Наступили холода. Воду сковал лёд. Деревья и землю посыпало снегом.

Круговорот воды в природе притормозился, и бородатые монахи надевали под рясы тёплые одежды.

А между тем отшельник у ледяного озера продолжал ходить в летнем костюмчике неопрятного вида и ещё в чём-то, смутно напоминающем рубашку.

Он тоже стал бородат, но по-прежнему жил в шалашике, больше похожем на снежную пещеру.

Вид Багая вызывал оцепенение. Монахи старались не смотреть в его сторону, когда он проходил мимо. Уже не раз они посылали ему одежду, оставляя её у шалаша, но он, по-видимому, использовал её для постели и выбрал лишь головной убор – лохматую шапку, уши которой не подвязывал, и они торчали в разные стороны, качаясь в такт его неспешной походке.

У монастыря он появлялся редко, чаще его видели у колодца, где он пил прямо из ведра и, как некоторые утверждали, осушал его полностью. Затем он вновь брал в руки свою виселицу и, шепча что-то, удалялся к озеру. Очевидцы смотрели ему в след и не верили в его существование. В двадцатиградусный мороз это чудо шло, будто грелось в лучах летнего знойного дня.

Естественно, распускалось множество догадок о судьбе отшельника.

Те смельчаки, кои удостоились беседы с ним, утверждали, будто он говорил, что его символ веры – самоубийство. Другие свидетельствовали, что узнали в нём знаменитого преступника. Ещё рассказывали, что это бывший руководитель одной из областей, разочаровавшийся в политических идеалах.

В общем, к нему никак не могли привыкнуть, он мешал спокойно оправлять религиозные чувства, и среди братии то и дело вспыхивали споры – они никак не могли сойтись в определении статуса отшельника. Никто не видел его молящимся. Но его аскетизм казался многим высшим духовным подвигом. Монастырь раскололся на две половины.

К тому же, в близлежащих лесах стали появляться следы какого-то зверя – говорили, что поближе к монастырю перебрались лоси, но те, кто помнил о привидении, согласно кивали, а сами продолжали думать о нечистой силе.

– Чем он питается? – первым делом спрашивали паломники.

И узнавали, что этот старец ест только из рук Ордовика, который ежедневно относит ему котелок с горячей пищей. Ордовик интервью не давал, но делал вид такой многозначительный, что всем было понятно – за его молчанием кроется какая-то ужасная тайна.

– Всё тайное становится явным, – говорил он и крестился, как бы давая понять, что клятвенные обязательства заставляют его хранить молчание.

 

Но на самом деле всё выглядело гораздо проще, если не сказать банальнее.

Гоша приносил Баге монастырское кушанье и как-то между прочим съедал его сам, пока Бага рассказывал ему о далёком городе Тинюгале, где он был самым предприимчивым и мудрым человеком.

Гоша слушал и ел, на что, впрочем, Бага не обращал никакого внимания. Ему было важнее другое.

Он агитировал Гошу:

– Ты должен убить себя! Пойми, взамен ты обретёшь царство своих желаний и поселишься в своей мечте! Слушай, что тебе говорит вербовщик Тинюгала!

Этот призыв повторялся ежедневно, и Ордовик уже не вздрагивал, как прежде. Он спрашивал:

– А что ты получишь взамен за мою смерть?

Бага краснел и стеснялся, чем доставлял Ордовику немалое удовольствие, ибо никто не видел, как неприступный отшельник смущался, отвечая:

– Ты только передашь весточку Алле. Есть там такая – очень красивая женщина, моя жена. Да, бывшая актриса, между прочим. Она любила меня. Но не знала моей тайны. Ты поведаешь её ей.

– А что это за тайна?

– Это я скажу, когда ты дашь мне обещание повеситься.

– Нет, на минимум я не согласен, – вставал Ордовик и, подхватив пустые котелки, выбирался из шалаша.

 

Монастырская братия ещё больше зауважала Гошу, зная, что он единственный, кого подпускает к себе старец. А так как Гоша ничего не рассказывал, то все думали, что он особо посвящён в судьбу и мировоззрение отшельника. И Ордовик не разуверял их в этом, а иногда даже косвенными намёками давал понять, что старец взял его в ученики. На вопросы о беседах у озера он глубокомысленно отвечал:

– Он учит Молчанию.

В другой раз ещё уточнил:

– Это Учитель Молчания.

Что было всеми воспринято с очарованием и восторгом. Ибо так уже надоело говорить и слушать душеспасительные бесконечные речи, что как-то естественно и вовремя объявилось это "учение о молчании".

"Молчание – золото", – вспоминали монахи и долго спорили, что может скрываться за стеной аскетической немоты – какое знание и какая вера?

До некоторых пор Гоша не давал полного ответа. Но братия приставала и приставала, и тогда он поведал им о двух законах – рождения и смерти. Они ничего не поняли, и Гоше пришлось рассказывать им о квадрате.

– Представьте себе куб или квадрат – это как кому удобнее. Куб – это жизнь, а четыре его угла – четыре инстинкта жизни. Всё живое подчинено этому квадрату, и он есть философский камень. Один угол – власть, второй – познание, третий – эрос, четвёртый – потребление. Все углы равны, и тот, на котором стоит сей камень – есть суть существа, и все остальные углы служат этой сути.

Гоша взял кусочек угля и начертил на стене квадрат. Монахи смотрели и удивлялись. Непонятно каким образом, но в этот момент, пока Гоша рассказывал, им становились ясны законы вселенной.

– Так устроен видимый нам мир, – с достоинством продолжал Ордовик, – каждый из этих "углов-инстинктов" испытывает божественный космический голод. И люди делятся на четыре категории: познающие – те, кто может достичь вселенских знаний и обладать философским камнем, потребляющие – стремящиеся к исключительным удовольствиям и багосостоятельному блаженству, любвеобильные – у которых все другие инстинкты подчинены эротическим страстям и властолюбивые, устремлённые к вершинам превосходства.

Георгий надолго замолчал, и пока слушающие повторяли про себя все четыре типа, отщипывал от оказавшейся под рукой булочки кусочки и ловко бросал их в рот.

– Во всех этих инстинктах живёт формула, по которой энергия перетекает в энергию, меняя качество. Эта формула...

Он вновь замолчал, как бы испытывая сомнение – произносить или оставить на будущее. Но так как отступать было некуда, он наконец закончил:

– Эта формула: энергия – инстинкт – действие – энергия.

 

Больше говорить ему было нечего.

Но монахи заподозрили, что он показал им лишь кончик учения, на самом же деле он высказал всё, что однажды услышал от своих заклятых друзей – Хетайроса и Зары, присутствуя у них на чаепитии. Дальнейшего он знать не мог уже потому, что в очередной раз ужаснувшись их гордыне и кощунству, как всегда убежал в тот вечер, оставив свой стакан недопитым.

Теперь он жалел, но надеялся вытянуть что-нибудь оригинальное у Баги, и для этой цели решил ещё раз хорошенько с ним выпить, но так, чтобы обезопасить себя от клинических ударов виселицей, учение о которой он и на этот раз совершенно легкомысленно не принимал всерьёз. Видимо, такая его участь – осознавать весомость событий и сказанного задним числом.

Гоша попросту подозревал Багу в шарлатанстве. Он видел, как тот поглощал алкоголь, что совершенно не свойственно святым. При этом он не раз слышал такие ругательства из молчаливых уст, каких не знавал, даже посещая в своё время злачные пивные заведения.

Но самое подозрительное – один он был свидетелем тому, что отшельник не съедал приносимую ему пищу. А сам Георгий при всей своей худобе мог съесть за трёх толстяков и попросить добавки. Еда сгорала в нём, как порох в жаркой топке, отчего он практически всё время чувствовал себя голодным.

Ну не мог он допустить мысли, что Багай ничем не питается!

В такие чудеса Ордовик не верил. Он заставлял себя верить в чертей, в бога, в манну небесную, в рай, но никому из живущих не доверял. И он патологически любил разочаровываться в тех, кого ценил и любил. Это давало ему убеждённость в собственном превосходстве. Всегда ему хотелось завести очередного умника в болото и вываляться вместе с ним в грязи. Мысль о том, что это он поспособствовал нравственному падению, что ему удалось искусить хоть какую-то личность, заставляла его уважать себя и думать о своей интеллектуальной мощи.

Гоша решил выследить Багая. Никто не знал, что тот делает ночью. А Гоша имел подозрение, что в это время тот ест. И был недалёк от истины, хотя представлял эту процедуру несколько иначе.

Дождавшись Полнолуния и заранее выбрав место наблюдения, он отправился в свой разоблачительный поход.

 

Был морозец, на небе среди мелких тучек прыгала Луна и освещала белое поле озера и контуры Багиного жилища, не выказывающего никаких признаков жизни.

Гоша лежал на еловых ветках и вспоминал свою юность. Он любил самого себя в прошлом, где его чувства – чёрные и белые – были такими громадными, что временами он сам себе казался гигантом, способным с лёгкостью решать любые проблемы...

Он вздохнул, перебирая эти воспоминания и ощутил, как вслед за вздохом холод пробрался под одежды.

"Может, действительно Багай питается солнечными лучами", – подумал он, но тут услышал близкий хруст снега и треск ветвей – кто-то явно шёл по лесу.

Гоша понял, что либо прозевал вылазку Багая, либо сообщники несут ему пищу. Он повернулся, ориентируясь на звук, и вдруг в метрах двадцати среди стволов деревьев увидел тёмную массу, движущуюся прямо к месту наблюдения.

Сучья трещали, с деревьев осыпался снег, и ещё ничего не успев разглядеть, поледеневший Гоша услышал храп и фырканье, жевание и чавканье. Казалось, какое-то крупное животное продвигается всё ближе и ближе. Ордовик понял, что срочно нужно бежать, и в то же время он наивно надеялся остаться незамеченным. Последнее перебороло первое, он прильнул к земле и нагнул голову. Но это движение не осталось без внимания. Животное замерло и явно насторожилось.

"Лось!" – догадался Ордовик, не смея поднять голову и убеждая себя, что ночной странник не станет с ним связываться.

Он лежал, уткнувшись щекой в снег, с закрытыми глазами, внимая каждому звуку. Он расслышал движение, какой-то шорох, но было непонятно – то ли зверь удаляется, то ли проходит рядом.

Гоша наконец вспомнил и быстро помолился:

"Господи, не оставь меня без своего внимания, избавь меня от этой напасти!", – и заодно пролепетал про себя "Отче наш".

Молитва увлекла его и, когда он снова прислушался, то ему ничего не показалось; он ободрился, медленно поднял голову и сразу же моментально понял, что над ним кто-то стоит.

Он резко перевернулся на спину и вскрикнул...

 

А дальше всё пронеслось, как на стремительной карусели:

Гоша увидел безобразную морду Багая,

тот был в вислоухой шапке, но голова его была неописуемо огромна –

с увеличенными и вытянутыми ноздрями и с массивной нечеловеческой челюстью –

это была как бы гиперболизированная голова, наделённая широкими блестящими глазами;

в них зловеще отражался лунный свет, но выражение их было печальным и серьёзным;

взгляд Гоши скользнул вниз, взметнулся к небу, пронёсся по деревьям и вновь упёрся в небо –

это Гоша уже бежал. Как в подобных случаях бывает, ему чудилась погоня,

он ждал, что вот сейчас его собьют с ног и начнут топтать копытами...

 

Никто не знает, как долго он нёсся по лесу. Но, наконец, бессильный, упал – за ним никто не гнался.

Ужасное, перевернувшее Гошино нутро открытие жгло его так, что казалось, будто мозг внутри головы медленно плавится, и ему хотелось убедить себя, что он чего-то не разглядел или что-то перепутал, попал в очередной розыгрыш, но никоим образом не мог увидеть того, кого увидел:

мифологическое и никогда не существовавшее существо – кентавра!

Но одновременно – в сознании, как от фотовспышек, мелькали фрагменты увиденного:

массивная грудь, лошадиные ноги, могучее тело, покрытое шерстью, и эти огромные влажные глаза, с таким выражением, будто в следующий момент должна была прозвучать какая-то фраза,

по причине бегства так и не услышанная Гошей.

"Это было видение! Галлюцинация! То был лось, похожий на Багая!", – успокаивал он себя, вспоминая разговоры о следах вокруг монастыря.

Дрожащий, добрался он до своей кровати и упал не раздеваясь, желая поскорее отключиться от разоблачительного путешествия. Ночной лес ещё какое-то время помелькал в его сознании, но скоро спасительный мрак погасил эти вспышки, и глубокий безмерный сон освободил усталую душу от непосильных терзаний...

 

Наутро он встал и сразу почувствовал лютый голод.

Не умываясь, он быстрым шагом отправился в трапезную и, пропев вместе со всеми хвалу Господу, уничтожил бадейку каши да полбуханки хлеба, залил всё это крутым чаем, и только тогда разрешил себе вспомнить о происшествии.

Поразмыслив, он решил, что кентавр всё-таки был, как были те черти, что однажды явились ему в запойные времена. Но кентавр гораздо благороднее чертей, и Гоша проникся уважением к себе, подумав об особом, исключительном устройстве своего тела и мозга. Ибо если чертей видят не так уж редко, то наблюдать кентавров ещё не удавалось никому! Даже если это видение возникло в мозгу у Гоши – всё равно, считал он, такие явные зрительные образы могут посещать лишь исключительных натур.

Может быть, он вырос до особого состояния духа и способен теперь проникнуть в иные измерения?

С такими лестными мыслями он постоял на службе и вновь, взяв сумку, пошёл в трапезную. Сегодня он не дежурил на скотном дворе, и можно было всё делать не торопясь.

Гоша собрал котелки для отшельника, приятно приметив завистливые взгляды послушников и поварих, и двинулся в благотворительный поход, не забыв прихватить три бутылки водки, припрятанные в укромном местечке.

Он вошёл в лес и стал искать следы. Скоро он их обнаружил. Было не трудно догадаться, что какое-то копытное животное ходило и объедало молодые ветви кустарников и деревьев. Вокруг своей вчерашней лёжки он также нашёл следы. Снег был рыхлый, и нельзя было понять – лошадиные, коровьи или лосиные это следы. Тем более, что Гоша всё равно бы не определил разницы.

Он посмотрел в сторону шалаша и увидел обычного Багу. Тот сидел на стволе поваленной берёзы и чертил что-то на снегу виселицей.

– Привет тебе, привет! – закричал он издали оробевшему Гоше. – Ты опять со своими котелками? Тебя ещё терзает голод, и ты не хочешь раз и навсегда с ним покончить?

Гоша подошёл и детально рассматривал старца, стараясь уловить в нём какие-нибудь свидетельства, выказывающие реальность ночных перевоплощений.

Но отшельник, как не в чём ни бывало, говорил:

– Я, Альфа и Омега Тинюгала, вербовщик сказочных мечтаний и воплотитель бредовых идей, в десятый раз призываю тебя, несчастный Ордовик, покончить с собою. Представь, какая неизведанная тобою свобода откроется твоим глазам!

– Мой бог не любит самоубийц.

– Как же он их наказывает?

– Адом.

– Жестоко, – усмехнулся отшельник, – а мой бог тебе, может быть, подарит Зару или настоящий блистательный успех.

Пока он так говорил, Гоша поставил котелки на снег и уже без всяких стеснений принялся есть.

– Настоятель справлялся о тебе, спрашивал, не нуждаешься ли в чём?

Бага состроил недоумённое лицо.

– А за кого меня принимают?

– Кто за святого, кто за преступника, а некоторые болтают, что это прежний монастырский старец воскрес.

– А ты что думаешь?

– А я, – набрался дерзости Ордовик, – думаю, оборотень ты, тёмная сила, нехристианская.

И Гоша с удовольствием заглянул в глаза Баге.

– Правильно думаешь, собака, – спокойно ответил тот, – только никому не проболтайся.

– Что ты! Я тебе вон разговеться принёс, – и Гоша приоткрыл сумку. – Можешь зараз бутылку заглотить?

Бага так и сделал: вышиб пробочку и слил жидкость себе в горло. Но после этого он налил вторую бутылку Гоше в котелок.

– Давай, висельник, и ты.

– Я столько не осилю, – отпрянул Ордовик.

– А ты в два захода, – с неприятной ноткой в голосе посоветовал Багай.

Гоша посмотрел на виселицу, на квадрат, начерченный на снегу, и облегчённо вздохнул. Его вынуждали. Что и требовалось ему для очистки совести.

По правде, он давно хотел надраться до чёртиков, а то – всё как-то не допивал, и текли недели за неделями – без безобразий, без раздираний внутренностей и полусмертных похмелий. Раньше можно было упиться вдрызг и спровоцировать события, сделав очередную памятную зарубку в своей биографии. Пусть порой всё кончалось мордобоем, милицией или половым свинством, но зато жизнь хоть так походила на бурное течение, а не на унылое болото. В монастыре процветала культура пития, братия уважала винцо да крепкие чаи, но никогда не выходила за рамки, которые сегодня, наконец, представился случай перешагнуть. И он самоотверженно выпил свою порцию одним заходом, долго нюхал хлеб, дождался, когда из глубин живота пошло знакомое тепло, и взялся доедать кашу.

Наконец отложил в сторону ложку и сказал:

– Хорошо сидим! – и почувствовав прилив бесовского энтузиазма, не удержался: – Лось тут, говорят, бродит, ты-то не видел?

– Поехали ещё, – и Бага выпил пол-бутылки. – Какие здесь лоси, – ответил, обтирая рукавом губы, – здесь только я да моё воспоминание об Алле.

– Я сам видел следы! – закричал Ордовик.

– Лошади тут ходят, коровы, а если ты согласишься на моё предложение, то увидишь всё, что захочешь. Что ты хочешь?

– Всё сразу и немедленно!

– Ну тогда выпей ещё, и Бага вылил остатки в котелок.

Гоше было уже достаточно. Желание побезобразничать усилило действие алкоголя, и Ордовик стал куражиться и припоминать удар виселицей.

– Ты агрессивный, а я нежный, – бормотал он, обнимая Багу.

Но того интересовало другое. Он всё расписывал красоты Тинюгала, восхвалял самоубийство и даже подводил Гошу к удобной ветке, предлагая примериться.

– Что-то ты темнишь, скажи – какая тебе корысть?

– Передашь привет Алле, чтобы она не тосковала.

– А давай-ка ты сам лезь на веточку и передавай привет. – И Гоша кокетничал: – Отстань от меня со своими женщинами! Я ими брезгую!

Бага тоже основательно опьянел, какая-то сокровенная идея заставляла его агитировать Ордовика наложить на себя руки, и оттого он наседал и наседал на него:

– Пойми, ты будешь первым из первых, ты откроешь новый путь! На кой тебе эта жизнь, если даже твой бог ушёл отсюда раньше времени! Чего ты здесь ещё не видел? Выбирай – сегодня или никогда!

– Я не достоин твоего Солнечного города, – лукавствовал Ордовик. – Я ничего не могу представить, дай мне сначала здесь стать хорошим, чтобы меня любили, ласкали, чтобы меня любил хоть один человек.

– Я люблю тебя! – хлопал его Бага. – Давай, в путь, в путь!

– Раскрой мне тайну, хитрец! – попросил Ордовик. – Скажи мне – кто ты, что думаешь, чего хочешь? Зачем тебе самоубийцы? Что за вздор ты несёшь? Почему не видишь, что вокруг тебя ходят сильные красивые звери, а? Говори, отвечай! Что там у тебя в шалашике, а?

И он на четвереньках вполз в жилище отшельника.

Бага допил остатки водки, подождал, подобрал свою игрушку и подошёл к шалашику.

– Выходи, – устало проговорил он, – не нравится вешаться – утопись, я проделаю прорубь. Ну хочешь, я тебе помогу?

Молчание было ответом Баге.

Он посмотрел на закатывающееся Солнце, и его глаза наполнились багровой тоской. Так он мучился каждый вечер. Ни умереть, ни жить – в этом состоянии проходит день за днём, и пока он не воздаст жертву Тинюгалу, так и будет.

"Лучше бы он сжёг себя, – подумал Бага. – Запах его тела стал бы моей мольбой".

Слишком многое узнал этот ласковый Ордовик, чтобы не заплатить за такие знания.

– Он будет мой! – решительно сказал пьяный Бага.

И сладко-сладко улыбнулся, и тело его задвигалось, задёргалось, голова увеличилась втрое, губы и нос безобразно вытянулись, уши поднялись, а кисти рук сделались копытами. Дрожь пробежала по его могучему телу, одежды упали, и Бага не то рассмеялся, не то заржал и просунул свою голову в глубину шалашика.

Голый Ордовик сидел в "позе лотоса" и довольными пьяными глазами рассматривал Багу.

– Ты же меня хочешь, – заплетающимся языком прошептал он, – мой безумный и сильный кентавр!

Глаза Баги мучительно расширились, он замотал головой, бессильный что-нибудь возразить.

– В путь, в путь! – жадно шептал Ордовик, обвивая могучую шею и запуская дрожащие пальцы в густую шерсть, – согрей мою душу, я так замёрз, я так мал, ничтожен, я так одинок и хрупок!

И тогда несчастное древнее существо вынесло белое тело Ордовика на снег и среди этих холодных пространств и голых деревьев, под этим молчаливым небом овладело им, передавая ему и самоей всеядной вселенской Пустоте всю свою страсть и тоску, всё своё непередаваемое отчаяние!