НовостиРазочаровался Омби Радлен в людях и на гору падения взобраться решил. Человеческие глаза дали этой горе имя, лишь падавших видели они, их тела искалеченные и души изумлённые. Грузный туман глупости и жестокосердия обволакивал землю, и скрывал покоривших высоту, всякую неспособность видеть в людях укореняя.
Смеялись над Омби люди. Пропадёт, что имеешь, говорили они, если что и отыщешь, то одну голую смерть. И Юльвика Радлен, жена любимая, с Омби идти отнекивалась. В детскую качалку она слёзы роняла и соску кипятком шпарила. Только старый калека не смеялся и не плакал. В юности он сам карабкался, но спотыкнулся – и вдребезги безногим сделался. Он благославил Омби: «Иди и не уменьшай стремления слезами и хохотом глупых».
На Юльвику посмотрел Омби и ещё раз позвал с собой любимую. А та носом хлюпала, да сына покрепче жала. И ушёл Омби. Взбираться не так уж и трудно оказалось, трудней решение принять было.
Глубоко в небо гора устремлялась и вершину свою на самом дне его топила. Ухватился Омби за последний выступ и на пологую равнину, мелкой травкой поросшую, вылез. Облегчился шаг Омби, да так, что ни травинки не смялось. Подскочил он выше лба собственностного и мягко на махровую зелень спустился.
Глянул на землю свою Омби – по-прежнему люди вонючий дымок презрения и злорадства испускали. Но не скрыл туман тот зловещий Юльвики, безутешную влагу на пеленки наследника ронявшей. «Любимая!» – простонал Омби. И спустилась слово его пузырем радужным, что у самой детской качалки лопнул.
Пока над равниной, высоко подпрыгивая, парил Омби, горсть ободранцев, потешаясь и гикая, следила за ним. Как спустился – взвопили они торжественно: «Добро пожаловать на грандиознейшую стройку вселенной!» И сам не заметил Омби, как бетономешателем сделался.
Уймища угрюмых лохмотников густостенное помещение сооружали. Налетят, как смерч, птицы черные, простенок попавшийся сломают, замешкавшихся с собой унося и в пропасть их сбрасывая. Как скроются птицы – люди свежую стену воздвигают, и не успеет цемент схватиться – в небе заново зловещие крылья чернеют. Бросил лопату Омби: «Для того ли я Юльвику любимую оставил, и сына новорожденного, чтоб в бытовухе такой увязнуть?»
И снова Омби на гору взбираться стал. Это совсем не сложно оказалось, гораздо сложней начать идти было. Внизу маячила равнина, так недавно верхушкой ему представлявшаяся, и истерзанные работой люди, руины свои воскрешавшие. Лоботрясом бранили они Омби, и каждый вслед ему слюной брызгал.
Ухватился Омби за последний выступ и в глубокую пещеру влез. “Новенький, смотрите!” – вскричал лохматый, с обуглившимся лицом человек и огнемет полированный протянул. Ордища гигантских ос в пещере той роилась и плевки огненные в людей полуживых испускали. И понял Омби, что в осиное дупло, исполинских размеров, влопался.
С глазами, от гнева вытаращенными, человеки сквозь измождение огнеметами в ос палили. И таяли трупы, огненным жалом сраженных, так, что воздух один оставался. И призрак вырастал из воздуха того пустого, и мигом в нового человека уплотнялся. Оружие разом с ним в руках его проступало. Так каждый в круговорот пустопорожний устремлялся, жарил ос и пепелился сам.
Вблизи девица, совсем юная, от боли корчилась, волосы и туалет ёё обгорели, полумертвая, она еще отбивалась от чудищ, над ней кишащих. Прижалел ёё Омби, выстрелил в тучу осиную – четыре насекомищи тотчас над ним завертелись. Обдал одну из них пламенем – а та учетверилась – и шквал слюны с шипением на него посыпался. Как не увертывался Омби, въедалась в кожу слюна пекучая.
Всякий удар в осиную сторону, как на мед, новых тварей притягивал. Бросил оружие Омби – и лицо любимой ему представилось, так явно, будто взглянул на нёё. Прикрыл глаза – и лавину палящую не противясь выдержал. Иссякли твари, и вновь над ним приволье чистое обозначилось.
Лепетала Юльвика Радлен сыну своему Вогдану: «Любима ты моя, обожамочка, не могу больше без Омби, отца твоего, проживать. Осовершеннолетишься – сам пойдёшь, и пример отцовский дорогу тебе проторит».
Отбалтывали люди Юльвику: «Не ищи пятой поры года, коль за зимой всё одно весна станет» – язвили они – «Нет в живых Радлена твоего, а выжил, так не любит тебя, раз нам на срамление бросил».
И только старый калека улыбкой беззубой вспыхнул, и «Иди, а я сына твоего понянчу», сказал. В юности он сам на гору лез, но сокрушился, как землю с верхотуры увидел, и вдребезги безногим сделался.
И стала Юльвика наверх силиться. Это не так опасно обнаружилось, страшней решение принять было.
Высоко подпрыгнула Юльвика, и над родиной своей минувшей воспарила. Можно было руки по-птичьи разбрасывать и липнуть к воздуху на целые мгновения, длиной в вечность казавшиеся.
Глянула Юльвика на землю – ни от чего, прежде закадычного, сердце её не вздрогнуло.
Как только лохмотники Юльвику заприметили – разом вкалывать её втравили. После воздушности фееричной вновь гравитацию осязать пришлось. Зачем до неба скакать одарённость, думала она, известь слезами разбавляя, если в убежище зыбком гробиться?
Выплеснула Юльвика кашу цементную, и пустым ведром, громыхая, за новой работой отправилась.
«Сволочь, – кричали вслед Омби люди, – не стой вкопом, прими на себя тысячку-другую, сжалей, облегчи минуту». «Не могу я помочь насильно – сквозь слёзы орал Омби – слишком далеко вы влипли. Перестаньте стрелять, говорю вам, и, быть может, избавитесь».
Рванулся наверх Омби, чтобы выход из гнезда адского встретить. Трудность в том заключалась, чтобы по самому азбучному пути, прямому и явному тронуться. Что тяготит, из головы нужно выскрести, и, облегчившись, тело само вверх потянется. Бремя тогда драгоценным выяснится, как без труда следом выплывет.
Выкарабкался на скалу Омби и вниз глянул. Юльвика ручками беладонными жижу цементную квасила. Вся вселенная омбиным воплем наполнилась – и спустился выклик его пузырём радужным, что в самом сердце любимой лопнул.
И снова Омби о камни стираться стал, и в лабиринты чудные вылез. Кругом коридоры загогульные теснились, бездной дверей утыканные. На каждой двери табличка с надписью вопросительной значилась. И подписи эти смятение омбино умножали. На попавшейся «Есть ли жизнь на Марсе?» спрашивалось. Вошёл в неё Омби и в резиденции плюшевой выяснился. На стенах газетные клочья с красными пометками высились. За столом люди в галстуках лысины чесали.
«На Марсе может кто-то и живёт, заметьте, есть тому научные поползновения. С другой стороны, может и нет там никого, что тоже научно вполне оправдано. Присаживайтесь, и сразу к повестке дня притирайтесь, не тратим время, господа, работаем» – говорил главный.
«Я так думаю – отозвался пиджаковатый господин – «какая польза воздастся от того, как мы жизнь на Марсе ратифицируем? И что за последствия выгорят, как отсутствие ейное сладим? И утвердим, допустим, как внешнекосмическую политику выстроить? Где границы навесим, таможенников откуда брать? А отвергнем – так бюджет перекраивать, резиденцию расформировывать, видных марсистов на улицу выбрасывать, хорошо если в соседних депортаментах примут, но там, господа, своих оплачивать не за что!»
Заскучал Омби и дверь за собой прихлопнул. Вновь перед ним таблички проблемные замаячили. И такое на них задачилось, чем себя неустанно маял и другим ответы примерные впихивал. Как тараканы вопросы множились, на прорву других в уме рассыпались, расчленялись, и скрещивались, и новую уйму рождали – и не было предела этой бесчетности.
Напряглась, набрякла голова Омби и от бессилия запердела. Рухнул он на плитку коридорную и на миг в безсознание ввергся. Расслабил мозг и думать перестал. Из несносной тогда бездонности, из огромности, с бессмертием несуществующего могущей сравниться, ощущение возникло и разрослось, даже чувство, даже уверенность, даже спокойствие и наполнило Омби.
Бережно Омби к чувству рассудком притронулся, самовольству ума препятствуя. И обуздавшись, тот сам к нему приласкался. Подстелился под ним, прогнулся, и с постижением смирясь обрюхатился. Как мысль урожденную Омби встретил – на зов вершины, смеясь, отправился. И все страхи, тревоги развеялись и разум укрощенный над покоем уже не царствовал.
Огнеметом полированным Юльвика в ос палила. И дождь, зеленоватый, в пещеру ту грянул. Много огня тогда загасилось и небо над каждым очистилось. Узнала Юльвика дождинки омбины и наземь оружие бросила.
Стали с радости люди воздух залпом расстреливать – и вновь над ними полчища зароились. Наверх рванула Юльвика – ей все омбин голос мерещился. На землю, выбравшись, глянула, и сына подросшего распознав, скорбную слезинку пустила. Макушка Вогдана соленой капелькой смазалась.
Насмехались над ней люди и в бессердечности уличали. «Пути наверх нет!» – говорили они – и только в самых глубинах и поддонах своих, знали что есть. Пустоголовая леность и ужас безмозглый утопать их тянули.
Бросил дождить Омби, Юльвику в мечтах расцеловывая и до самой вершины взлетел. Ни людей, ни убежищ, ни пещер, ни вопросов там не встретилось. И слов не нашёл бы Омби, если б пришлось то блаженство описывать.
Не смеялся и не плакал калека старый, а юношу, что упорствовал, к горе падения влёк. «Иди – говорил – Вогдан, я озарение ночью слышал, пришла эпоха семейству Радленов совместиться». Подсадил старик тинейджера канительного, тот за выступ хватился и на гору вздыматься стал. Это не так уж трудно оказалось, сложней дорогу затеять было.
Ходила Юльвика по коридору загогульному и скрежет лысин подслушивала. Ратификации с отлагательствами в воздухе там скрещивались и новую уйму пропозиций навинчивали. Почуяла Юльвика дожидания омбины и вон из помещения бросилась.
Ухватилась Юльвика за выступ финальный, в руку омбину вцепилась, и конца не было истерике той ликующей. Долго слезились они и нежились, а как вниз глянули – Вогдан Радлен, мышцами неокрепшими, жирный цемент помешивал. Вся вселенная воплем влюблённых воспалилась…
Монитор залился зелёным и расквадратился в обречённую надпись «GAME OVER». Мальчик гневно саданул по клавиатуре и выключил компьютер. Ему который уже раз в этой игре не удавалось дойти до второго уровня. У самого что ни на есть финала, он отвлекался на обнимающихся человечков и пропускал чёрную птицу, которая с неумолимой электронной закономерностью утаскивала в пропасть Вогдана.