Еще я хотел рассказать про местного юродивого

Володьку Деминского.

История юродства та же,

Что генезис эпилептиков у Достоевского.

Сначала это почти Христос князь Мышкин,

В конце это Иуда Смердяков.

То же в Мелитополе. Он поет «Моя Украина»

И кричит, что ненавидит русских.

Рычит по-звериному, мочится в подъезде,

А все молчат и терпят.

То ли не хотят связываться, то ли он очень хитрый,

Как Смердяков, перехитривший себя.,

Здесь та же болезнь.

Произвольно переключаемая с фашистского бреда

На обыденный монолог речь

И отчаяние запутавшегося в себе человека,

И где-то в перспективе петля.

Страшный мамин подъезд,

Косящие под безумных пьющие мужчины

И тихо сумасшедшие скопческие женщины.

Неудивительно, что мое любимое место в городе

Больница, за месяц почти что жизни в ней

Вчера впервые я услыхал слова настоящего жлобства.

«Я за тобой ходила три недели, теперь его очередь».

Слова старшей дочери своей матери на своего брата.

Потом оказалось, что как всегда

За этим стоит человеческое несчастье.

Что они от разных отцов

И она старше него на восемнадцать лет.

Что он женился на евреечке и уехал в Израиль.

Живут зажиточно, два дома – там и здесь,

Две машины – там и здесь, и так далее.

А у нее жизнь не сложилась. Это она рассказывала всю ночь,

В палате с выключенным светом, ухаживая за матерью.

А моя мама слушала и плакала, потому что было жалко,

То ли ее, то ли себя, потому что судьба похожая,

То ли всех людей.

Все хозяйство было на ней, дом в селе, огород, скотина.

И вот она убежала в город для лучшей жизни.

Вышла замуж, родила дочь, муж рано умер или бросил,

Я уж не помню.

Дочь вышла замуж, родила больного ребенка,

Дальше идут разоблачительные

Фамилии врачей, которые изуродовали ребенка,

Потому что тащили щипцами за голову.

Ребенок не разговаривает, не понимает, не ходит,

Только сидит, ест и испражняется под себя.

Дочка его бросила на мать и вот уже тринадцать лет

Она за ним ухаживает.

Разумеется, никакой личной жизни,

А у дочери жизнь не сложилась и во втором браке

И матери, вернее своему сыну, она не помогает.

Я хотел сказать, вот видишь, и здесь оказалась своя запазуха,

Что, может, сволочей-то и вовсе нет, включая Гитлера и Сталина.

Есть только запутавшиеся и несчастные.

Что, может, поэтому Христос

Целует предающего его на мученическую смерть Иуду.

Но мама уже рассказывала, как ей папа рассказывал

Про своего друга по пьянке хирурга имярека,

Который оперировал всегда под шафе,

Стряхивая пепел с сигареты во вскрытую полость.

И как зашивали салфетки и перчатки в животе.

А я переводил с местного на общечеловеческий,

Что очень тяжело, будучи профессионалом,

Что водителем, что президентом, что хирургом, не скурвиться,

Потому что, с одной стороны,

Ответственность затусовывается голяком жизни,

А с другой стороны, трудно жить семьдесят лет

В аварийном режиме, нужна компенсация,

Перспектива ближайшей радости, вино, женщины, наркотики.

Я манкировал еще одним своим призванием после варки борща,

Быть «аблакатом – купленной совестью»,

Могущим понять, объяснить и простить

Любой грех и любое преступление как местный колорит.

Этот разговор происходил, когда я, чтобы уговорить маму

Поехать пожить с нами после операции,

Рассказал, что женина мама, дочкина бабушка, а моя теща

Травилась пятьюдесятью таблетками «Феназепама»,

После того как я ей рассказал, что ей все равно какой

Будет ее внучка, женина дочка, а мое поприще.

Так уж получилось, сидел, писал книжку

И смотрел за ребенком, был домохозяйкой.

Что ей лишь бы не быть одной. Это мы с ней так дрались

За ветхозаветное бессмертие, Авраам родил Исаака,

Исаак родил Якова.

А потом после годовой самоссылки на Соловки

Заболел падучей. Мама лежала и плакала

И сначала ничего не могла сказать, горловая судорога,

А потом рассказала про женщину,

Соревнующуюся с единоутробным братом,

Кто больше ухаживал за матерью.

Главная моя работа теперь, это не выходить маму,

Подумал я, а не сойти с ума от такой жизни.

Так что мое писание, как всегда, единственное спасение,

Не столько для литературного заработка,

Сколько для чистой совести.

Как же люди могут жить в таком дерьме?

Для благополучия? Для детей? Или для рассказа о том, как мы

Чуть не сошли с ума, но все же остались людьми?

Удивительное чудо.