ЗА ДЕНЬГИ


Ах, уехать бы мне в Ярославль,
город с тысячной синей купюры!
На мосту встрепенусь ото сна:
лед на Волге в разводах гравюрных.
На вокзале – эскорт, «мерседес»,
крепко сбитые парни в цивильном.
И казенный во всем интерес.
Даже пленка на лужах – чернильная.
Взгляды липнут, как деньги к деньгам,
перетянутым синей резиной.
И за стеклами синяя гарь
От заводов моторных и шинных.
Стиснуть зубы – скорей бы вокзал,
Дым из тамбура, кофе на столик…
Что ж, потратили день – и назад,
в стольный град. И цена ему стольник.

 
 
 
 

            СОГЛЯДАТАЙ


Яично-цинковой синички
дежурный утренний визит.
Стою, курю, ломаю спички -
сидит, через плечо глядит.
Голодный взгляд. Головка набок.
Затылок черен. Плащик сер.
Откроешь дверь - блюдет порядок
мой личный улиционер.
Ни зерен ей, ни сальной шкурки:
квартира, сданная внаем.
И на балконе лишь окурки
и выстиранное белье.
Как говорится, взятки гладки...
А съеду - невелик урон.
Конец четвертого десятка.
Еще не время для ворон.

 
 
 
 

                    СОТРЯСЕНИЕ ВОЗДУХА


Ветрено. Веет вдаль, вдоль бульвара Цветного.
Носит пыль перемолотого языками.
Те, кому не дано ни сказать, ни услышать слова,
воздух колеблют здесь, речи держа руками.
Черпая смысл из воздуха, из ниоткуда,
жестам внимая, и как внимая - мороз по коже -
ты осознаешь, какого сподоблен чуда,
раз говорить и дышать - не одно и то же.
В толпе, через каждое слово блюющей матом,
слух осквернен, словно вонью питья и пищи.
Рта не раскрыть. И смолчать, ощутив утрату
речи, доставшейся даром. Руками, пожалуй, чище...

 
 
 
 

                С НАСТУПАЮЩИМ!


Весь мир на кого-то и как-нибудь делится,
и в этом источник комедий и драм.
Собаки гуляют собаковладельцев,
а кошковладельцы сидят по домам.

Вот клеть, где арбузы тюремными робами
толкались, пока их не пустят в расход.
Тут нынче повязаны елки: с сугробами
на несколько суток пришел их черед.

Пока в нас нужда, мы чего-то да стоим,
и службу исполним в назначенный день.
Удел перезревших - служить перегноем
для елок, арбузов и новых людей.

 
 
 
 

                            SET


Не подавай вида, что их имён
или деяний перечень впаян в память,
после чего невозможны покой и сон.
Выход из «прежде» в искомое состоянье

право, видней в прочерки смежных вежд.
Не подавай надежд. Ибо спросят втрое.
Надвое не скажи, но, сказав, обрежь,
даже и если придется отсечь живое.

Будь относительней к сирым убогим сим
или же к сильным микрокосма холуев.
Не подавай руки ни тем, ни другим:
Ни для пожатий, ни тем паче для поцелуев.

Стань параллельней плоскости их воды:
не искривляя путь, не изменяя азимут.
Не торопясь, сотри знаки или следы.
Не подавай признаков жизни. Аут.

 
 
 
 

                    ДВЕ СПЛОШНЫЕ


Две сплошные. Всю дорогу - две сплошные.
Ныне, присно и вовеки нераздельны.
Мимо них летят дневные и ночные
два безудержных потока параллельных.

Чтобы что-то было неизменно белым,
подновляет их ночами в ржавом свете,
полосатых свечек понаделав,
ангел в светоотражательном жилете.

И лежат середь бензинового смрада,
игнорируя решетки переходов,
целомудренно возлюбленные чада
свежей версией Тристана и Изольды.

Как у них там дальше сложится – не знаю,
Но услышу: тормоза кричат визгливо…
Глянь: а дальше-то всего одна сплошная,
и на ней периодически - разрывы.

 
 
 
 

                    ФОТО


Так и попадают в переплет,
в металлические ящики архива.
Слишком легкая добыча объектива,
ты летишь. Тебя снимают влёт.
Глаз обычно в проигрыше. Блиц!
На одной стотысячной секунды
отслоит сетчатка тени лиц
демонов дневных, ночных инкубов.
Приговора вряд ли избежать,
и его приводит в исполненье
клик затвора. Лезвие ножа,
нарезающего ломтиками время.

 
 
 
 

                        ЧУЖАЯ КРОВЬ


«…Так ненавидеть женщину может женщина.
Каждый окрик ее был мне как затрещина.
Каждый взгляд косой – как плевок в глаза.
Мужу – мать, мне – свекровь. Что еще сказать?

…Мне бы сразу понять, лишь взглянув на ее родню:
бабка, чуть что, от гнева плыла лицом,
деда шпыняла чуть не сто раз на дню…
бес попутал меня или муж так манил кольцом?
Быть бы умней – уносить бы ноги, пока голова цела.
Поздно хватилась. Да и не уйдешь: дочь уже росла…

Как распознать безумие, пока оно спит?
Где у характера вздорного грань, межа,
за которой силу привычек и слабый стыд
начисто разъедает склероза ржа?
Старуха сдавала стремительно, на глазах.
Кричала, что обокрали, что все – враги.
Копоть и паутина липли на образа
в кухонном углу. Вставала не с той ноги.
Рычала в судорогах (так, говорят, выходит бес).
Крушила стулья о стену (откуда сил?)
Чем далее, тем страшней протекал процесс.
Дед, бедолага, безропотно всё сносил,
чего обо мне не скажешь. А по ночам,
когда просыпалась дочь и просила грудь
плачем, к нам в дверь ломилась свекровь, крича,
что я, мол, не мать, а мачеха. Рот заткнуть
хотелось чем-то тяжелым. И молоко
пропало на пятый месяц. Лишь в горле ком…
Внучку рвала у меня из рук: ведь своя же кровь,
прямо одно лицо… А муж мне: не прекословь.

На пенсии (мать ее не узнавала уже,
потом и вовсе слегла, но орала бред)
спохватилась, что без зарплаты туфли «Клерже»
не купишь запросто. И понеслось: обед
на шестерых, считая внучку, - за мужнин счёт.
«И нечего здесь вдвоем толкаться, кухня мала.
Ищи работу!» А дочери года-то нет еще…
Муж поддакивал: слушай её, она не со зла…

Бабка преставилась года через полтора,
напоследок ходила кровью. На мне был грех:
когда она меня допекла, при всех
сказала: чтоб тебе, мучаясь, помирать!
Свекровь мне потом припомнила. В этот раз
Я не стерпела – да сколько можно! – и сорвалась.
С тех пор у нас долгие годы была война.
В заложниках перебывали и дочь, и муж.
Всё неопрятнее становилась ее седина,
всё гаже словечки в мой адрес. Еще к тому ж
к попрекам добавился новый пунктик – жильё.
То я была плохая жена и плохая мать,
теперь еще стала захватчицей. «Это моё! –
кричала она, - и квартиры тебе не видать!»
…С мужчинами у нас туго. Дед тишком
ушел за супругой вслед: иссох, став в пол-лица.
А мой… У кого учиться быть мужиком,
если ни разу в жизни в глаза не видел отца?
…Он стал подмечать много позже особый надрыв
и характерные обертоны, когда она,
с порога вечером, двери едва отворив,
встречала его неизменным: «Твоя жена…»
Если за гробом и вправду спросят с нас по делам,
Господь свидетель: своё я прижизненно отбыла.

…Вот она бродит, бредит, напялив своё рваньё.
На подбородке щетина (виной гормональный сбой).
Без ужаса – ни обонять её, ни смотреть на неё:
мыться – не моется, так еще с бородой…
Периодически клинит её, что живет не здесь,
пихает вещи в узлы (рухлядь, обломки, хлам).
Днем, пока дома нет никого, ничего не ест.
Полгода назад хоть чаю согреть могла.
Утром – таблетки, но это паллиатив,
для очистки совести сына. Лобные доли спят.
По медицинской энциклопедии, полпути,
как минимум, пройдено до точки «полный распад».
Но ни некроз нейронов, ни известь вен
не совладали с ее ненавистью пока.
Лишь только видит меня, в пустой голове
что-то перемыкает. Видимо, до тупика,
до того момента, когда перестанет дышать,
будет плевать в мой адрес брани густую взвесь.
Я задаюсь вопросом: а есть у нее душа?
Сердце-то (кардиограмму делали) есть…

Сама принимаю гингко и ноотропил.
Сорок – не шутка. Давление, так его…
Потом бы сделать ремонт… только б хватило сил…
Муж на днях обронил: обе вы одинаковые...
Ой, да что поминать то, чего не вернуть!
…Черт, да куда же я задевала спички, ну?
Только что были здесь, под рукой, и на тебе…»

 
 
 
 

            МЕТАЛЛ В ГОЛОСЕ


                    1
В этом городе каждый патрон
На особом счету. Если найден.
Здесь смертельный посев схоронен
В мелком крошеве рухнувших зданий.
Голубками листочков тетрадь
Взрыв размечет: срок жатвы недолог.
На кого матерям уповать?
Рентгенолог. Хирург. Офтальмолог.
Завтра кто-то из сорвиголов
Вновь зацепит проржавленный капсюль.
Сколько свежих могил пацанов
Между давних могил, ветеранских…
Степь бугристую маки зальют
Бурой жижей к девятому мая.
И мальчишки ликуют: «Салют!»
А родные услышат: «Стреляют…»

                    2
В этом городе каждый снаряд
Пропахал борозду по живому.
На осколках взойдет виноград.
Сок впитает состав известковый,
Привкус проволоки меж камней,
Окончательность доски дубовой.
Здесь по праздникам пьют каберне –
Вина цвета запекшейся крови.
Что ни балка – блиндаж или дзот.
Что ни улица – память о павших.
Что ни век, то затопленный флот.
Что ни день, то отдача вчерашним.
Есть и в памяти шрамы от ран.
И под музыку ближнего боя
Страшно скалясь, глядит Инкерман
На Резервное и Тыловое.

                    3
В этом городе даже ядро
Прорастает сквозь скудные грядки.
Вот отец накопает ведро
Корнеплодов, и шарит с оглядкой
Не руками, лопатой: а вдруг?..
Крупный шарик картечины целой
Звяк о камень… Не память, но звук.
Здесь когда-то кого-то задело.
Ковылями намылен Сапун.
…Просвистело. Шарахнуло. Кони
то ли ржали на полном скаку,
то ли грянули оземь в агонии…
В равелинах закатный огонь:
То не сполохи, то отголоски.
Мне, скрещенные, режут ладонь
Пушки – бляха от упряжи конской.

                    4
Здесь изъедено ржавчиной всё:
Влажный воздух наждачен и подл.
Охра с йодом, протухший рассол.
Образ жизни объявлен осёдлым.
При осаде на всех рубежах
Здесь ломается сталь, а не гнется.
Адмиралы в соборе лежат.
Нет потребности в авианосцах
И в изъятых со дна якорях,
И в раззявленных пушечных жерлах…
Но полощет Андреевский стяг
Голубое на кительно-белом.
Здесь теперь всё не так и не то…
Словно снова в полон. И, как прежде,
Здесь колонны германских авто,
Оккупировавших побережье.

                    5
В этом голосе слышен металл,
Даже если устал до предела.
Так диктует двенадцатый балл:
Отпустить? Ишь чего захотела…
Так стальной напрягается трос,
Что похлеще иной пуповины.
Так приставленный к горлу вопрос
Заставляет явиться с повинной.
Равнодушный к заезжим шелкам,
Этот вихрь, сметая забвенье,
Бьет наотмашь меня по щекам
За лирические отступленья.

 
 
 
 

      ПЕРЕХВАТЧИКИ. БЕЛЬБЕК


Заслышав их, ты падал ниц
на острый гравий.
Ложились тени гордых птиц
на виноградник.
Свист, вой и клёкот - промелькнут
и небо вспорют.
А через несколько минут
кружат над морем.
Они гнездятся за бугром
в стальных ангарах
и неразлучны: птицы-гром
летают парой.
...Но отчужденья полоса
с разделом моря
прошла и через небеса
в никчемном споре.
Легли всей стаей на крыло
и не вернулись.
Молчанье медленно вползло
в провалы улиц.
Отныне птиц в помине нет.
Над бухтой сонной
простерлось облако - как след
инверсионный.

 
 
 
 

                    ВРЕМЯ ИСТЕКАЕТ


Секретарь горкома партии Черничкин
чрезвычайно был охоч насчет «клубнички».

По ночам – поездки в детский лагерь "Ласпи"
(так давным-давно назвали бухту греки,
в переводе значит «грязь»). Изнанка власти,
сконцентрированной в слабом человеке.

Про детей не говорили, врать не буду.
Город полнили совсем иные слухи:
как споспешествовал Бахусу и блуду
строй матрон из гороно. Почти старухи.

(Имена – под стать эпохе, что забавно.
Там была одна, Сталина Николаевна...
Я ее когда-то в школе созерцала:
кандидатка в клуб, кому за центнер сала.)

Скоро канут в Лету оргии партийцев.
Что-то липкое сочится из-под двери…
Тайный стыд одной из множества провинций,
что наследуют последней из империй.

Перечеркивает все свои привычки
и размазывает пятна на паркете
секретарь горкома партии Черничкин,
вскрывший вены бритвой прямо в кабинете.

 
 
 
 

            «Вызывавшим снег…»


Вызывавшим снег, только стоило им разомкнуть уста,
остывая врозь, раскалившись за миг до этого,
возвращала пар снисходительная темнота,
и откуда-то сверху, из черного и фиолетового
он сгущался под фонарями в конусовидный душ.
И служила сама зима горячей купелью душ.
Запрокинув головы, долго смотрели вверх,
будто мчались так, что едва заметно мельканье вех.
А теперь, столько зим спустя, вызывает один озноб
на спине лежащий, в небо лицом, сугроб.

 
 
 
 

  «Грешным делом…»


Грешным делом, белым-белым,
липнет стылым, сыплет мелом
по ветвям обледенелым:
спи, шиповник, спи, жасмин…
Чиркает скребок лопаты,
добираясь до асфальта.
Вязнет звук шероховатый
в толчее голов и спин.
Сыт по горло похоронным,
кашей снежной и солёной,
захлебнется хлипом, стоном
город, меркнущий с лица.
Есть шипы, но нет жасмина.
Если снег, то тоже – в спину.
И рябит в глаза рябина
ради красного словца.

 
 
 
 

                            КАЛЕНДАРЬ


Смену сезонов в городе читаешь по трафаретам.
Унылость букв сообразна самой манере письма.
«Купаться запрещено» на шесте у берега – лето.
Тренога «Опасная зона» в сосульках у дома – зима.
Иных посланий не будет, даже и не надейся.
Весною – «Ремонт дороги». Знаешь, чем их мостят.
На горке, откуда в панике бегут трамвайные рельсы,
Ветер срывает с провода осенью «Листопад».

 
 
 
 

                    СКАЖИ


Пускай случится что стучится
в щепотке пальцев у виска.
Пускай занывшая ключица
зажата намертво в тисках.

Пускай убытки не подбиты
и не оперились слова.
Ловитвы, битвы и молитвы
сплелась тугая тетива.

Три фазы слитного движенья
- и губы отпускают звук.
И на три жизни натяженье.
И три погибели от мук.

 
 
 
 

                            ОТРЕЗАЛО


Эскалаторный триммер подрежет поджилки в шагу.
Поверни в забытьи: здесь направо...
налево...
направо...
Увязая в снегу, повтори: не могу...
нет, могу...
выдыхая слова вперемешку с табачной отравой.
Пусть везет как везет: по кривой...
по прямой...
по кривой...
Истеченье минут не опаснее кровотечений.
И не то чтобы мертвой, но, в общем, почти неживой
одолей еще восемь пролетов подъездных ступеней.
Шаг за шагом. Не надо хвальбы: если бы...
да кабы...
Зажимая ключи от пустой и постылой квартиры,
ощути не потугу сказать, а потребность любить
только после того, как ее уже - чик- ампутируют.

 
 
 
 

                    БИБЛИОФИЛИЯ


Склад заветов. Запалов. Семян. Генофонд
обладавших пожизненно речью. Вербарий
ожидающих часа гамет и зигот:
створки тайны творения - парные твари.
Нас оплодотворит концентрация слов.
Алгоритм to be откровенно бинарен.
От заюзанных байблов дуальных эпплов
до корней языков наших, кельтов и арий,
от эдемовых кущ до терновых кустов
тесен строй корешков и беснуется эхо.
И марают пеленки хлопчатых листов
наши чада, зачатые в библиотеках.

 
 
 
 

                        ОБ ОДНОМ И ТОМ ЖЕ


                                1

Он снисходит до нас лишь когда ему будет угодно.
Не вольны мы загадывать даже, как ляжет, как выпадет кость.
И охота ли быть мельтешеньем мишеней в угодьях,
где он лепит подряд в молоко, этой ночью нагрянувший гость?

                                2

Он такой конформист, то бишь мастер обкладывать ватой,
обволакивать, как компромисс, что-то сглаживать,
скрадывать суть -
только дай закружить, завертеть, заморочить! Запрятать
еле видимый свет, исчезающий след, ускользающий путь.

                                3

Нас накрыло зарядом. Сгустился разреженный воздух.
Подле, рядом, окрест растворенье небес - ни опоры, ни зги.
Поезда опоздают. Никто не летает. Витают угрозы.
Как секут эти розги! Секундная боль - и вздохнуть не моги...

                                4

Рты заткнул. По рукам повязал и препоны поставил.
Позаклеил глаза. На слова наложил своё вето.
Руководствуясь сводом немыслимо правильных правил,
распоясался. Лёг. И останется с нами. До лета.

 
 
 
 

                        ТЩЕТА


Полуослепши. И полуоглохши.
Подчелюстного спазма пальцы ледяные.
К чему роптать? К кому взывать о помощи?
Гемикрания, брат Пилат. Гемикрания.
Отсрочка казни - та же казнь, ничто иное.
Боль растворяет этилированный морфий.
Небытие и бытие в своей основе -
метаморфозы, друг Овидий. Мета-мор-фо...

 
 
 
 

            ОКТЯБРЬ. ЯЛТА...


Октябрь. Ялта. Урагана нет.
Обещан был, но - долог вдох.
Поют шансон. Звенят стаканами.
Блуждает в соснах ветерок.
И не порог, а так, преддверие...
И не штормит, а так... Накат.
Еще давленье не проверено
и всё размеренно. Пока.
Коры с платанов понападало...
Пахнуло завтрашним дождём.
Сидим. Пьем херес. Мне не надо бы...
Ай, ладно! Однова живём.

 
 
 
 

            ПОЧТИ ОТОРВАЛСЯ


У троллейбуса - в небе рельсины.
Сколько раз, повернув с кольца,
он мечтал, чтоб сбылось что грезилось:
не цепляться за небеса!
Он, лассо кольцевых изловленный,
отбивался от них как мог.
Встал, как вкопанный. В небо - оглоблею...
Не троллейбус. Единорог.

 
 
 
 

                  ПОВТОРЕНИЕ


После первой, закусив поводья,
оглянуться было недосуг.
Что же мы имеем на сегодня,
кроме честных глаз и слабых рук?
Со второй закусывали солью.
Соль горчила. Огорчений тьма.
Что у нас на завтра вместе с болью,
с болью вместо горя от ума?
Но привычно тянемся за третьей:
Бог-то любит... прочие не в счет.
Мы за приручивших не в ответе.
Привыкай к изменам. Жизнь течет,
и еще не скоро по последней -
той, что до краев и через край...
Для глухих не служат две обедни.
Привыкай к изменам. Привыкай.

 
 
 
 

                        ПРЯНО


Так вот в чем соль... Где этот слабый хруст,
когда раскусишь, как огурчик пряный,
всю правду? Где признания из уст:
не очень трезвых и не очень пьяных?
Как пресен твой ежевечерний суп!
Как безупречен быт и беспорочен...
И пахнет солодом и патокой от губ:
не очень искренних и ищущих не очень?
Нет брудершафтов. Не с кем быть на "ты".
Нет омутов в обыденном теченье.
И некому добавить остроты
и терпкости. И сделать жизнь мученьем.

 
 
 
 

            * * *


Чиркнет спичка. Вспыхнет пламя,
освещая пол-лица.
За окраинами ставень
звезд рассыпана пыльца.

Колокольчик тонко пел им
и трещали угольки.
Но лежат на поле белом
петли черныя реки.

 
 
 
 

                    ИЛ


вырулили на взлетную
вынырнул и поплыл
или на кочку болотную
встал поскользнулся ил
каплет вода холодная
с полуприжатых крыл
бренная оболочка
брезгует пустотой
по облакам по кочкам
ил девяносто шестой
брезжит заветная строчка
точкой
и запятой

 
 
 
 

                    ГОНЧИЕ


...Распластавшись - за колесницей,
за ее безмолвным возницей...
Шорох. Выдох. Мельканье глаз.
"Джаггернаут!" - вопят колеса,
разрезая туман белесый.
Полнокровный закат погас.

Улыбайся: кто я и кто ты,
посвященный богу охоты?
Обнажи клыки и резцы.
Не трусцой, не рысцой - лавиной
мы захлестываем равнину:
одержимые жаждой псы.

Хлещет горлом кровь у рассвета.
Голос жижи этого цвета.
Нам милее всех голосов.
Бог сказал, что на небе тоже -
может быть, мы на них похожи? -
есть созвездие Гончих Псов.

 
 
 
 

                  * * *


Три дня без наркоза - и можно дышать,
и больше не нужно откашливать с кровью
обрывки того, что зовется душа,
осколки чего-то, что было любовью.
Обида, что выжгла меня изнутри,
прорвется наружу - и выступят слезы.
...А ты говори, говори, говори!
Мне все-таки больно, когда без наркоза.

 
 
 
 

            БРОД


В прохладной полутьме
подземных переходов
в три флейты дышит Гайдн:
за рубль или за так...
Я у реки людской
стою, не зная брода,
и думаю о переправах и мостах.
Мы были мастера
крушить, сжигать и рушить -
и видишь, вон куда
теченьем занесло...
Я опускаюсь вглубь.
Гайдн просится наружу.
Флейтист свой инструмент
вздымает, как весло.
Вот так и проплывем,
мелькая в переходах,
и истечет река,
и обмелеет брод.
...За рубль или трояк
в любое время года.
Дешевле и Харон
дотуда не берет.

 
 
 
 

                    СУМРАЧНО


Ветер аккордами мнет подоконники.
Воздуха!.. Воздуха нет ни глотка.
Держит за горло, рыча, без намордника
ненависть, спущенная с поводка.

 
 
 
 

            * * *


За нарисованным окном
висит бумажный день белесый,
как лист газетный, а на нем -
труба и дымный знак вопроса.
И как ни бейся, все равно
не переломишь обух плеткой.
И перечеркнуто окно
ненарисованной решеткой.

 
 
 
 

                14 СТРОК


Решительно, бесповоротно
погашен свет поры осенней.
Показывают зиму в окнах,
причем во всех без исключенья.

Совсем иное нужно зренье
для крупных планов с проработкой
нюансов каждой полутени,
смягченных линий или четких.

А жизни каждое мгновенье,
себе во всем противореча,
верно себе: то приз, то пеня...
То свет, то тень. То чет, то нечет.
И мы, отринувши сомненья,
ступаем в снег. Зиме навстречу.

 
 
 
 

        УРОКИ КАЛЛИГРАФИИ


                        I

Листай небеса, перелистывай!
И думай, вздыхая завистливо:
вольно же летать журавлю!
И в небо вонзаясь, как кистью,
крылом иероглифы вписывать
в излюбленном стиле фэн лю.

                        II

Прописан кисточкой полусухой
рассвет: дома, заборы, стены, крыши...
Зиме еще трудиться день-деньской,
чтоб черного совсем не стало слышно,
чтоб крошкой льда
беда
или вина
под робкими шагами не хрустела.
И устилает поле тишина.
И мир заполнен падающим белым.

 
 
 
 

                        ЗАПАХ


Космы бурых водорослей так
пахнут, словно пляж намазан йодом.
Камни останавливают воду.
Клочья белой пены в тех местах,
где торчат их спины, - запятые
вдоль волны, бегущей, как строка.
И ни телеграммы, ни звонка...
Дни стоят до края налитые,
и от них разит дешевым флиртом:
марганцовкой или теплым спиртом.