Я читал, читал рассказ Лаптева «Синий рассказ» и вдруг восхитился:

«Прийти в парк, сесть на лавку – уже высохла, долго искать чем открыть, не найдя открыть зубами; долго искать куда налить и не найдя, отпить из горла; долго искать чем закусить и не найдя не закусывать».

Это ж почти как младенец поначалу ощущает мир. Имеет только ощущение голода – из желудка и материнского соска – ото рта. И всё. Больше ничего. Никакие органы еще не умеют работать. Глаза – видеть, уши – слышать…

А описывает Лаптев художника. Когда-то художники были частью духовной элиты общества. В Возрождение, положим, они на десятилетия определяли мировоззрение (антропоцентризм, скажем) многих и многих. А того, кого описывает Лаптев, он ведь топчет иронией. Какой-то полубомж-полухудожник-полупьяный... Или это самоирония персонажа? А автор как бы отстраненно наблюдает за этой драчкой в художнике «Я» со «Сверх-Я» (или «Оно» с «Я»).

Это отсутствие подлежащих, это нагромождение глаголов в форме инфинитива, то есть безотносительно к лицу, по противоположности навязывает, что тут скорее внутренний монолог, чем действие. Действие ж направлено обычно. Куда-то. А этот художник – как младенец – полностью дезориентирован в жизни. Продавать или не продавать свои картины? – Черт его знает. А что в них выражать? – Тоже. Даже жить или не жить, непонятно.

А в то же время… Тут же субъективное переживание персонажа представлено. И если оно так остро представлено как именно субъективное, то пафос же в том, что художник НЕ ТАКОЙ. Так, во всяком случае, вытекает из психологического закона художественности (по Выготскому).

Если, например, рассказ кончается успокоительно-примирительно:

«И пойти теперь уже домой, в пустую квартиру, ближе к Кремлю», –

так значит, что автор непримирим. В том числе и к Кремлю, и к сидящему там (упомянутому в рассказе) Борису Николаевичу, и к беззубой иронии своего персонажа к этим символам государственности. Точнее, к осуществляемой оттуда и тем пьяной, как и персонаж, политике: «в муках творческих. Страной руководить».

Топчется ж страна на месте уж который год!.. Сюр какой-то.

Лаптев русский человек. Ему небо подавай. Размах. Полет. Синюю птицу счастья. – Вот и название – «Синий рассказ».

Замечательно!

Но замечательна и удача Игоря Якушко, подобравшего иллюстрацию к рассказу. Магритт. «Notrepr». По-видимому, перевод - «Неотражаемое», по мысли Якушко. И перевод тоже бесподобен.

Ведь отражение-то в зеркале как раз есть. Другое дело, что оно парадоксальное: отражается то в человеке перед зеркалом, что видит зритель картины в том человеке – его спину и затылок. Нонсенс! А неотражаемым оказывается художественный смысл произведения. Он не дан «в лоб». Что (опять, и опять, и опять этот Выготский!) соответствует нецитируемости, так сказать, катарсиса.

У Магритта изображена такая же дичь, как у Лаптева (у того ну хотя б полет на тот свет, если другое там не столь явно дико). И Магритт тоже дистанцируется от дичи (мы ж понимаем, что он понимает, что мы все вместе понимаем, что тут черт-те что нарисовано, хоть техника письма – реалистична до иллюзорности).

Я признаю, что такое толкование картины, может, малообоснованно. В ней не за что больше зацепиться. Можно глянуть на другие вещи Магритта.

Например, первая попавшаяся, «Любовники» (1928). Изображена целующаяся пара. Головы у каждого обмотаны тканью. С их точки зрения, мол, какая разница, мы все равно представляем друг друга глазами памяти и любви. То есть явный упор на ИХ субъективность. Значит, есть и объективная точка зрения. Скажем, реалистическая: зачем это?

Или «Жилище Д’Арнхейма» (1962). О нем см. http://art-otkrytie.narod.ru/bayron.htm

Нет. Я не смогу так, реалистически, объяснить Магритта всего. Но все-таки.

Магритт бельгиец. Умер в 1967 году. В благополучнейшей, казалось бы стране. Но… Я не знаю, есть ли там сейчас, - а тем более, были ли при жизни, - законы, поощряющие однополые браки, наркотики. Но, наверно, если сейчас нет, то будут, ибо такова тенденция. Техногенная цивилизация ведет человечество к гибели и погибнет сама. И эти апокалипсические настроения реют в мире еще с начала ХХ века. И Магритт мог чувствовать эту тенденцию, отчаиваться… И, мне кажется, некое холодное отчаяние реалиста своим по форме сюрреализмом выразил. Тем более здорово выразил, что сюрреализм, в общем, демоничен (см. /~volozhyn/002093.htm). А «чем менее очевидными и более трудными были пути реализации <…> возможности, тем выше, при прочих равных условиях, творческая сила открытия» (Л.А. Мазель). Так что и в память Магритту можно сказать: «Замечательно!»

Еще замечательнее было б, если б Павел Лаптев еще что-то опубликовал.