Новости
Темнота. Тишина. Я - в обоих. Лучше бы толпы людей кричали, будто их собираются сбросить с утеса. Лучше небо разверзлось луной и проблевалось звездами, но неба нет, и ничего нет, даже меня. Я - частица всеобщей пустоты, но частица щупающая, подслушивающая и зыркающая в беззвучную темноту, которая стала миром без рук и ног, подпорок и кишок, нетерпеливых губ и сморщенных лбов. Это мир без смысла и даже без претензий на смысл. Безмолвная темнота обсасывает меня, стараясь выкачать из моего тела все, что я знал до сих пор. Я, как сгусток умирающего концентрата, забываю свое предназначение, потому что нахожусь в полнейшей изоляции.
Я получаю новое знание, ощупывая себя. Зондирование собственных органов помогает мне вспомнить свою внешность. Я подергиваю себя за волосы, потом вдыхаю пещерность полной грудью. Гранитные скалы простираются на тысячи миль во все стороны (об этом я только догадываюсь), не давая проникнуть в эту пространственную ловушку ни одному звуку. Нельзя сказать, что я заперт, просто нахожусь в пазухе мира, не имеющего предела. Чтобы проверить это, я двигаюсь на ощупь, но не могу встретить стену, которая ограничивала бы меня. Тогда я опускаюсь и осязаю пол. Он сух и гладок, и это меня успокаивает, потому что для меня это новая информация, проникающая извне. Нужно сконцентрироваться и не забыть о свойствах пола. Хотя нет. Если я забуду, то в любое время смогу снова опустить руки и прикоснуться к нему. Но вдруг когда я дотронусь до пола во второй раз, свойства его изменятся? Тогда я забуду, каким был первый пол.
Я знаю, что мне нужно бежать отсюда в поисках выхода, который подарит мне свет. Я бегу наугад, прислушиваясь к равномерному топоту ног, боящихся пропасти. Порядочно устав, я останавливаюсь и изо всех сил подпрыгиваю, желая достать рукой до потолка. Сверху ничего нет. Есть только пол и мое бьющееся сердце, которое я сейчас отчетливо слышу.
Я хронологически дебилен, ибо не ощущаю движения времени. Время для меня - это аппендикс, который вырезала темнота, запечатленная в тишине. Я не хочу делать зарубки на полу, как Робинзон, потому что мне нечем их делать, да и незачем. Время мне нужно только для успокоения. Чтобы чем-нибудь заняться, я сажусь по-индейски и принимаюсь считать аритмичные удары своего сердца. Время - это противное средство от скуки. Оно свернулось и утекло, захватив с собой все остальное. Оно бросило меня, и я обезвременел. Более того, я неизлечимо болен безвременьем, а отсюда вывод, я - дебил, страдающий авременностью.
Теперь я кричу, чтобы хоть что-нибудь слышать. Если бы эхо возвратилось, я бы подумал, что мне отвечают. Мой голос не способен родить эхо, потому что он летит в никуда, и ему не от чего отражаться. Страшно без эха. Мне нужны ориентиры. Я пою песенку в пять куплетов, стараясь зафиксировать в памяти момент, когда эта песенка началась и когда закончилась. Таким образом, я вырываю из небытия приблизительно две минуты, которые мне понадобятся, чтобы запомнить их навсегда.
Я заболеваю амысленностью, а это самое страшное. Чтобы избежать этого, я начинаю думать о сущности темноты и тишины, запертых в пустотелость. Так, все понятно. Темнота сложена вчетверо, как лист бумаги, на котором расплылась вечная клякса. Темнота - это простое вещество, имеющее атомную массу ноль и состоящее из ионов тишины, точнее тишина - анион, а катионом являюсь я, потому что иногда кричу, щелкаю языком, хлопаю в ладоши и пою. Стоит мне только подумать о тишине, как я понимаю, что с ней вообще дела плохи. Сначала она скрутилась спиралью, потом беззвучно развернулась рулоном, затем начала развеваться лентами. Пытаясь увидеть горизонт тишины, я опускаю в нее руку, представляя, что все остальное мое тело находится вне ее.
В моей теперешней жизни все примитивно просто. Не над чем раздумывать. Все и так ясно. У меня нет красного мелка и крысиного хвоста. Впрочем, остального у меня тоже нет. Лучше бы здесь открыли лазарет для больных брюшным тифом. Тогда я стал бы железной поскрипывающей койкой и смог бы кого-нибудь держать, время от времени поскрипывая пружинами. Я мечтаю стать апельсином, который съела дамочка с короткой стрижкой. Я легко адаптировался бы у нес в желудке и прежде чем разложиться, все-таки понял, зачем я был. Вся моя беда в том, что я не знаю, кто я и к чему должен приспособиться.
Полно молекул, и я - одна из них. Не слышно, чтобы мир гнил. Вообще ничего не слышно, и я лежу, раскачиваясь в гамаке, прикрепленном к неизвестности. Если бы здесь были крысы, мне было бы интересно с ними бороться. Я понимаю, что главное в моей жизни - это интерес, поэтому я проявляю его ко всему, и к полу, и к себе. Потом я замечаю тишину и проявляю интерес к ней, но это безуспешно, потому что тишина похожа на неощутимый хаос.
Я сидел, и мне ни с того ни с сего понравилось слово "квелый". Хоть "квелый" это интересно, но все равно временно. В общем, я досиделся до того, что из "квелый" получилось "клевый", то есть то, что клюет на крючок, соединяющийся с удочкой посредством лески, а моя рука - это удочка, значит, палец - крючок. Я прикусываю язык, и это мне приносит удовольствие, ведь боль похожа на смысл, который можно запомнить. Жаль, что нет бармена, способного налить полстакана виски и катнуть его по полированной стойке навстречу моей ловящей руке. Темнота хуже проститутки. Она ничего не скрывает и не продается. Она заволакивает. Темнота податлива, как густое варево. Можно плюнуть, и она проглотит плевок. Получается, напрасно плюнул. Я не вижу лужу, в которой можно было бы увидеть себя. Я могу пописать и сделать лужу, но темнота помешает ей стать зеркалом.
Мою реальность я называю пирамидально-трапецевидной, лоскутно-закройной, вогнуто-шаровидной, концентрично- эгоцентричной, периферийно-параллельной, синусоидно-вертикальной, примитивно-горизонтальной и квадратичной, но как ее не называй, моя реальность - это ничто и все сразу. Больше всего я страдаю отсутствием идентификации. Я похож на бабку, торгующую фисташками на пустом базаре или сорванца с Монмартра, ночующего на чердаке, куда никто не заглядывает. Я - девочка, которая не может увидеть свет не из-за слепоты, а из за страстного желания его увидеть. Я словно собачонка, скачущая в пустоте. Попирая ногами тишину, я в ней увязаю. Игольное ушко интересней, чем я. Полоска на свитере интересней, чем я. Оказывается, я не болею ни временозной лихорадкой, ни темноткой, ни половой дисфункцией. Это лишь симптомы. Я болею отсутствием.
Я устал думать и быстро засыпаю...
Я снова в полной изоляции, но на этот раз гипнотической. Я имею в виду, что мне удалось проникнуть в свой собственный сон вместе с парой указательных пальцев, дырками носа и способностью осознавать реальность. Я не просто вижу себя во сне. Я проник в сон безраздельно. Если я умру во сне, то я умру. Дурацкое видение сна выглядит интереснее мира, состоящего из тишины, темноты и пола. Этот новый гипнотический мир также не имеет границ и времени, но, по крайней мере, в этом мирке есть тусклое освещение. Звуки погрязли в этом тумане, который, однако, время от времени рассеивается, точнее это не туман рассеивается, а просто отдельные предметы приобретают очертания и становятся более отчетливыми, когда к ним приближаешься.
Мир сна состоит из изолированных объектов, и к этому ряду принадлежу я сам. Я - предмет, попавший в окружение себе подобных. Здесь все вещи действуют по особенному, но их действие скрытое и не поддается логическому объяснению. Предметы трансформируются помимо моей воле, нравится мне это или не нравится, - таковы правила гипнотической игры. Я действую непроизвольно и не перестаю удивляться и думать, что есть что. Когда я цепляюсь за туман, он ускользает. Тем не менее, я двигаюсь. Это не значит, что я иду, ползу, лечу или прыгаю. Я двигаюсь абстрактно, и свое движение я замечаю по приближающимся объектам. Мое относительное перемещение похоже на движение двух параллельно идущих поездов, которые замерли друг напротив друга, и в этом - их обманчивая сущность. Вполне возможно, что на самом деле я стою и представляю собой эпицентр, страдающий статичностью, а в это время вероломные предметы устраивают вокруг меня сакраментальную возню.
Я гипнотически дебилен из-за того, что не могу ощутить ни времени, ни пространства, ни смысла. Сон предусматривает слабоумие. Во сне не место здравому смыслу, каким обладаю я, то есть, попросту говоря, МНЕ НЕ МЕСТО ВО СНЕ. Вся моя беда в том, что я не знаю, как выбраться из гипнотического мира, хотя любой другой мир вряд ли станет мне родным и принесет оку ясное понимание вещей. Гипнотический мир - это вселенная, где царит полнейшее беззаконие, это психушка, стоящая на окраине города, консервная банка с запечатанной внутри нее свободой в собственном соку. Мир сна представляет собой бесконечный хаос, в котором холодильники курят, раковины выдрессированы, простыни хлопают ушами, а крысы неизлечимо беременны. Это мир без горизонтов и намеков на человеческую мораль. Здесь предметы бьют тебе в подбородок, но ты не можешь дать сдачи, потому что занят сбором черно-белых васильков. На висящем в воздухе углу массивного здания страус совокупляется с вилкой, а за всем этим наблюдает гомосексуалист с открытой книгой вместо члена. Все интересно во сне, и интересен ты сам. В отличие от порядка хронологической дебильности в этом мире царят другие правила. Тетради икают, и мне невыносимо хочется пить, потому что солнце липкое. Здесь царят страшно интересные законы, по которым нужно научиться жить, и если я не научусь, то так и останусь на задворках гипнотического мира. Я буду обречен вечно бродить среди гниющих мозговых извилин, похожих на дороги, заполненные цементно-графитным паром. Если я ничего не пойму, то заблужусь в бесконечных лабиринтах, не поняв смысла брожения, выраженного в бродяжничестве. Я так и останусь одиноким, если не постигну, зачем облака кувыркаются наискосок, а стаканы воют вместе со свинченными промокашками для игры в гольф. Я двигаюсь в арифметической прогрессии. Меня окружает арифметический туман, и предметы представляют собой зашифрованные формулы разного формата. Я хрюкаю, а зачем, не знаю.
Теперь я взят в черную рамку, и мне страшно, ведь быть в черном - это всегда страшно. Я догадываюсь, почему мне с самого начала не понравился этот мир. Он черно-белый, а человек создан так, что ему подавай все цветное. Если вы садитесь обедать, то с большим удовольствием съедите цветной картонный салат, чем вкусное черно-белое блюдо. Человек хватает цвета, как звезды, пообещавшие ему в детстве открыть смысл жизни. Новые ощущения цветов постоянно ожидаемы и желанны. Цвета похожи на стайку нетерпеливых рыбок, которые плывут и делают гипнотическую дебильность интереснее. Я вспомнил о цветах, потому что мир, бывший до этого черно-белым, стал разноцветным с того самого момента, как я проник сквозь черную рамку. Теперь моя свобода стала цветной, как высокая радуга, реющая в ночном небе. Желтые маки, серые одуванчики, лиловая кровь, оранжевая земля. Что тут удивительного? Обыкновенная оранжевая земля. Просто на нее вылили цистерну сока манго. Теперь я понемногу начинаю понимать сущность вещей в этом мире, но мое одиночество безнадежно пугается моих страшных размышлений.
Неожиданно я вхожу в совершенно новую ипостась. Мне становится невыразимо приятно от летающего телефонного провода, который касается меня, и после этого чудесного прикосновения я тоже становлюсь телефонным. Я начинаю гудеть, звонить и разговаривать сам с собой на разных языках. Вот здорово! Я удачно вошел в этот мир и теперь с радостью ощущаю свою телефонность. Меня куда-то всасывает, но я не замечаю ничего необычного кроме изоляции провода, сквозь сердце которого проходят тонкие цветные жилки. Теперь я превратился в телефон, и от этого мне ужасно хорошо. Я буду звонить до конца света, до тех пор, пока Европа не потонет в волнах мирового океана, оставив Азии преимущество вечного царствования. Я буду звонить, пока не лопну и не выплюну себе под ноги обрывки недослушанных разговоров. Я звоню, а мир разрывается на части, и я разрываюсь вместе с ним. Остается только ощущение причастности. Дзинь-дзинь...Дзинь-дзинь...
Я попадаю из одного мира в другой, но везде все одинаково сплошное разложение. В ушах продолжает трепыхаться звонок, оставшийся от прошлой жизни. Все приобретает совершенно новый для меня смысл, точнее смысла нет, как обычно, просто болезнь моя изменяется. Поначалу это была болезнь отсутствия, потом недомогание причастности, теперь я мучим гангреной вездесущности.
Я нахожусь внутри зеркального шара и думаю о том, где я, в центре или на периферии, ведь для меня окраина мира - это прикосновение к зеркальной поверхности. Из-за невесомости я провожу все время в полете. Этот мир ужасен, потому что он не имеет ничего, кроме моего отражения, видимого везде, внизу, вверху, а также на восток от моего правого запястья. Я вездесущ и поэтому никто. Я одновременно везде, и сферическое зеркало душит меня. Пытаясь найти точку отсчета, я подлетаю к одному из своих отражений, притрагиваюсь к нему, потом оглядываюсь и вижу себя с осветительной короной на голове, умноженной миллион раз. Моя корона снабжена шестью лампочками, работающими на батарейках, и она - единственный источник освещения в этом мире. Черт возьми! Везде только я, разложенный на части. Летающие пальцы, лампочки от короны, ягодицы, предплечья, пупок. Я растворился в зеркале, словно пузырек кислорода. Это топографическая дебильность в чистом виде, потому что я не знаю не только о своем местоположении, но и том, где тот самый я, что настоящий. Меня превратили в обезьяну, смотрящую в лицо тихому озеру, проглотившему одинокую луну. Я - муравей, забывший дорогу к собратьям.
Летая в невесомости, я понимаю, что мне совсем не нужно думать о своем отражении, ведь оно - всего лишь обманчивое зеркало. Мне нужно искать самого себя. Я отталкиваюсь от стеклянной стены и лечу навстречу неизвестности. Так я летаю очень долго, потом закрываю глаза, чтобы хотя бы на время забыть о своих отражениях. Теперь, когда я ничего не вижу, я легко вспоминаю молочницу, жившую по соседству, заросли репейника, разбросанные на лужайке пивные бутылки, и красивые ягоды алычи, до которых я очень хотел дотянуться. Оказывается, что я могу жить только с закрытыми глазами, но такая жизнь - фальшивый самообман, как, впрочем, и самая настоящая жизнь. Когда оно есть, я ее не замечаю, потом, когда она уходит, я вспоминаю о прошедшем. Я только и занимаюсь воспоминаниями, потому что бессмысленно смотреть на прошлые отражения. Конечно, я могу сорвать с головы корону и разбить все лампочки, но тогда я снова окажусь темном и тихом мире, и в темноте я открою глаза, и прикоснусь к зеркалу, чтобы нащупать хотя бы одно отражение, но его не будет.
Сейчас я думаю о скользкой дороге, которую видел ранней весной, и о шершавой летней дороге, о площадях, полных пьяных безумцев, о ветрах, ласкавших детские щеки, о книге, разверзнувшей свои удивительные страницы перед моими ошеломленными глазами. Я вспоминаю людей, к которым я прикасался, и думаю о том, попадал ли хоть один из них в такое сферическое зеркало. Я вспоминаю радужные глаза и пахнущий гром, бегущие босые ноги и опять глаза, но на этот раз лоснящиеся, а потом укоряющие, добрые и блестящие. Этот зеркальный мир похож на большой стеклянный глаз, внутри которого я сижу. А если мир - это глаз, то нужно суметь посмотреть на вещи не своими глазами, а единственным мировым оком, чтобы через его призму преломить существующее. Нужно посмотреть миром на сам мир, нужно жить в кишке и быть кишкой.
Я всегда попадаю в странные состояния, из которых нет выхода. Эти состояния патологически тупиковые, ситуации с зашитым анальным отверстием, с заклеенным ртом и запаянным мочеиспускательным каналом. Это бесконечная мировая западня, болезнь единственного катарактового глаза. В один из таких периодов замкнутого мудрствования мне нужно посмотреть не одним глазом, а хотя бы двумя, чтобы не мыслить категориями одного мира. Было бы неплохо попасть сразу во все миры, и тогда, может быть, я смогу взглянуть на вещи не изнутри, как обычно, а со стороны. Иными словами, я страдаю жаждой стороннего наблюдателя, понимая, что вездесущность и отсутствие не спасают.
Я провожу время в поисках края зеркального мира, но его нет. Везде летает плавающий образ с короной на батарейках. В величайшем отчаянье я врезаюсь в зеркало, и оно дает трещину. На моих глазах зазеркалье дает трещину, а потом, содрогаясь, рушится. Единственный глаз тухнет и вместе с ним погибает моя осветительная корона, разбитая безумными многоугольными осколками.
Стоило рефлекторному миру рассыпаться на куски, как закончилась очередная стадия разложения мира, а значит меня самого, как предмета, принадлежащего ему. Моя болезнь развивается. Я хочу понять хоть что-нибудь в этом хаосе и поэтому не смотрю по сторонам. Мой взгляд остановился на одном единственном объекте, в сущность которого я должен проникнуть.
Передо мной книга. Я пристально смотрю на нее и вижу, что она развивается. Ее эволюция не зависит от моего восприятия. Это автономное развитие латентного характера. Мне кажется, что я полный идиот, потому что уставился на книгу и не понимаю ни черта. Книга изменяется, а я ничего не могу понять в ее развитии. Неужели я обречен на вечное созерцание, одинокое довольство единорога, сидящего на краю мотыляющихся страниц! Я не читаю проносящийся перед глазами текст, ибо мне некогда этим заниматься. Я молю Бога, чтобы он дал мне достаточно времени разобраться в сущности развивающейся книги, являющей собой полное безумие, зыркающее в мою сторону похожими буквами и промежутками между слов, которые мне кажутся уникальными.
Книга меняется прямо у меня на глазах. Она уже не та, что была мгновение назад. Она живет, если то, что с ней происходит, можно назвать жизнью. Сумасшедшие страницы кивают загнутыми уголками, подмигивают буквами "О", обложка скрипит и рождает плоских мокриц, которые появляются, чтобы тут же исчезнуть в слоях пыльной бумаги. Книга выбрасывает на волю засушенные кленовые листья. Они выпадают и разлагаются, не жалея мое зрение. Все бесцеремонно разлагается, в том числе и мои глаза, в зрачках которых повторяется книга. Мои очи носят книгу в себе, но, на самом деле, книга вечно остается на месте, меняясь.
Я должен определить, есть ли у этой книги помимо развития, именуемого Жизнью, Рождение и Смерть. Книга - объект материальный, значит, как любой другой материальный предмет, ее постигнет Смерть. Но как же мне определить момент Смерти этой примечательной книги? Умрет ли книга, если я вырву из нее страницу? А что произойдет, если она совсем развалится на части? Я раздумываю над всеми этим и не нахожу достойного ответа. Если я сожгу книгу, будет ли пепел книгой или уже чем-то иным? Скорее всего, книга будет мертва, когда она перестанет выполнять свои функции. Она останется живой до тех пор, пока сохранит на своих страницах хотя бы одно предложение. Потом ее посетит функциональная Смерть. Но когда же наступит реальная Смерть? Если почерневшие клочки сожженного фолианта попадут в землю, то это может повлечь за собой двоякий результат: либо книга продолжит свою жизнь в земле, либо земля поглотит ее, и книга умрет навсегда. Я склоняюсь к тому, что вторая версия более правдоподобна. Скорее всего, земля - каннибал. Она не только пожирает все и вся, но и заведует рождением предметов. Вещи рождаются, а земля, затаившись, поджидает, когда они умрут, чтобы принять их в свое лоно и переварить их. Возможно, земля настолько коварна, что устраивает войны и пожирает погибших солдат вместе с пуговицами их мундиров. Земля все переваривает, а потом мучеиспускает в виде гейзеров, и горы представляют собой ее затвердевшие экскременты.
А, может быть, предметов нет вообще?! Нет меня, нет книги, нет обложки, нет букв! Все это временные формы, которые развиваются вечно и не имеют Смерти, как конца существования, обладая лишь Смертью функциональной. Другими словами, книга это развившаяся бумага, а бумага - это развившееся дерево, которое умерло функционально. Может случиться, что и книга умрет функционально и превратится, например, в пепел, который станет очередным элементом вечного развития. Если это так, то в мире нет абсолютно ничего. Мир живет, но он пуст, потому что населен временными, изменяющимися формами. А если нет ничего статичного, то абсурдно разбираться в сущности предметов, ибо они развиваются ежесекундно, меняя свои свойства и функции. По-моему, я - полный идиот, потому что мои губы развиваются, и мой нос развивается, и все мои органы эволюционируют регрессивно. Все, что существует, разлагается. Разлагаюсь и я. Развивающаяся книга смеется надо мной, а я над ней, но мы не можем понять друг друга, и именно поэтому мы обречены.
Я и книга хаотичны. Книга играет в буквы, я вожу хоровод со своими мыслями. Книга переваривает понятия, я извергаю выводы. Книжные страницы желтеют, я болею желтухой, но это временно, как и работа моей печени. Книга не имеет мозга, но у нее есть чередующиеся главы. Я смотрю на развивающуюся книгу и чувствую себя дебильным объектом, сидящего в центре раскручивающегося хаоса, не имеющего ни конца, ни начала, ни времени, ни пространства. Я покоюсь на дне вонючей бочки, живущей по законам беззакония. Все развивается, разлагаясь. Это всего лишь развитие, разложенное по полочкам, которые, в конце концов, развалятся. Незачем думать. Можно превратиться в обезьяну, знающую два слова: Разложение и Развитие.
Я не умею думать. Ничего не понимаю. Даже не опознаю предмет, лежащий передо мной. Когда-то я знал о его функциях и развитии, но теперь я разложился настолько, что забыл обо всем. Я не представляю, какой этот предмет - шершавый или треугольный, способен ли он укусить или он словоохотлив?! Я разложился и стал новорожденным. Теперь я с радостью ухожу в матку, породившую меня...
Тут тепло и уютно. Я сижу, свернувшись рогаликом и никуда не собираюсь бежать. Мне и так хорошо. Удобно устроившись в этом мире, я стал причастным к нему и отнюдь не страдаю отсутствием или вездесущностью. Я один, и я - мир. Воспринимая только себя самого, я превратился в замкнутую систему, дышащую растворенным кислородом. Мои колени торчат из центра волнующегося океана. Я смотрю на них и испытываю сумеречное состояние причастности, а где-то рядом слышится пульсация мощного ритмичного молота. Это большое и доброе сердце.
Мне совсем не важно, зачем я здесь сижу. Мне не нужны друзья, потому что я - эгоист, устроившийся в среде, которая меня питает. Я слышу, как гудят вены, как булькает жидкость в носу. Мои глаза вросли в теплую влагу, и соки текут сквозь меня. Я стал частью вселенского механизма, который работает и не думает о том, что он когда-нибудь сломается. Как все сущее, я развиваюсь регрессивно, то есть разлагаюсь, но меня это не волнует. Постепенно стираются половые признаки, как будто среда натирает меня наждачной бумагой и нивелирует надфилем. Я могу запеть басом, сопрано, дискантом. Мне все равно. Я могу думать, как угодно - по диагонали, категориями скрюченных пальцев, реалиями статичного урода. Нюхая животные соки, я не закрываю ноздри и не затаиваю дыхание. Я вообще веду себя очень покорно, подчиняясь судьбе, которая что-то хочет от меня. Мое дисгармоничное разложение своевольно. Постепенно я дегенерирую и превращаюсь в маточную заготовку, которая не может ни думать, ни действовать. Мое тело - ворс, кишки - бархатные стебли, глаза - скользкие капли, уши - лоскуты, внимающие движениям работающей замкнутой системы. Рахитность является моим главным достоинством, моей добродетелью, которая позволяет мне существовать. Однако все скоро исчезнет. Пропадет внутриматочное косоглазие, рассосутся тромбы в артериях, мозг будет расчленен вечным разложением.
Испражнившись в среду, я питаюсь своими же фекалиями, потом обоняю мочу, открываю рот и пью ее. Глядя на окружающий меня кал, я прихожу к выводу, что я тоже какашка, думающая о том, в какое русло ей влиться. Иногда я ворочаюсь, подталкиваемый спазмовыми мышечными сокращениями стенок моего тесного убежища. Подобно забытому материку, я смотрю дальше своих колен, но вдали не видно кораблей и океанских лайнеров. Все рыболовецкие шхуны и баркасы застряли у меня между пальцами ног. Кто я? Морские уродливый конек с пуповиной, привязанной к центру вселенной, раб околоплодных вассалов или слепец, которым помыкают урологические приступы?
Что-то надвигается на меня со всех сторон.
Нет ничего лучше того самого мгновения, когда наступает чувство набегающих волн, хлещущих изумрудными брызгами в лицо, и ты знаешь, что и это тебе предстоит пережить и запомнить. Тоненькая плоть ощущает на себе действие калорий, превращенных в тепло. Идет разложение, и я знаю, что оно требует много тепла и пищи.
В центре мира стоит одинокий трон, на который я взбираюсь, чтобы испытать оргазм. Царственное лоно принимает меня, и я теряю свою сущность, ибо превращаюсь во все, что я когда-либо видел и знал. В один миг я стал временем и пространством, в центре которого чудесный гелиотроп распустился на присыпанной землей ладони. Трон держит меня, и мою кружащаяся голова плавится в огне разноцветного печного жара. В меня входят фиолетовые сгустки, розовые перья, лимонные звезды, канаты из ласкающих рук. Я обладаю всем кроме себя, существую в вакууме, и когда я принимаю в себя целый мир, каждая клеточка моего организма начинает работать в полную силы, а поры детонируют безумие.
Сущности вещей, которые меня окружали, так и не была понята мной, только прочувствована, и это ускользающее ощущение выразилось в стремительном разложении. Теперь уже слишком поздно. Я состою из двух вибрирующих тел, сперматозоида и яйцеклетки, которые борются между собой, играют в салки, а я вроде бы не при чем. Все тайны заключены в их безумной игре. Сперматозоид машет развевающимся нетерпеливым хвостом, яйцеклетка стыдливо отбрыкивается.
Наступает конец, но все равно он изумителен. Пришло время моей функциональной Смерти. Неожиданно мне становится все ясно. Все!!! Но я не успеваю выразить это словами. Хотя бы секунду и я бы сказал, что означал этот мир, в котором я был. Черт возьми! Сперматозоид улетает прочь, яйцеклетка плавится, и я никто, а именно летающие фаланги, запястья и предплечья, в которых застыли разметанные осколки невысказанного оргазма.