Мы отпили по три глотка, стараясь не думать о количестве воды и оставшейся дороге, хотя будто мы знали, сколько осталось и куда мы дойдем; тут он едва не расплескал сосуд в затрясшихся руках, и вцепившись глазами в дальний бархан, сказал хрипло: «Женщина».

Он никогда не видел миражей. Когда в бреду и без глотка воды я в деталях различал оазисы, он улыбался лишь растрескавшимся ртом, печально улыбался и сочувственно. Потому-то я знал теперь, что это правда; три дня мы за нею гнались, это же чудо: в чадре при этом безумном зное; и зачем, и куда она направляется, где воду берет, или может, не нужна ей вода? Тайна эта сводила с ума почище разъяренного солнца, и что вот еще интересно - за трое суток он четырежды видел ее, я же ни разу, лишь при четвертом выходе небесного зверя я вскрикнул, узрев: черные полы одежд скрылись за барханом. Мы теперь уже передвигались ползком, сразу не нагонишь, я только обернулся к нему, шепнув пересохнуто: видел.

Тут лицо его исказилося в муке, и давно уж был мрачен; в смущеньи за руку меня схватив, шевельнул было губами. Только я, улыбнувшись, палец к ним приложил, знал чт? он открыть намеревается, тайну его уже знал. Единым взглядом я это выразил, он понял, успокоенно закрыл глаза; я прикрыл платком лицо умирающему и пополз за нею далее.

Несчастный! Завидуя моим миражам, придумал свой, но поверить не смог, и вот теперь - о наивность и глупость! - хотел признанием меня разубедить. Только вот не поспел: я то уж видел, меня теперь не проведешь, и с удвоенной силой я подвигаюсь к бархану - настичь и понять.