1.

Как жила, так умерла.

Осенью, с первыми холодами,

в конце августа.

В конце жизни бил сын,

всю жизнь горбатилась неизвестно на кого.

А сын был рядом и похоронил.

Легла в свою землю

рядом с сыновьями,

подорвавшимися детьми на мине.

На лесном погосте

пили, курили, смотрели в землю,

глядели вдаль,

а в глаза не смотрели.

      2.

Твоя душа меня взыскует, бабушка,

а что я могу, я ведь нищий.

Мне даже не жаль,

у меня нет жалости ни к кому.

Осталась одна капля любви,

как её разделить на долгую-долгую жизнь,

разве что выплеснуть в первом глотке.

Но это нельзя, такое не любовь,

а самоупоение.

И люди это знают, когда горбатятся на земле.

Заматеревают в корень.

Делаются отдельными, злыми и жалостливыми.

Такими уйдут уже, всех простив,

передо всеми попросив прощения.

      3.

О священная минута казни,

ты не состоятельна перед новым шагом,

кто его сделает, кто его сделает.

Как надо бояться жизни,

как надо сторониться людей,

как надо любить природу свою,

чтобы сделать его, этот шаг.

Запрокинуть руки, упасть на землю,

смешаться с прахом,

думать, помнить, понять.

Ты не один на земле,

ты не один,

не один.

Это ты, твоё, этот сброд и хлам.

Это твоя чистая слеза:

пот поколения

в крови зачатия,

в слизи семени,

в блуде эпохи.

Восстающее семя жизни.

Новое солнце рядом с прежним,

ещё невидимое, уже не видное.

Неневинное солнце памяти.

Ещё усилие, оно поднимется

над нашими головами,

из наших голов построенное.

О нежный ребёнок, тронь своим оком коснящим

нас, костерящих твоё рождение.

      4.

Так жизнь позвала,

как долго я ждал

этой смерти,

этого рождения.

Новая судьба, бабушка,

ты освобождаешь своё место.

Только бы не потерять твой свет.

Живая звезда живёт и ждёт,

когда же уже её позовут,

потребуют даже на землю гнилую,

прогнившую потом и солью, и кровью,

пропитанную семенем поколения

одного, другого, третьего.

И так до бесконечности.

Когда же судьба достигнет нас

со своим ударом в руке?

И вот удар камнем по темени,

звезда ли упала, родилась ли новая.

Мы летим сквозь фиолетовый свист ветра,

мы делаем ногами шаги, толкая.

Но когда-то и к нам притронется

нежное дитя пальцем холодным.

Кто ты, смерть, чего тебе надобно,

будет спросить уже некому.

      5.

А нам ответят: это видите.

И мы ответим: это видим.

Ну тогда ступайте, скажите повести

никому, былью подросшей совести.

Вы видите, как на былинках, на ковыле

играет этот ребёнок невесомый.

Он, может, и розовый, и брюхо у него есть,

и пачкает пелёнки жёлтым,

да показать некому.

Зато не держит дулю в кармане,

когда к нему разевают рты

как рвы пичуги, прорехи, падали.

Проросшей земли стебли и горла.

Мол, что-то надо, а что, Бог весть.

      6.

И слово “умерла”, может, самое благонадёжное из слов.

Сколько в нём добротной радости и укрепления.

Нам, живущим, твёрдая весть,

всё окончательно и трагично.

Тревожная новость, почти веселье,

как сплетня, которую нельзя не выболтать.

Вот наша родина, совсем юродивая.

Как спрятать нежность к себе, покойникам,

теперь отходящим в обитель райскую.

Хотя бы тем Эдем блистающий

уже удружил,в Эдемы выслужился,

что словно с капусты кочана снимаем им

последний лист в борщ истории.

Отнесёмся к покойнику кочерыжками

своих голов, животов, боков.

      7.

К нам идёт жизнь, житуха, жизнь.

Мы её не любим, когда-никогда приголубим

тем самым что есть мы сами.

Но есть мы любим, мы пожираем

её с костями, с одеждой, с пахом.

А что ж, давай нам да наливай нам

ещё добавки, сливай остатки.

И будут сливки, сметана, масло,

и будем ползать костями в прахе,

и будем плавать в дерьме, в навозе,

и скажем слово одно на свете.

      8.

Любовь сияет недотрогою.

Мы это слово подглядим,

когда в могилу уложим бабушку,

у мамы мама тогда была.

Теперь какое-то глухое молчание

на том конце телефонного провода.

У мамы мамы больше нету,

что делать сыну, вернее внуку?

Уж коли делать, сосать пустышку?

копать могилу? прикинуться валенком?

Вот шанец выстоять

против молчания.

Ни слова фальши,

ни слова чести.

Всё честь по чести,

досужий вымысел

из пальца высосан,

бери лопату.

Любовь сияет недотрогою.

                        1993.

…

Я сказал Демидролычу, что есть чисто профессиональные вещи. Для художника не было двадцати лет, потому что было зеленое на красном замечательное. На зоне элегии писать – это очень внятная констатация ремесла. Возможно, ты сумасшедший, наверное, ты холодный, зато ты живой.

Когда Демидролыч спросил, почему министр халтуры Мертвенный тебя так задел, что на ток-шоу «Русская литература мертва?» плясал краковяк, ведя? Потому что на самом деле он сказал, что я мертвец, потому что русская литература это я, вместо того чтобы мне помочь, уж коли ты за это деньги получаешь по штату.