На Главную
Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное

 


        Соломон Воложин


        «Открытая Мысль» №3


        Цикл статей





Иллюстрация. Автор: Wojtek Siudmak. Название: Le Cri Nb






ЧТО ДВИГАЛО РУКОЮ АВТОРА


Мою жизнь когда-то повернул Гуковский. Своей мыслью, что каждый элемент художественного произведения, как каждый кусочек яблока – соком, пропитан идеей целого произведения. И чем больше исключений из этого «каждый», тем менее гениален его создатель. Второй раз мою жизнь круто повернул Выготский. Противоположной мыслью: что ни в одном элементе не виден художественный смысл произведения. А только в противоречивой паре элементов. Те создают противочувствия, а их столкновение рождает катарсис. Вот он и есть художественный смысл (не вполне осознаваемый). Я сопряг Гуковского с Выготским, и получилось, что в каждой паре противоречивых элементов можно увидеть один и тот же, один и тот же художественный смысл целого произведения.

И долго я не распространял эту мысль на следующее замечательное положение Гуковского:

«Эмоция в искусстве – тоже идея, ибо эмоция дана не как самоцель, а как ценность: положительная или отрицательная, – как эмоция, подлежащая культивированию или, наоборот, подлежащая вытеснению. Тем самым произведение содержит оценку эмоций, а значит и идею эмоций» (Изучение литературного произведения в школе. М.-Л., 1966. С. 101).

Пора с этим кончать.

И если я в самом конце рассказа Тайфера «Дикарь» (Открытая мысль №3. М.,2006. С. 78) читаю такой абзац: «Идёт снег», – то есть нейтральное авторское предложение, так это совсем не значит, что эмоция автора есть равнодушие, как равнодушна природа, к тому, что только что там произошло. А там один явно постсоветский бомж убил топором другого, чтоб взять немного денег, имевшихся у жертвы.

Ибо если применить процитированную идею Гуковского «в лоб», то надо счесть, что автор обуреваем пафосом социального дарвинизма или какого-нибудь другого «изма». Каждый вид животных – и человек не исключение – после каждого демографического взрыва естественным биологическим образом приходит в норму. Возникают мировые эпидемии известных болезней или пандемии новых. Растет внутривидовая агрессивность. «В популяции увеличивается доля животных, попавших в состояние стресса и неврозов. Такие долго не живут и чаще всего не размножаются» (Дольник). И т.д., и т.п. В общем, все нормально. Спокойненько. И если как раньше Россия, будучи слабым звеном капитализма, грохнула социальной революцией, то теперь, будучи слабым звеном техногенной цивилизации, первой или одной из первых индицирует приближающуюся всеземную катастрофу человечества.

Именно всеземную, судя по другому рассказу Тайфера, «Повод для "радости"» (Там же. С. 67).

Тут уже другой конец Земли, Лос-Анджелес. Индивидуализм развился настолько, что самые чуткие не выдерживают, сходят с ума от ненужности людям. По сюжету рассказа такой сумасшедший, мистер Картер, зажил в ирреальном мире, где у него будто бы жена и ребенок, и он не способен вообразить, что никому не нужен. А врач… Рассказ кончается его внутренним монологом:

«Кажется, я ему завидую… И, кажется, пошёл дождь. Вот ещё один повод для "радости"».

Спокоен не только доктор, но и повествователь, то и дело сливающий свой голос то с умиротворенным Картером, то с необеспокоенным врачом, то сам по себе он спокоен.

А ведь ужас на дворе! На планете… – Перейден какой-то предел отчуждения всех от всех.

Так этот ужас охватывает вас от столкновения спокойствия врача и повествователя с невозмутимостью больного (который таковым для нас оказывается в самом конце, неожиданно, и тем сильнее катарсис). Катарсис: «Так жить нельзя!!!», – если посметь его осознать и передать словами.

Ужас охватывает от столкновения обыденности убийства для убийцы и его сообщницы (которая без малейшего намека на убийство его предвидела, видно, ибо не первый раз, рутина) со спокойствием автора-повествователя. «Так жить нельзя!!!»

Столкновение эмоций дает третью эмоцию. Ее даже нельзя продемонстрировать, что ли. Процитировать. Эта третья, катарсис – как сам бесплотный дух. Пока не осознан словами. Что уже последействие искусства, а не его действие.

Катарсис и его осознание есть сотворчество. И потому искусство так действенно и нужно людям. Называют это эстетическим наслаждением, а там могут быть… ужасы. Как в этих вроде бы спокойных рассказах Тайфера. Тихие ужасы.

Одним из видов приспособления к надвигающемуся концу света является спокойный демонизм, так сказать, неавтоматизма жизни.

Есть «скрытый смысл или скрытый механизм того, что на поверхности я испытываю в виде любви, раздражения, восторга, радости и т.д.». «…мы любим в действительности нечто другое, не совпадающее с качествами этого человека. И, следовательно, наоборот: из качеств того, кого мы любим, невыводимо наше состояние». «…предметов в мире нет, они не действуют на нас». ЧТО-ТО В НАС ДЕЙСТВУЕТ НА НАС! Чем не надреализм?! СЮРРЕАЛИЗМ. То есть картина обычного мира – результат страха расстаться с возвышенными мечтами. И прав сюрреалист, рисующий абракадабру. «…не платить ценой картины реальности якобы за нерасставание с возвышенными мечтами и идеалами». «…наши движения автоматичны и мгновенны, а эта мгновенность и автоматичность очень опасны для нас», презирающих обычность, серость. «Чашка есть что-то, из чего пьют кофе, и на ней не может быть волос. Не бывает волосатых чашек. И поэтому, когда художник рисует волосатую чашку, то ясно, что он хочет сказать. Он хочет разрушить видение мира через призму привычных связей, чтобы выявить что-то, что скрыто привычными связями». Произвольное – плохо. Непроизвольное – хорошо. «…и если ты начал разговаривать, значит, от того, что ты увидел, ты берешь ту часть, которая одинакова у тебя и другого», тогда как важнее своё, оригинальное: «То, что ты увидел, увидел только ты».

(Курсивом я пометил слова Мамардашвили, который очень разочаровался в общепринятых идеалах, когда это писал и ратовал, получается, за идеал необщепринятый.)

Не его ли мы воспринимаем, читая «Каприз памяти» Тайфера (Там же. С. 75)?

«Жутко хочется закрыть глаза и, открыв их в следующий раз, очутиться совсем в другом месте».

Чтоб исчезла причинность.

«Та же бензоколонка и шум бензина, льющегося внутрь, в бензобак, почти в меня самого. Становится страшно».

Аберрация пространства…

«На заднем сидении (и мне это почему-то известно) лежат прозрачные пакеты, полные продуктов…»

Человек, видите ли, едет домой с покупками, так это ему «почему-то известно»

Ну и т.д. и т.п.

У Тайфера такое не только объяснено – провалами в памяти героя. Ну, чего не бывает!.. Но переживание его от этакой потери автоматизма совсем не есть приятие, по Мамардашвили:

«Я снова начинаю бояться…», «Слишком душно от дыма…», «Терплю». «…жду беды», «…надо сделать с памятью хоть что-нибудь», «…к горлу подступает волна. Что это ещё за новости такие?! Меня никогда не укачивало», «Любое движение или даже шевеление – моё или чужое – меня раздражает».

В этом рассказе повествователем является «я», герой. Уповать на автора как на источник одного из противочувствий нельзя.

Но.

Явный сюрреализм происходящего убивается объяснением: болезнью. Успокоенность сюрреализма как такового (рожденная ценностью внутреннего мира – в пику мерзкому внешнему) убивается плохим самочувствием героя (вот тебе и ценность внутреннего!). – Все же противочувствия тут.

И, вспомнив «Так жить нельзя!!!», что в двух соседних тайферовских рассказах, хочется думать, что что-то подобное двигало рукою автора и тут.

 

Хочется опять и опять цитировать Степина:

«Сегодня становится очевидным, что ограниченность воспроизводимых ресурсов накладывает ограничения и на безудержный рост вещно-энергетического потребления. Приоритеты здесь должны смещаться к информационному потреблению.

…сегодня начинают конкурировать два понимания постиндустриального общества. В первом варианте оно понимается как новый этап технологического развития и как своеобразная пролонгация ценностей техногенной культуры. Во втором — как радикальный переворот в системе ценностей».

Человечество, и в первую очередь интеллектуалы, чувствуют, что мы подходим к какой-то грани. Тревожатся. Переживают смуту. И некоторые все же надеются на какой-то выход из какого-то, не понятно какого, тупика. Тайфер, по-моему, из таких.

30 июля 2006 г.







Я С ДЕТСТВА НЕ ЛЮБИЛ ОВАЛ


Я все вспоминаю и вспоминаю этого фейхтвангеровского министра-фашиста, которого-де Эйзенштейн своим «Броненосцем Потемкиным» на какую-то минуту превратил в коммуниста… Жаль, я не Фейхтвангер, и, даже занявшись Ашотом Бегларяном специально (Эйзенштейн у Фейхтвангера случаен и мимолетен), не смогу так ярко описать, КАК Бегларян на какую-то минуту сделал меня приверженцем пацифизма, кем я вообще-то не являюсь.

Я пишу о двух его рассказах: «Мать» и «Орел». Они такие крошечные, что мне неудобно о них рассуждать. Как бы мало ни написал я – это будет неуклюже. Но я все же разрешаю себе свое несимпатичное начинание, ибо очень уж редко натыкаешься на игру противочувствиями, а это я считаю единственным признаком художественности.

В «Матери» ложный сюжетный ход состоит в том, что солдат накануне ожидаемого утром боя, стратегически важного в данной войне, вечером покинул передовую, чтоб повидать мать, и даже удовлетворил ее просьбу задержаться больше, чем дозволяла ему совесть (мать никогда ни о чем не просила, а тут вдруг попросила). То есть очень похоже на шкурничество. Он боится, что в этот раз погибнет, и хочет попрощаться и ублаготворить мать как-то. А может, спастись все же силою ее любви, что ли. Она боится того же, уповает на то же и неосознаваемо пытается его оградить от смерти, задерживая. В общем, этот ложный сюжетный ход работает на эгоизм.

Война тут особая – в Нагорном Карабахе. Тыл и фронт рядом. Армия, видно, необычная. Можно отпустить самому себя домой, уведомив товарищей. Не возбраняется. Тем более что герой, Андрей, шофер. Видно, подвозит боеприпасы. То есть окна какие-то мыслимы в его военной работе. Как у Махно в гражданскую: воевали возле своих сел и хозяйство не запускали.

Итак, эгоизм. Казалось бы.

А в предпоследнем предложении рассказа – другой приватный приоритет:

«Доехав же, наконец, не сразу понял слов старшины, который как-то виновато-исподлобья сказал, что загружаться не надо – ребята сами как-нибудь управятся…»

В чем дело? – Оказывается, мать Андрея умерла. Т.е., как и в мирное время, полагается-де освобождение от службы – для похорон.

Тут мистика какая-то: откуда они узнали? Но ее не замечаешь. (Может, позвонили из города? Может, мать на виду умерла, на людях, а не в пустом доме. Может, выйдя из него поутру. А все всех знают. Город маленький. И где воюет сын умершей, тоже знали. И куда позвонить – тоже…) И вспоминаешь, что не зря она просила Андрея задержаться. – Предчувствовала свою смерть? И не зря он вечером с передовой бросился домой, хоть утром бой. – Тоже это предчувствовал? – Что-то много мистики… Почему? Потому что тут то, ради чего написан рассказ? Ради акцентирования ценности частной жизни? Вон и название – «Мать»…

Но в мозг шибает неожиданность: погиб не он, а она. От горя. Ибо убиты уже муж, дочь, старший сын и младший, Андрей, не застрахован. В общем, война… Она губит. И вот – очередная ее жертва.

В финале рассказа сталкивается общественное начало («жал до отказа педаль акселератора», «каждая минута на передовой была на счету», «мчался по ухабистым дорогам к позициям») с частным («виновато-исподлобья», «ребята сами», «там, дома, не стало его матери»). И от столкновения этого рождается катарсис – пацифизм: «Нет войне как таковой!»

То есть название «Мать» тут выступает вперед другим своим значением – рождающим началом в пику разрушающему. Главное в названии – противостояние войне. А не приоритет семейных ценностей.

Некая обманчивость сути, спрятавшейся под явлением, заложена в названии.

 

И то же – в названии другого рассказа, «Орёл». О той же войне.

Лжеорел там военный фельдшер Борис:

«Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.

– Орлы любят высоту! – парировал Борис».

Однако, хоть Борис и медик, не он там парит над схваткой армян и азербайджанцев, а занимающийся обменом пленных майор Костанян. Борис ультрапринципиален и не хочет, чтоб в его доме говорили по-азербайджански, пусть и ради обмена.

Странность войны подчеркнута и в этом рассказе. Речь об обмене девушки-азербайджанки. Ее содержат в армянской семье, как дочь. Костанян, уроженец Баку, для обменов пользуется услугами знакомых азербайджанцев. Приватное в этом рассказе тоже сталкивается с общественным (в лице Бориса). Но победителем оказывается третье переживание, пацифистское. Орлом, парящим над войной, оказывается не ультр-р-рапатр-риот Борис, так и не обратившийся к Костаняну, когда на фронте пропал его племянник, а майор Костанян, в конце – что из того, что по приватным причинам – осыпаемый благодарностями какого-то азербайджанца-обменщика.

 

Какое-то барочное соединение несоединимого видится в идеале автора. Причем идеал этот представляется практически достижимым. Автор – исторический оптимист. На такой вывод работает и какая-то, – да простится мне такое выражение, – домашность войны. Свои же люди вдруг ополчились друг на друга! И это хорошая модель для глобальных нынешних противостояний. – Не тот нынче век. Слишком близко человечество подошло к границам своего вообще существования на планете. А ведь мы ж все свои же – люди…

Вот, повторю, такую необычность для себя мне, непримиримому, привелось пережить из-за Ашота Бегларяна.

31 июля 2006 г.







НАШЕ ВРЕМЯ



Так вот мое начало,

Вот сверкающий бетон

И выгнутый на взлете самолет...

 

              Ю. Визбор. 1964-1973гг.


Моя дочка в горькую минуту сказала раз мне с женой: «Как я вам завидую! У вас был свой круг. Костры. Песни…»

Она слабо сказала. Мы были шестидесятники. У нас была миссия – возродить и двинуть дальше втоптанный в грязь социализм. Пусть многие из нас даже не осознавали это. Пусть наше дело и провалилось с треском.

 

Мне вспомнился пример нецельного, хотя и связного, текста из одного учебника:

«Испытуемой, страдающей психическим расстройством, предложили объяснить смысл фразы “Не все то золото, что блестит”: “Не надо обращать внимание на внешность. Да, золото – это прекрасные золотые часы подарил мне брат. Он у меня очень хороший. Когда мы вместе учились, мы ссорились, но потом жили мирно. Брат очень любил театр. Мы видели с ним пьесу ...” (Зейгарник Б. В. Введение в патопсихологию)».

Сравните это с началом первого (из цикла) рассказа Татьяны Красновой «Во время дождя» (Открытая мысль. Вып. 3, М., 2006):

«Слышался не плеск дождя, а его сухие удары по листьям. Хорошо промокнуть, высохнуть, а потом отсиживаться здесь, на подоконнике, разглядывать каракули дождя на пыльных стёклах и отламывать колючки от многодетного кактуса. У кактуса свёрнута шея. Это увечье осталось после покушения соседской белой кошки с серым хвостом. Зимой она словно исчезает на фоне снега, и кажется, что по сугробам скачет хвост. Летом же, наоборот, серый хвост сливается с асфальтом, и кажется, что бежит бесхвостая кошка».

Образ дезориентированности «я»-повествователя.

Ну и, кто меня знает – уже догадывается, что, по-моему, это означает, что идеал автора не может быть дезориентированность, если данное произведение – художественное.

А в чем он, идеал?

 

Цикл из трех рассказов Красновой кроме «я»-повествовательницы имеет еще один сквозной образ – Чижика. Всюду это ее парень.

В первом рассказе это двадцатилетний старик, убитый в прошлом брошенностью ею, истрепавшийся и во всем разочаровавшийся: «Теперь он только ест, пьет (довольно много), спит, курит и проводит положенные часы в труде, возможно, нужном и честном. И всё». Вчерашняя школьница от него повторно, видимо, отделалась, и счастлива свободой: «Я не невеста. Я – человек». И несчастна совершенной бесперспективностью.

Во втором рассказе («Колесо обозрения»), где она тоже вчерашняя школьница, Чижик – юный воинствующий мещанин, за что она с ним порвала. И ему лишь предстоит назло жениться, развестись, запить, а потом успокоиться. В мещанстве же, видимо. А она, похоже, очертя голову бросилась в жизнь: «Но тогда я не знала этого. Я стояла в парке одна. На колесо больше не пошла. Я пошла кататься на центрифугу».

В третьем рассказе («Спутник»), где она еще школьница, Чижик – с его подозрительной для нее возвышенной к ней любовью – опять (за мизерность человеческую) в два приема ею брошен.

И тут оказывается, что у нее с семи лет имеется полуосознаваемый ею, но воплощенный идеал мужчины. В ее семь лет он, восемнадцатилетний, отомстил за то, что ей дети подсунули вместо воды водку, и они потом «сидели под сосной и делали человечков из шишек». В ее десять лет они на минуту сошлись над отклонениями русских переводов сказок о Буратино и Гудвине. В ее тринадцать они столкнулись на черном рынке, в результате чего он прислал ей дорогие обоим книги: «Я уже принимала знаки внимания, но сейчас, чувствую, что это что-то другое». В шестнадцать она, решившаяся сегодня отдаться Чижику, натыкается в мерзком кафе на своего кумира и выслушивает от него «убийственно точную характеристику себе – результат его сегодняшних вечерних наблюдений». Она, понимай, лишний раз убеждается в неординарности своего тайного возлюбленного. И убегает из кафе к бабушке. «И немного спустя» они видят друг друга в кинозале. Она одна, а он, вроде, нет. И выходя, кажется, бросил спутницу и – к ней. И рассказ кончается.

И это противопоставление в цикле мужчины мужчине не говорит, по-моему, об идеале по-настоящему возвышенной любви. Это было бы «в лоб»: не так, мол, а так.

И Чижик, и другой, безымянный, не ангелы. Это подчеркнуто. «Чижик был везде, видел все» (в первом рассказе). «…засвистела «чижик-пыжик». Я называла его Чижиком про себя. Было похоже» (во втором рассказе). В третьем он сам дает квартиру на час-другой другу с девушкой и сам, очевидно, пользуется такого же рода услугами. «Другой» и вовсе… «…если раньше говорили, что он загубит свою жизнь, – теперь говорят, что он её загубил».

Зато в этой гибели чувствуется протест против общества. И именно на это «клюет» героиня-повествовательница. Восемнадцатилетним он сторонится общества взрослых (лживых?). Через три года переводит на русский песни контркультуры, «Биттлз». Еще через три знает толк в книгах. Еще через три – пронзительный социальный психолог.

Жаль, не стоит дата написания под рассказами. Но даже если они свежайшие – антимещанская тема вечна. И, может, даже актуальна после краха иллюзий реставрации капитализма в России.

И если Краснова молода, мне, старику, ее жаль.

- Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя…




5 августа 2006 г.





Открытая Мысль №3 (июнь, 2006г.). Новости проекта



Заказать третий номер журнала 'Открытая Мысль' по почте!






 

 


Рассылки Subscribe.Ru
Подписаться на NewLit.ru

 
 
 
 
 
  Интересные биографии знаменитых учёных, писателей, правителей и полководцев
 

 

Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное
На Главную
  • При перепечатке ссылайтесь на NewLit.ru
  • Copyright © 2001 – 2006 "Новая Литература"
  • e-mail: NewLit@NewLit.ru
  • Рейтинг@Mail.ru
    Поиск