Он шел через непроходимую чащу восьмой день. От первоначальной экипировки почти ничего не осталось. Большой термос был оставлен за полосой длинной обоюдоострой травы, та же трава превратила в лохмотья удобную утепленную брезентовую куртку, в карманах которой остались аптечка, соль, набор ассенизирующих таблеток, финский нож и куча других мелочей. А час назад на песчаной поляне гейзер, внезапно выскочивший из-под ног, напугал его и поглотил правый сапог. Там, обмотав ногу рукавом рубашки, он решил оставить рюкзак. Он шел, одной рукой раздвигая ветви и лианы, а другой небрежно орудовал мачете. Hекоторые растения, наверное вьюнки-хищники, как будто чувствовали запах его пота и протягивали к нему свои тонкие шипованные отростки. Благодаря им он несколько раз падал, сильно колол колени, чертыхался, рубил все без разбора, снова падал, не сделав и двух шагов, но старался идти. Идти, чего бы это ни стоило. Он не знал, ни куда следует двигаться, ни на что ориентироваться, не знал, дойдет ли он вообще куда-нибудь, но шел. Шел, находя в движении вперед больше смысла, чем раньше. Тем более, что варианты "сидеть на месте и ждать", "обосноваться, обжиться и ждать", "разрыдаться и ждать конца" им были отброшены сразу, или... почти сразу. Ему нельзя было ждать и терять время на ожидание. Так и шел он вперед, спотыкаясь, пересекая зоны белолистых кустарников, карликовых сосен и пьянящих своим ароматом кувшиновидных столбиков. И что уж совсем давлело и постоянно усугубляло чувство одиночества - так это небо. Hебо. Что бы ни случалось, что бы ни происходило: порыв шквального ветра, полуденный зной, или, как полчаса назад - мерзкий холодный дождь, - безоблачный шатер оставался охристо-каменным. Иногда, правда, оно как бы передергивалось, вздрагивало и начинало сползать к горизонту. Hо это движение вполне могло быть только в его уставшем от однообразия воображении. Мачете заметно затупился и уже не рубил, а только сминал волокнистые сочные стебли. Он не обращал на это внимания, так как единственное, что заботило его по-настоящему, так это остаточные явления жуткой акклиматизации. Все время, пока он находился в джунглях, его то тошнило, то страшно хотелось пить, то, что доставляло наибольшее неудобство, - частая потребность справлять нужду. Он отворачивался в сторону, расстегивал ширинку прорезиненных штанов, и вдруг понимал, что надо было вовсе снять штаны и присесть. Понимал, да, жаль, поздно. Или, наконец, приседал, и уже тянулся за пучком шелковистой листвы, как его выворачивало наизнанку. Он блевал, пачкал спущенные штаны, падал на спину, пачкал воротник рубашки, и так далее, пачкал... И ведь понимал, что святой дух, запитый росой со множества листьев и стебельков, составил бы для него наилучший дневной рацион, понимал, а все равно раз в три часа занимался поиском съедобных кореньев, ягод, плодов, ловил ящериц и лягушек. Съедал сразу все: обгладывал маленькие косточки, разжевывал горсти вяжущих приторноватых ягод и, сглотнув вязкую жижу, выплевывал жмых. Hекоторые корешки, с виду напоминающие мелкий картофель, имели вкус патоки.

Понимал, что покинет его желудок вся эта дрянь, но не мог смириться с мыслью о долгом, мучительном посте. Понимал, бойкотировал здравый смысл, жевал и шел вперед.