Тут притащился Александр Фокин. Жених Дороти. С дубинкой.

Ну что я им всем сделал? Вступил в воображаемое соитие с Дороти? Так за это меня нужно было колесовать ещё в детстве.

Меня раньше всегда страшила именно такая вот тупая участь – какая-то шальная ситуация не даст мне закончить задуманное, и чаще всего из-за дамочек. Горько вспоминать, какой глупости (дамочке) принёс себя в жертву Лермонтов, ещё не будучи мною. Посему я избегаю теперь соперничать из-за женщин – берите, у меня этого добра навалом. А когда всё-таки сталкивался с её "хозяином", готов был винится и каяться и обзывать себя же разными словами. Я-то знаю, как женщины ценят "бои быков" за обладание ими. А если кто покончит с собой из-за одной из них, то её такая смерть всю жизнь греет и возвеличивает в собственных глазах. Я это с семи лет знаю, не правда ли, Сокил?

Выходим мы с подружкой из последнего трамвая. Её цап за руку какой-то уркаган: "Отдай кольцо, что я тебе в кабаке дал!" А с ним ещё один зека, что весь синий от наколок – синяк. Я полез защищать аппетитную подружку. "Да вы ребята ошиблись, она моя жена, по кабакам не ходит!" И аппетитная визжит в темноте: "Подонок! Люди! Помогите! Спасите! Я тебя не знаю!" А синяк меня за руку цепко держит: "Да разберутся они, старик!" – а вторая рука за рукоятку ножа держится. Я всё внушение употребил, чудом разубедил, что они нарвались на "мою жену", похожую на какую-то аферистку. Потом я допрос этой "жене" учинил. Долго не сознавалась, утверждала, что те ошиблись. Но созналась: был грех, входила в роль и шастала в виде гетеры, лапошила пьяненьких гуляк. А теперь у неё роль положительной поклонницы литераторов. А потом у неё появились роли учительницы и отличной мамаши. Сама мне сказала: "Они тебя пырнуть могли, у них и ножи и оружие. Я за тебя боялась". Можно, конечно, умереть ради её ролей и ради спасения женщины. Но тогда бы я не писал в этой книге.

Я, конечно, по натуре воин, но только Воин Познания. И я бы предпочёл, чтобы за свои ошибки расплачивались те, кто их делает, а не те, кто тоже делает ошибки, но свои. Я бы не бросил в блудницу камень за то, что она открытая блудница. Но когда блудница выдаёт себя за праведницу и завлекает в эту ситуацию обмана других, я бы тоже не бросил в неё камень, но я бы… попытался выторговать ей прощение. Попытка не пытка. И это слабая моя сторона. Ибо нужно не вставать на защиту таких женщин – именно так они губят лучших ребят. Кстати, та аппетитная подружка стала ещё более изощрённой лгуньей. Ложь для неё адреналин и наркотик. Это просто какое-то алчное купание во лжи и фальшивых представлениях. Но она именно для меня бесценна – ведь это просто чудесный экземпляр для исследования.

Я никогда не был женат, даже когда был зарегистрирован. Признание мне в любви всегда вызывало скепсис. В те годы, а тем более теперь, большинство женщин превращались в ту подружку. А у меня нет времени на борьбу с женскими интригами, с их социальными установками. Я старался ограничить себя минимумом их коварства, я их использовал как силу – противостоящую моим идеалам в сочинительстве, и преодолевал их глупые установки, то есть создавал вопреки их вредительству и западням. Вопреки их невежеству и пустоте. Я бросал в эту пустоту крохотные жемчужины своих идей и чувств. И я знал, что облетев вселенную, они ко мне же вернуться в виде планет и комет, в виде новых видоизменённых экземпляров женского образа.

Но эта дикая сила привязанности! Не собственности, а привязанности. Если срубают привычное дерево, если погибает верный пёс, если предает приятель (друзья у меня бывают редко), если навсегда исчезает сроднившаяся с моим умом женщина – я испытываю смертельную боль. Я никого сам не оставляю. Бывает, ухожу, уезжаю, но не бросаю. Даже если предают. Я знаю, все люди не столько слабы и слабовольны, сколько элементарно жадны. Куда им тягаться с моим Стремлением и с моим священным знанием природы жизни. Я бы мог наказать за предательство, легко изжить со свету, я знаю, что такое магия, но всё это не равноценно моей душевной боли и силе моего колоссального чувства. Нет такой ответной пытки, которая могла бы возместить моё переживание. Поэтому я не могу сознательно вершить возмездие бывшим близким – зверям, деревьям, женщинам и приятелям. В этом смысле я бессилен. Я оставляю это на потом, на участь их самовоспоминания. Я не сокрушаю иллюзий, я создаю высшие иллюзии. Они для того, чтобы дать новый шанс.

Но Фокин Саша, известный торговец компьютерами и машинами, этого не знает.

– Гогогят, – он периодически от возбуждения картавит, – ты тут перья распустил, – и он смачно похлопал дубинкой о ладонь.

– Так говорят про птиц, а я, вроде не птица, – начал я нащупывать предмет претензий, и заметил, что мой самурай пристально наблюдает за колебаниями дубинки. – Что за проблемы?

Я сидел за мониторами, дымилась в пепельнице сигарета, на экранах высвечивались холлы и коридоры. Мне было хорошо сидеть с самураем, как и с некоторых пор ему со мной. Мне совсем не хотелось придумывать дальнейшую биографию Саши Фокина – будет у него шанс стать хотя бы человеком, или нет. Меня больше занимали мысли о взрывчатке. Но мой выродившийся Отелло был запрограммирован на избиение меня – исключение из правил.

– Дороти к тебе ходит?

– У меня дверь не запирается.

Он начал то бледнеть, то покрываться красными пятнами.

– Ничего не было, Саша, ничего, поверь, – поспешил я, вспомнив историю с аппетитной подружкой, – она заходит присмотреть за жильцами. Я ей не могу запретить…

– Жопа! – неожиданно выпалил Саша. Я даже не понял, к чему и кому относится это полновесное словечко. – Ты – жопа! – опять сладострастно протянул он, вытянув губы как утка. – Я сейчас тебе это в жопу и засуну!

Вот что приходится констатировать в очаровательнейшем мире.

Рядом с идиотом легко почувствовать себя ниже идиота. Прав Жак, Ласковые всех вознамерились извести, а меня в первую очередь, видя наши секретные отношения. Как они Сашу-то накачали – зомби! Тоже воображение подключили – и его, и своё. Но, будучи людьми практичными, всё используют утилитарно.

Саша сделал движение, а я равнодушно подумал: кого ты собрался бить?

И в этот миг, что-то быстро сверкнуло, свистнуло, и… тишина.

Саша изумлённо таращился на рукоятку дубинки, зажатую в кулаке. А мой самурай стоял с занесённым над его головой мечём и не сводил с меня глаз.

Нападавшего поразило – дубинка была отсечена в каких-то миллиметрах от костяшек пальцев. И ещё он понимал, что самурай, который не смотрел на него, тем не менее, не сводит взгляда. Видимо, этот трюк и ужас вызвали у бедного Отелло паралич конечностей. Он шевельнулся, и вновь сверкнула отточенная сталь – на этот раз меч срезал несколько волос с его шевелюры.

– Угомони… пожалуйста… его, – не в силах оторваться от меча, прошептал Фокин.

– Заткнись, – сказал я моему самураю, и он сел в сторонке. – Саша, ты мне поверил?

– Пове-ил, без п,обьем, без п,обьем! – машинально отвечал он.

– Не слушай никаких братьев, у них на меня зуб, они тебя использовали. Живи с Дороти в радости и достатке, как и положено.

– А-а-а, – сказал он, ибо хотел разжать пальцы, а они никак.

Я оттянул его пальцы – обрубок дубинки шмякнулся на пол.

– Ты в порядке? – не удержался я спросить, как это спрашивают в таких ситуациях в каждом американском фильме. – Можешь приходить сюда с Дороти, – сказал я на прощанье.

Ситуация – глупее и тревожнее не придумаешь.

Мой воин глянул на меня с достоинством.

– Заткнись, – сказал я, и он отвернулся. – Иди, выгуляй Одина, а то лежит, ухом не ведёт, когда на хозяина нападают!

Они ушли.