Новости“Новая Литература” – на то и новая, чтобы нарушать некоторые “данности”. Одной из таких “данностей” для критика Елены Зайцевой до недавнего времени была “редакторская неприкосновенность”. Нарушила. И – правильно сделала. Редактор – редактором, а он ведь еще и писатель, и поэт, не побоюсь, как говорится. И критиковала Лена не редактора, а поэта-писателя. А вот если бы Лена написала о том, что опечаток на сайте не меньше, чем в среднестатистическом бумажном издании, это бы была уже критика редактора. Или, как например, недавно на Форуме некий читатель высказался в таком духе: “дерьмо, мол, публикуете, да и только”. Это тоже критика редактора, только поверхностная. Так что, Лена, Вы правильно сделали, что решились. Спасибо, я считаю искреннюю и профессиональную критику для любого автора полезной. Даже для редактора. Чем это? – спросит читатель. А вот чем. Благодаря Вашему обзору одного моего стихотворения у меня родилась встречная идея: а что, если написать критическую статью по деятельности критика: насколько сей критик хорош или плох именно как критик? Задача непростая, прямо скажем, глобальная. Поэтому я ограничу круг своего внимания только одним Вашим обзором, более того, одним только фрагментом, посвященным моему стихотворению – тема наиболее знакомая, есть о чем порассуждать, к чему прицепиться. А всех читателей приглашаю проследить за ходом моей мысли, с тем, чтобы убедиться, что движет мной при написании сего мини-исследования отнюдь не обида, но желание содействовать профессиональному росту коллеги – критика состоявшегося и достойного, но, тем не менее, живого и, думаю, пластичного человека.
Для начала – отсылка к первоисточникам, на основании которых написана данная статья. Вот стихотворение, о котором идет речь:
|
Возвращается боль студенистой рекою. Берега у реки – мой болезненный сон. По реке перевозчики едут за мною. Я зову их. Но гаснет мой загнанный стон.
Тяжело. Но не больно. Прохладой смертельной Обволакивал ноги тяжёлый туман. Не стоялось. Не шлось. Только крестик нательный Не оттягивал больше ненужный карман.
– Раздевайся, – сказали. Под белые руки В лодку чёрную дух мой спокойно ввели. Всё исчезло: материя, запахи, звуки. И безгрешный мой след затерялся вдали.
(Игорь Якушко) |
А вот критическая статья, написанная, в том числе, и по поводу данного стихотворения: "Старые песни. И о главном. (критический обзор №4)"
Начнем же, братья и сестры, наш анатомический театр (слабонервным, женщинам и детям просьба покинуть помещение).
Первое замечание. “У сна нет законов. Во сне – всё законно. А это... как раз такое состояние болезненного сна”. Начнем с того, что стихотворение посвящено отнюдь не сну. Сон здесь – метафора, аллегория (не силен в этих терминах), впрочем, не только сон, но и всё остальное. Не знаю, насколько неожиданно для Вас это прозвучит, но стихотворение рассказывает о смерти. Не столько о самом процессе умирания (хотя и об этом тоже), сколько о тех ощущениях, которые испытывает умирающий человек в тот момент, когда его покидает сознание. Образы, используемые в стихотворении, навеяны легендой о таинственной реке Стикс, через которую душа переходит (переплывает) в царство Мертвых. В мифологии различных народов река эта может называться по-разному, но в многих из этих легенд душа перебирается в царство Мертвых не самостоятельно, а при помощи Проводника. В данном случае – это перевозчики. Для более четкого примера могу привести образы из библейской мифологии: вспомните, пожалуйста, чем занимаются архангелы Гавриил и Михаил у дверей чистилища (у христиан – апостол Петр)? Не вдаваясь в детали, можно сказать, что данные персонажи служат у Господа Бога таксистами.
Так вот. Причем здесь сон? – спросите вы. Всё очень просто. Во-первых, как известно из книги Раймонда Моуди “Жизнь после смерти” и ей подобных, в момент своей смерти человек не в состоянии осознать, что он действительно умирает. В худшем случае он испытывает ощущения, сходные с ночным кошмаром, но обычно – блаженство. Именно худший случай описан в стихотворении. Отсюда – во-вторых. А во-вторых, я думаю, всем знакомо ощущение ночного кошмара, когда хочешь закричать – но не можешь (“Я зову их. Но гаснет мой загнанный стон”), когда хочешь побежать, но не можешь (“Прохладой смертельной / Обволакивал ноги тяжёлый туман / Не стоялось. Не шлось”). Именно поэтому я думаю, что сравнение такого состояния именно со сном уместно в данном случае.
Вывод: критик воспринял метафору буквально, не заметив, что имелось ввиду.
Второе замечание. “Возвращается боль” – “Но не больно”?.. – спрашивает Лена, намекая, видимо, на лексико-семантическое противоречие в данном высказывании. Но противоречия здесь никакого нет. Как я уже сказал, речь идет о смерти. Для передачи ощущений используется образ сна. А теперь вопрос: что мы делаем, когда с нами происходит нечто из ряда вон выходящее, что может случиться только во сне? Правильно, мы стремимся ущипнуть себя, потому что во сне нет физической боли, потому что боль есть только в реальности. Именно поэтому в стихотворении реальность противопоставляется сну (а жизнь – смерти) через ощущение боли.
Вывод: допустив первую ошибку, критик пошел по неправильному пути.
Третье замечание. В контексте второго замечания меня больше интересует вопрос, а почему Лена заметила противоречие между первой и пятой строкой, но не обратила внимание на гораздо более близкие друг к другу нюансы? Например. Почему ее не заинтересовала “студенистость” реки – ведь “студенистых” рек не бывает, в крайнем случае – студёные? С какой стати боль – река? Почему сном являются только берега, а не вся окружающая реальность? И кто такие эти перевозчики – анестезиологи, что ли?
Вывод: сказав “а”, говори “б”. Критик, увы, непоследователен.
Четвертое замечание. Лена пишет: “С “крестиком нательным” и совсем неладно получается. Нательный крестик – маленький, лёгенький (даже если золотой). Оттягивать карман мог только большой, какой-нибудь... инкрустированный крест. Крест “служителей культа”. Но и это ещё не всё. Остаётся непонятным упоминание о кармане. Почему он вдруг должен был карман оттягивать? Его ж на шее носят...”, – остроумно, приятно глазу и на слух написано. Однако давайте разберемся: что именно не устроило критика в строках “Только крестик нательный / Не оттягивал больше ненужный карман”? Одно слово смутило Елену: “оттягивал”. Действительно, как может миниатюрная вещица оттягивать карман? Это противоречит законам физики: степень “оттягивания” должна быть прямо пропорциональна массе предмета, с учетом удельной плотности материала, из которого он изготовлен (“даже если он золотой”), а также при соответствующей векторной направленности “оттягивания” по отношению к ткани кармана. Также неплохо бы здесь учесть интенсивность размахивания ногой при ходьбе, скорость ветра, расположение светил (светотени могут не позволить заметить “оттягивания”), соответственно время суток, а также наличие в рассматриваемом кармане посторонних предметов, степень потертости ткани и бог знает чего еще. По-моему, для абсурда достаточно. А теперь давайте все-таки вспомним, что мы анализируем художественное произведение, а не руководство по сборке садового домика: никто ведь не говорит, что Дали допустил ошибку, изобразив стекающие циферблаты, ведь таких циферблатов на заводе не выпускают! Так что давайте отвлечемся от физики и математики, а попробуем осмыслить, что заложено в этой фразе: “Только крестик нательный / Не оттягивал больше ненужный карман”? Не проще ли предположить, что нательный крестик в данной ситуации (напомню: речь идет о смерти) может символизировать собой веру в Бога, а точнее, религиозные представления о смерти, и вряд ли что-то другое? Так вот, не случайно здесь сказано: “нательный” – это сделано для того, чтобы обратить внимание читателя на простое обстоятельство: уже в течение некоторого времени до описываемых событий крестик был снят с шеи и переложен в карман. Вчитаемся еще раз: “Не стоялось. Не шлось. Только крестик нательный / Не оттягивал больше ненужный карман”. Лирический герой умирает, разуверившись. Отсюда посыл: крестик уже снят с шеи, но его почему-то носили в кармане. Что это? Думаю, это есть сомнения в правильности выбора: “а что если все-таки?..”. А сомнения – тягостны. Они – тянут, оттягивают душу, аки вериги. И именно поэтому крестик такой тяжелый! И уже только теперь можно отметить, что слова “Не оттягивал больше” обозначают, что крестика с героем больше нет – ни на шее, ни в кармане. А значит – нет больше тягостных сомнений.
Другая сторона медали – символ креста как бремени. Есть такое выражение: “нести свой крест”. Приведу короткую легенду, чтобы проиллюстрировать, каким образом отягощающее бремя жизни символизируется в этом стихотворении. Жила женщина, и роптала она на Бога, кляла свою судьбу: за что мне такой тяжкий крест, чем провинилась я перед тобой, Господи? И тогда Бог явился к ней во сне, и повел ее по бескрайнему полю, сплошь уставленному крестами – и большими, и малыми, и огромными, и совсем крошечными. “У каждого – свой крест”, – молвил Господь. – “Выбери себе свой сама”. И указала женщина самый малый крест, какой только увидела: “Вот этот пусть будет мой”, – попросила она. На что Бог ответил: “Так ведь это же и есть твой крест!”.
Вывод: не всё измеряется математикой и физикой. Символическая структура художественного произведения подразумевает осмысленный подход, а критик посшибал только верхушки, ибо прав только формально.
Пятое замечание. Критик недоумевает: ““Спокойно ввели”? Откровенно говоря, не могу представить, что в данном случае понимается под “спокойно”. А как это можно было сделать беспокойно? Беспокоиться – в этой картинке, в этом кадре – скорее Вам надо было. Не им.”. Придется объяснить, что здесь понимается под “спокойно”. И сделаю я это на основании только что приведенного высказывания. Как верно заметила Лена, беспокоиться тут надо лирическому герою, а не перевозчикам. И теперь недоумеваю я: неужели было бы правильнее сказать “я беспокоился, но со мной сделали это”? Есть такой художественный прием (жаль, не помню, как называется), когда описание состояния героя дается посредством описания окружающей среды (помните, у Пушкина: “Вновь забросил старик невод в море / забурлило синее море” – о самом старике, заметьте, ничего не говорится, а обстановка-то нагнетается), – это классический вариант. Есть и более изысканный способ передать состояние героя: можно дать только один мазок – состояние его антипода. И этого будет достаточно. Например, вспомните состояние солдат, расстреливающих Овода (Э. Л. Войнич). Они напряжены, взволнованы, стреляют мимо. Согласитесь, говорить о том, что сам Овод спокоен, в данном случае – излишне.
Вывод: недостаточна теоретическая подготовка критика.
И тем не менее: исследовав недостатки критического анализа по пяти позициям, я продолжаю с удовольствием изучать работы Елены Зайцевой и рекомендую делать это всем читателям журнала, а самой Лене желаю конструктивно использовать в работе мои наблюдения и с нетерпением жду, как отреагирует критика на критику.