Она ушла. Сама. Я ее не выгонял. Да и возможно ли было выгнать человека, до которого не дотянуться ни рукой, ни словом, ни взглядом?

Мы многие дни и недели удалялись друг от друга. Сначала-то мы, конечно, сближались. Встречались вечерами. Трех-четырех часов в золотистых, сизых, серых, черных сумерках нам не хватало. Нам хотелось быть вместе днями напролет. Днями напролет касаться друг друга, согревать друг друга. Мы занялись поисками укромного уголка, где бы… вместе… дни напролет вместе… всегда вместе. Заглядывали в катакомбы, которые существуют, если поверить в городские легенды. Но в катакомбах царил мрак, холод, хлюпающий пол постоянно убегал из-под ног. Залезали на чердаки. Там встречали рассветы. Но с рассветами на чердаки заглядывали хозяйственные мужики в спецовках. Мужики работали на чердаках. Сколачивали доски, переносили с места на место коробки, тянули кабели. Мы мешали мужикам. Мужики мешали нам.

Мы отыскали позабытый пару веков назад переулок. Переулок не вносили в планы города, не вносили в списки по перепланировке. Он зарос пылью, его камни раскрошила и обесцветила непогода, а его деревянные постройки покрылись сырым мхом. Со свалок в сонных районах города я принес мебель: стулья, стол, книжный шкаф. Она обклеила мебель прошлогодними листьями и перьями птиц. Крышей нам служило чистое небо. Иногда небо пачкалось, или сыпалось осколками, или его сдувал обсидиановый ветер, вырывавшийся из загробного мира ацтеков. Тогда мы прятались в теплых уютных воспоминаниях, пережидали ненастье.

В переулок часто забегали дети. Дети – ведь серьезно можно относиться только к ним – не верили строгим планам города. Выдумывали свои планы, свои улицы и бульвары. Находили забытый переулок. Она рисовала детей пальцем на полотнах воды, а я изобретал для них вечные двигатели. Благодарные малыши дарили нам бумажные торты, золотые украшения, сделанные из глины и пластилина, часы, лишенные стрелок.

Однажды я с ней жестоко поругался. Повод был пустяковый. Даже сейчас не могу вспомнить тот пустяковый повод… Мы жестоко поругались. И я ударил ногой по нашему взаимопониманию. И она ударила по нашему взаимопониманию. Тоже ногой. Взаимопонимание треснуло. Ругань оставила тонкую острую полосу.

С того дня трещина росла вглубь. Вытягивалась в ширину.

Мы пытались избавиться от трещины. Но не очень старались. Мы засыпали ее украшениями, подаренными детьми. Завешивали часами, лишенными стрелок. Накрывали листами бумаги и лоскутами оправданий. Но мы не очень старались. Мы могли бы просто стереть трещину. Могли бы, но не стирали. Может оттого, что нас поразило, неисцелимо ранило осознание, что наше взаимопонимание уязвимо, не пропитано бесконечной прочностью.

Она, на той, противоположной стороне трещины, удалялась от меня. Лишь память давала мне возможность разглядеть ее лицо, ее прямые длинные волосы, ее мягкие руки. Мы кричали, чтобы услышать друг друга. Трещина, насыщаемая потоками минут, дней, недель, увеличивалась. Пожирала все наши неуверенные попытки справиться с ней. Уже и крик не позволял нам услышать друг друга. Мы ловили голубей. Хватали на лету теплые трепещущие комочки. Привязывали к их лапкам письма – и таким образом общались.

В тот день, когда трещина превратилась в бескрайнюю пропасть, когда наше взаимопонимание растворилось в бескрайней пропасти, она спустилась в позабытый переулок. Собрала дорогие для нее вещи. Рисунки на воде собрала. Прошедшие, озаренные счастьем дни собрала. Собрала и те нежности, которыми украшала меня. Мои нежности высыпала в дурно пахнущий мусорный бак. Села за стол. Выдернула листок из календаря. Оторвала от дивана гусиное перо. Достала баночку темно-темно-синих чернил, хотя раньше отвергала бы их за обыденность и общедоступность. Начала писать.

Переулок полностью погрузился в густую, как смола, тишину. Я оказался на самом дне тишины. Через ее толщу к моим глазам не пробивался ни единый лучик, ни солнечного, ни лунного света. Я даже не знал, день или ночь царит в городе.

Она дописала и ушла. Оставила мне ультиматум. Бросила на стол, к ножкам которого приклеены беспрестанно меняющие цвета перья павлинов, ультиматум о капитуляции наших отношений. О капитуляции нашего желания быть вместе. Я сел на табуретку, покрытую сухими листьями березы, похожими на маленькие сердечки. На столе передо мной – бело-синий ультиматум.