- Не уходи, прошу тебя, ещё не поздно... Останься со мной. Если мы будем вместе, в любви и радости, то и Бог будет радоваться за нас, а если желание разлуки поселится в наших сердцах, то и Бог будет страдать, как родители страдают из-за того, что их дети не могут быть дружны друг с другом.

      - Это шантаж? - усмехнулся он, - ты выглядишь глупо, как никогда, - и, приподняв полу белой расшитой сутаны, поднялся на несколько ступеней.

      - Я умоляю тебя, вернись! не делай этого, не бросай меня!

      Его неестественная строгость и отчуждённость отнимали у неё последние силы, но, как говорится, надежда умирает последней, и хрупкая маленькая девушка с развивающимся на майском ветру иссиня-чёрным шёлком волос цеплялась за неё, как утопающий цепляется за единственную, пусть даже хрупкую, соломинку.

      - Настасья, - решительный грубый голос своей резкостью вернул её в жестокую реальность. Она взглянула на него последним взглядом ожидания, но лишь на миг. Лёд его глаз больно бил по воспоминаниям. - Ты красива и хороша, когда-то твои чёрные глаза были для меня источником вдохновения и смыслом жизни, твой запах дурманил сознание, но пойми... - он выдержал паузу. - Боже! Что я говорю! - священник перекрестился, и сделал ещё несколько шагов по высеченной в камне лестнице. - Иди домой, тебя там ждут.

      - Нет! Нет! Не уходи! Там нет ничего! - взмолилась она, опустившись на колени, и обессилено припала к земле в тяжёлых громких рыданиях безнадёжности. Но он не повернулся.

      - Отец Леонтий! - послышалось с другого конца двора.

      - Иду, иду, - пробурчал он себе под нос, и, повернув назад, прошёл мимо содрогающейся в громких безутешных рыданиях Настасьи.

      Иногда любовь к Богу делает человека равнодушным к другим. Порой до жестокости. Черноволосый смуглый мужчина, лет 34, в белой сутане с вышитым золотом крестом, уверенной твёрдой походкой шёл по выложенной серым камнем тропинке монастырского дворика, украшенного ухоженными газонами, на которых радуя глаз, на изумрудной траве, теснились, распространяя весенний аромат, яркие душистые цветы. Он ни о чём не думал. Просто шёл, потому что его позвали.

      Зазвонил колокол, заставив его вздрогнуть. Но это был лишь миг, когда он почувствовал что-то вроде беспричинной, необъяснимой тревоги, как мгновенный укол иглой. Колокольный звон напомнил ему о предстоящем венчании, где ему впервые предстоит соединить две души, нашедшие друг друга среди множества блуждающих и потерявшихся. "Боже! И зачем они это делают? Неужели любовь к женщине может быть сильней любви к тебе?".



      - Девушка, девушка, Вам плохо? - молоденькая послушница монастыря, слегка пригнувшись, кончиками пальцев дотронулась до плеча Настасьи.

      - Ненавижу, я Вас всех ненавижу! - кричала Настасья, не замечая, как её окружила толпа любопытных нарядных зрителей из гостей предстоящей свадьбы и засуетившихся скромных служительниц монастыря.

      - Девушку, уберите с порога девушку! Невеста идёт! - но Настасья, поглощённая горем, уже не слышала ничего.

      Отец Леонтий на мгновенье приостановился, сглотнул слюну, ощутив её солёность. Только он знал в тот момент, насколько силён бывает страх - страх потерять, и в результате оказаться потерянным самому. Не чувствуя почвы под ногами, он словно тень, бесшумно скрылся за дверью праздничного храма.



      - Обручается раб Божий Дмитрий рабе Божией Наталье во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... - голос отца Леонтия дрогнул. Чёрные, как угольки, глаза невесты сверкали счастьем и заворожено смотрели в скрываемую печаль его бездонного взгляда. Взяв изящную тонкую кисть в свою мужественную ладонь, он надел ей обручальное кольцо. - Обручается раба Божия...

      Наступила длительная пауза. Отец Леонтий пытался овладеть царапающей болью в области груди. Храм показался душным. Волнами стал переливаться шёпот. "Я не могу сорвать венчание. Держи себя в руках!" - приказал он себе.

      - Имеешь ли ты искреннее и непринуждённое желание и твёрдое намерение быть мужем Натальи, которую ты видишь перед собою?

      - Имею, честный отче, - молодой человек сверкал от счастья. Его взгляд излучал любвеобилие и радость, желание поделиться этой радостью со всеми вокруг. "Во всём своя прелесть. Но Боже, неужели любовь к тебе и служение тебе не есть высшая степень реализации души человеческой?" - Отец Леонтий глубоко вдохнул и продолжил таинство. В завершение обряда, провожая взглядом целомудренный поцелуй новобрачных - символ чистоты и вечности их любви, ощутив мелкую дрожь в нервных окончаниях, он всё же пришёл к выводу, что сделал правильный выбор. Крепко прижав ладонь к груди, то ли из-за физической боли, то ли из-за мыслей о том, что могло быть в его жизни, он удалился в келью.



      Упав на колени перед большим, покрытым лаком, деревянным распятьем, он долго плакал. Слёзы озвучивали боль, ударяясь о крашеные доски пола. Выдвинув из-под кровати чемодан, он извлёк со дна цветную фотографию. Этот день в парке он не забудет никогда. Начиналась осень, серело небо, желтели листья, холодел ветер. Он обнимал её, укутав в половину своей куртки. Это было начало её чувств к нему, и он не мог этого не заметить. На него смотрели любящие счастливые глаза. "Подлец... я подлец. Малыш, прости меня"... - с тяжёлым вздохом он бросил фото на кровать и вышел на свежий вечерний воздух.

      - Доза снотворного перед сном, - послышался сквозь дрёму грубый мужской голос. Настасья открыла глаза. Неприятный подвыпивший санитар, слегка покачиваясь, протягивал дрожащей рукой стакан воды и таблетку. Настасья резко выбила таблетку из его руки. Та отлетела в какой-то угол. От неожиданности санитар пролил воду.

      - Мы вынуждены будем сделать вам укол, если вы отказываетесь принимать успокоительное, - протянул он с явной растерянностью в глазах.

      - Идите вы все, - Настасья резким движением головы откинула спутавшиеся волосы и отвернулась к крашенной в белый цвет стене.

      - Как знаете... - еле слышно промычал санитар и, достав из шкафа какие-то баночки, начал заправлять шприц.



      Просторный кабинет, развешенный портретами многочисленных учёных медиков и биологов. На подоконнике множество освещённых ослепляющими солнечными лучами цветочных горшков, которые служили объектом пристального внимания болезненно худой, бледной черноволосой девушки.

      - Тебе нравятся эти цветы? - обратился к ней врач.

      - Нет. Я не люблю цветы. - При этом девушка не отрывала взгляда от растений.

      - Почему ты не любишь цветы?

      Девушка задумалась.

      - Они всегда там, где есть боль.

      - Интересно. Ты можешь сказать, где, например?

      - Во дворах монастырей.

      - Давай поговорим о монастырях. Ведь в монастырях не только боль, там бывают и праздники.

      - Праздники бывают у тех, кто не знает, что такое боль. Кто же узнал о боли, для того праздник перестаёт быть праздником, потому что он придёт к концу, и снова будет больно. В монастырях люди слепые. Они не видят, что настоящая жизнь проходит, а они, живя, не живут, они в мире ином, в мире иллюзий, где не нужно борьбы, где нет жизни, а значит, нет страха смерти. А кто живёт здесь и сейчас, тот знает боль... Тот боится, боится радоваться...

      - Хм... - седоволосый врач поперхнулся, - хорошо... но твоя логика противоречит общеизвестному: "не познаешь горького, не узнаешь сладкого".

      - Нет, не противоречит. Всё познаётся в своей противоположности.

      Врач задумался, и сделал несколько пометок в толстом изрядно потрёпанном блокноте.

      - Хорошо. Но ведь цветы не только в монастырях.

      - Да, ещё их дарят покойникам.

      - А тебе никто не дарил цветы разве?

      - Нет. Я обычно покупала их сама.

      - Почему ты покупала цветы?

      - Они скрывали моё одиночество.

      - Ты была одинока?

      - В основном да.

      - Но бывало, что и нет?

      - Когда появился он...

      - Настасья, это жизнь.

      - Посидите в моей шкуре, а не учите жизни, - отрезала Настасья, когда в дверь постучали.

      - Папуля! - Настасья кинулась на шею вошедшему мужчине преклонного возраста.

      - Девочка моя! Как ты похудела! Лица на тебе нет.

      - Да вот, доктор жизни учит.

      - Присаживайтесь, - пригласил врач, обратившись к отцу. - Что Вас интересует?

      - Я хотел бы забрать дочь домой.

      - Понимаю всё Ваше внимание, заботу и беспокойство, но я бы не советовал Вам этого сейчас делать. Вряд ли воспоминания окажут лучшее влияние на её психику.

      - А что Вы предлагаете? Так и пичкать её транквилизаторами?

      - Мы пытаемся успокоить её мыслительную деятельность. Она не воспринимает сейчас никакой информации, потому что зациклена на своей боли, у неё неадекватное отношение ко многим вещам. Дайте время.

      - Сволочь! И он достоин быть священником!? - Геннадий Аркадьевич резко поднялся с кожаного дивана.

      - Извините, - Настасья, глотая слёзы, покинула кабинет, споткнувшись на пороге.

      - Что я могу реально сделать?

      - Не напоминать ей о случившемся, как это Вы только что сделали.

      Врач вздрогнул от неожиданно громко хлопнувшейся двери, которая тут же распахнулась и зловеще заскрипела от сквозняка.



      Шли дни. Шли ночи. Телефон всё время молчал. Никто из старых знакомых не звонил - апатичная психопатка никому не нужна. "С ней практически невозможно разговаривать. Она то в слёзы, то все не так понимает" - отзывались о ней. А она избегала встреч, тем более с общими знакомыми, которые видели их счастье, и опускала глаза, когда ощущала на себе взгляды прохожих. Настасья проводила сутки за книгами, пытаясь понять, что же так отталкивает людей друг от друга и заставляет умирать при жизни, отдавая свои чувства Богу, которого так никто и не видел. "Это побег. Побег от проблем. Страх перед жизнью, где нужно быть сильными. Равно, как и страх перед смертью. Или... сильное разочарование... тогда это суицид..."

      Отец Леонтий безнадёжно уставший, не столько физически, сколько из-за душевных самоистязаний, упал на застонавшую кровать. Некоторое время он лежал неподвижно, просверливая взглядом потолок. Нет, он не сомневался, что выбрал правильный путь. Он даже не жалел о цене, которую пришлось заплатить. Единственное, что его угнетало, так это чужая боль, боль, которую причинил любимым его уход. Конечно, теперь это всё в прошлом, теперь он уважаемый священник, к которому приходят за советом и стар и млад. Но кому есть дело до его переживаний - своя рубаха ближе к телу. Он часто говорил о каких-то знаках свыше, о том, что его ставят перед выбором, и что ему придётся самому пожертвовать чем-то, прежде чем жизнь сама заберёт цену, причём намного более высокую. И он сделал свой выбор, остановившись на любви к Богу. По его мнению, это была высшая форма любви, на которую способен человек. Любовь между мужчиной и женщиной для него равнялась к личностной привязанности, к потере свободы и приближению к животному, первобытному началу. Отец Леонтий считал себя Божьим сыном, стоящим выше телесных удовольствий и выше слов. Даже за счёт боли, причиняемой другим...

      Прошло пять лет.

      - Отец Леонтий! К крещению всё готово!

      - Хорошо. Как насчёт венчания завтра? У отца Василия мать приболела, надо бы помолиться за здравие. Послезавтра Благовещение Пресвятой Богородицы, подготовьте, пожалуйста, храм к празднику. - Священник подошёл к иконе Николая Угодника. Стекло отразило усталый, но спокойный взгляд, лёгкие морщинки в уголках губ. Красная, обшитая золотом сутана контрастно сочеталась с чёрной бородой. "Всё та же суета" - подумал он и расправил слегка ссутулившиеся плечи. Возмужавший, уставший, отрешённый отец Леонтий встретился взглядом с молодой женщиной с ребёнком на руках. Её чёрные волосы тонкими прядями выбивались из-под белого платка. Белое длинное платье не подчёркивало прелестей тела, но сидело изумительно изящно на её миниатюрной фигуре. Нетронутое макияжем лицо выглядело бледным и болезненным, и от того казалось неживым.

      - Крестим этого малыша? - улыбнулся отец Леонтий.

      Женщина подошла ближе.

      - О! Нет! - Некоторое время Настасья смотрела на отца Леонтия, не понимая, почему он в этом храме. Но разве теперь это было важно?.. Она даже не заметила, как ребёнок уже был у него на руках.

      - Сейчас я только священник, где крёстные?

      "Если бы он видел сейчас отражение..." - подумала Настасья и тут же подавила мысль.

      - Малыш, посмотри на меня. Как тебя зовут?

      - Нет! Это невозможно! - Настасья выхватила мальчика из рук священника. - Ты не можешь крестить собственного сына! - и выбежала из храма.

      - Боже! Боже! - отец Леонтий упал на колени и поднял руки к изображению Бога-Отца под высоким расписным куполом.

      Настасья почти не изменилась. Только грустные глаза совсем потеряли блеск, чаще смотрели в никуда. Тёмные круги под глазами и бледная кожа выдавали бессонные ночи, которые она проводила у кроватки малыша с книгами о познании бога. Отчаяние и неспособность бороться с обстоятельствами вынуждали её искать иные возможности успокоения и приятия жизни такой как она есть. Настасья подолгу просиживала над непонятными текстами, пытаясь понять, как надо и как не надо. Но, размышления не приводили ни к каким выводам, а наоборот, всё больше и больше запутывали в паутине жизненных тропинок. Вконец, полностью потерявшись в лабиринте понятий и ощущений, Настасья не могла уже найти себе места ни в семье, ни в работе, ни среди знакомых. Все люди ей казались чуждыми и далёкими, и только Бог казался спасением, единственным, кто не предаст любви.

      "Так лучше, так лучше" - Настасья стояла в притворе храма в постригальной рубашке. Она с тех самых пор не распускала волосы, скромно собирая в конский хвост, и сейчас они в последний раз гладким блестящим потоком спадали по спине до талии. Под церковные песнопения Настасья опустилась на колени и буквально подползла к алтарю. Три раза священник отдавал ей постригальные ножницы. Она знала, что это её последний шанс вернуться. Было очень больно. "Боже праведный! Там столько боли! Прими меня" - взмолилась она. В этот вечер Настасья умерла для мира, облачившись в чёрные монашеские одежды. "Это похоже на самоубийство" - подумала она, разглядывая стены монастыря и представляя свою дальнейшую жизнь в этих стенах.

      - Сестра Елена, пойдём, я покажу тебе келью. Меня зовут матушка Антонина. - Настасья смиренно поспешила за пожилой монахиней. - Твой сын может жить с тобой, если пожелаешь.

      - Спасибо. Мне лучше пока чтобы он остался с мамой. И ей одиноко не будет, и мне он не будет напоминать о прошлом. - С этими словами сестра Антонина с пониманием, на грани осуждения бросила короткий взгляд на сестру Елену и закрыла за собой дверь тесной, но тёплой кельи, оставив её наедине с Богом.



      В ту на удивление тёплую апрельскую ночь в храме собралось много народа. Мужчины, с головными уборами в руках, женщины, в нарядных платках, дети в ярких платьях. За свечами выстроилась длинная очередь. Ярко освещённый храм был наполнен праздничными песнопениями, оживлённым ожиданием, цветами и запахом воска. От духоты свечи склонялись друг к другу. Зазвонил колокол. Люди расступились, освобождая дорожку священнику и монахиням, возглавлявшим крёстный ход. Сестра Елена вышла вслед за толпой из церковного двора. Да, она это уже видела, когда приходила в храм в те пасхальные ночи, когда была ещё надежда... когда его звали Сергеем... Но вот уже несколько лет она засыпает в холодной ненавистной постели, обнимая подушку. А теперь, когда даже последняя соломинка ушла ко дну, она последовала следом, умерев для прошлого, и для того, что умерло для неё с уходом Сергея. "Боже! Я больше не верю миру! Ты спасение моё!" - сестра Елена отрешённо наблюдала за происходящим, когда ощутила на себе тяжесть пристального взгляда. Широко раскрытые глаза пытались разглядеть её в лунном свете.

      - Боже! - выкрикнула она, отскочив назад. На неё смотрел отец Леонтий в джинсах! Его лицо выражало непонимание и недоумение, и вскоре на него легла тень испуга и разочарования. Он подошёл к ней.

      - Я... я вчера официально отказался от сана, - чуть не плача проговорил он, глядя в широко раскрытые чёрные глаза монашки, - после того, как ты убежала из храма... ты нужна мне, Настасья...

      - Сестра Елена, - дрогнувшим голосом, но с неожиданно появившейся жёсткостью отрезала она.

      - Боже! За что?! Настасья! - кричал он вслед удаляющейся маленькой фигурке в чёрном. - Настасья!!!

      Поток людей поглотил сестру Елену, спрятав в очередной раз от мира. Она уже была далеко и сквозь праздничные песнопения не слышала боли, разрывающей сердце навзрыд плачущего отца Леонтия, упавшего на колени перед воротами храма. В жизни сестры Елены не было Сергея...

      - Я хочу видеть сына.

      - Ты?! Как, как ты посмел сюда прийти! Убирайся!

      - Прошу Вас...

      - Нет! Ребёнка тебе не видать! Ты загубил мою дочь, моего мужа, который умер от инфаркта, узнав, что Настасья приняла постриг, теперь хочешь травмировать ребёнка?

      - Баба, кто у нас? - Появился черноволосый мальчик. Его голубые глаза смотрели в пустоту.

      - Солнышко, просто дядя по делу пришёл.

      Сергей посмотрел на сына. "Боже! Помоги мне!" Взгляд упал на фотографию, с которой улыбалась Настасья, такая, какой он её любил, красивая, открытая, и весёлая.

      - Серёжа, милый, иди в свою комнату, мне нужно поговорить с дядей. - Ребёнок послушно удалился.

      - Его зовут Сергей?

      - Да. Настасья назвала его в твою честь. Сказала, что обещала тебе. Мальчик родился слепым. После того, как ты ушёл, прямо от дверей храма её забрали в шоковом состоянии в больницу. Там её пичкали всякими таблетками. Никто не знал, что она беременна.

      - Боже! - стон Сергея нёсся к небесам.

      - А теперь уходи. Здесь тебе делать нечего. Ты итак принёс немало горя.



      По дождливой серой улице шло одиночество, глядя в небо невидящим взглядом. Люди для него исчезли уже давно, а теперь не стало и Бога. Больше терять было нечего. Оно шло в никуда.