создателю не один участник Игры излечился от потребности причинять и испытывать боль. Когда Угрюмый обретет покой и придет ваш черед сочинять Сценарий, я уверен, ваши миры будут добрее и радостнее. А теперь настало время очиститься от худых мыслей и чувствований. Нас ждут Дома.