ИЗ ЦИКЛА «ОДЕССКИЙ ПЛЯЖ» СОЛОВКИ БЕЛЫЙ ПАРУС	ВОЕННЫЕ ФОТО СТАРЫЙ ТОВАРИЩ СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ

 
 
 
 
ИЗ ЦИКЛА «ОДЕССКИЙ ПЛЯЖ»


      1

Волн`ы неистовый накат.
Игра лучей на небосводе.
Всё напоказ, всё напрокат –
итог движения к свободе.
Людей блестящие тела,
песок, промытый добела,
восход, как утренняя месса.
Судьба, подобранная в тон.
И продолжает вальс-бостон
неповторимая Одесса.

      2

Судьба без обязательств и оков.
Пустынный пляж, как загородный кров,
два лежака, как спины у ежа,
для двух скитальцев – дамы и пажа.

Им наплевать на благородный свет –
дал Бог бы день и несколько монет.
И я далёк, идя стезёй, как все,
их приравнять к пустышке-стрекозе.

Прощайте, дама, и прощайте, паж.
Вам оставляю бесконечный пляж,
морской залив, мерцающую ночь,
коль прокутить вы жизнь свою непрочь.

Мне уезжать. Кто знает, может быть,
мне доведётся снова здесь проплыть.
И вновь песками прошлого кружа,
искать я буду даму и пажа.

      3

Бумажный змей проносится над пляжем,
как генно-инженерный херувим,
всех поражая высшим пилотажем
и опереньем красочным своим.

Под крик толпы и магию оваций,
под вздох волны и воробьиный грай
он словно хочет с поводка сорваться,
чтоб улететь в свой поднебесный рай.

С уловками не ангела, а змея,
он всё меняет линий крутизну,
и чудится: получится, сумеет,
ещё чуть-чуть, уйти в голубизну.
О, как до боли ощутимо счастье -
туда, где купол пламенно высок.
Но.., лёгкое движение, и мастер
обрушивает змея на песок.

      4

Сухой, как рыба (выброшен на сушу),
в татуировках (личный вернисаж),
размяв до боли бронзовые уши,
то повторяет точечный массаж,
то резко вверх выбрасывая руки,
мешками фасций мышечных тряся,
воспроизводит боевые звуки,
как бы врагу незримому грозя...

Как больно видеть жизни увяданье,
её смешной неловкий камуфляж.
В том озаренья нету – платим дань мы
за лет пьянящих незабытый пляж.
И поддаёмся детскому обману,
опять пытаясь строить на пустом...
Всё верится, не я в небытье кану,
а если кану, то потом, потом.

      5

Проникновенный подбирая тон,
метафорами украшая речь,
стараются то альт, то баритон
морскою нас прогулкою увлечь.
Качается кораблик, как судьба,
фуражкой белой машет капитан,
и мы уже, не слушая себя,
торопимся в расставленный капкан.
И клапаны сердечные стучат,
и солью воли обжигает рот...
Не для того ли человек зачат,
чтоб жить во всём себе наоборот.

      Июль - август, 1999

 
 
 
 
      СОЛОВКИ


Мы были неожиданно ловки,
а капитан воспитан и доверчив...
Как водоросли, пахли Соловки,
укутанные в августовский вечер.

Остатки монастырских крепостей,
кресты в лесах и красные криницы.
И вздохи замурованных костей,
кружившие, как раненые птицы.

Ты помнишь, друг, как мы брели вдвоём,
безлюдья одурманенные зельем,
как долгим глазом мерял водоём
небритых и опасных чужеземцев.

Как падал в ноги брусчатый настил,
обрадованный духом человечьим,
как хрупкие берёзовые свечи
тянулись к небу, не жалея сил.

Гор`ы Секирной тлел иконостас
в объятьях нежных медленных туманов...
И до сегодня образы тиранов,
вершивших здесь, не оставляют нас.

Их чёрный лик и дьявольскую прыть
светил и звёзд замаливают хоры.
Позеленевшим ящиком Пандоры
спят Соловки – не Дай его открыть.

      03.07.2000

 
 
 
 
      БЕЛЫЙ ПАРУС


Кусок льняного полотна
и чаша скорлупы –
и вот уже несёт волна...
Как были мы глуп`ы,
вникая в мудростей узор
и в шепот высоты.
Я славлю молодости вздор
и радость суеты,
рассвет, плывущий налегке,
и песню между скал,
и белый парус вдалеке,
который нас искал.

      12.07.2000

 
 
 
 
      ВОЕННЫЕ ФОТО


Фото военные –
молоды мама с отцом.
Оба красивы,
простите за слово, божественно.
Папа со строгим
(ранение - отпуск) лицом,
мама и в кофточке ситцевой
юна и женственна.

Богу, судьбе ли,
себе ли, скорее, воздать
за легковесность,
простите, подобную ереси:
ровно на жизнь
умудряемся мы опоздать
с нашим признаньем
в любви неизбывной и верности.

Фото военные –
боль отступает едва.
Дали нерезкие
словно из просини сотканы.
«Мама и папа», –
твержу, как молитву, слова
с верой упрямой, простите,
что слышите всё-таки.

      23.12.1999

 
 
 
 
      СТАРЫЙ ТОВАРИЩ


Всё в пятницу закрыто на шабат –
положенное время для молитвы.
А мы берём с товарищем поллитры,
уходим в тень, в полупрозрачный сад.
В молчании садимся на траву –
для этих целей и стригут газоны.
Бесплатно дышим воздухом озонным,
и, забываясь, грезим наяву:
«А помнишь, мысли не было милей
жить вместе на земле обетованной?»...
Но вот мы здесь, а словно в разных странах,
и холод встреч всё резче, всё больней.
И, как лекарство, вынужденно пьём
отраву непонятного напитка.
Ответь мне, друг, к чему нам эта пытка?
Не возродить минувшее. Пойдём.

      24.12.1999

 
 
 
 
      СНЕГ В ИЕРУСАЛИМЕ


За десять лет впервые падал снег
на многоцветье Иерусалима.
От умиленья плакали олимы*,
переживая снова свой побег.

Всё позади. Но сколько, боже мой,
осталось там и радости, и грусти.
Мы обратились иудейской Русью,
чтоб не тянуло памятью домой.

Нам не понять поющих синагог,
и личных писем в каменном конверте –
а там, кто знает, может, есть Он, Бог,
справляющий по праздникам бессмертье.

У наших лет осознанный предел.
Их тяжесть, словно суд, неумолима.
А снег, как свет, неощутим и бел,
кружит садами Иерусалима.

_____________________
* взошедшие (ивр.)

      16.02.2000