Меня недавно упрекнули, что, может, не только авторское возбуждение противоречиями противочувствий в читателях – ради возбуждения же в них третьего переживания, катарсиса (все по Выготскому) – есть признак художественности. Вдруг-де, есть еще какой-нибудь признак. И тогда нечего, мол, кому-нибудь пенять, что он не дорос до творения противоречиями.

И вот мне в руки попадает работа (Новикова-Гранд. Магии слов: манипулирование сознанием читателя в текстах Пушкина.// После юбилея. Иерусалим, 2000), в которой выдвигается гипотеза: «тексты, относимые к художественным», содержат «сложный комплекс лексических и композиционных средств, неосознаваемых читателем», с помощью которых «автор воздействует на читателя, причем обращается, минуя сознание, к более глубоким и менее критичным областям его психики» (С. 196, 188).

И в доказательство приводится «Евгений Онегин». А оттуда – в пример внушения авторских, мол, симпатий и антипатий – такое:

«Один ряд рефренов на разные лады напоминает о его [Евгения] основном качестве: он постоянно скучает («…Дидло мне надоел», «Деревня, где скучал Евгений…»). Скука Онегина противопоставлена неиссякаемому энтузиазму автора, проявляющемуся по отношению именно к тем объектам, которые надоедают его герою («Волшебный край!» – восклицает автор о надоевшем Онегину театре, «прелестный уголок» – сообщается о деревне).

Читатель, не складывая сознательно в систему эти рассыпанные по тексту и потому замаскированные рефрены, начинает ощущать, что скука – качество непоэтическое, в то время как поэту всё: и театры, и балы, и сельские пейзажи, – кажутся в равной степени достойными восхищения» (С. 188-189).

И Новикова-Гранд не замечает, что здесь не просто замаскированные рефрены, не просто внушаются читательскому не совсем сознанию пушкинские «мнения, симпатии и антипатии» (С. 196), а возбуждаются тут, вполне по Выготскому, противочувствия, столкновение которых приводит, опять вполне по Выготскому, к катарсису, осознавание которого дает в данной капельке моря под названием «Евгений Онегин» художественный смысл этого романа в стихах (вкус моря можно узнать по капле): «недифференцированная скука по отношению ко всему миру и столь же недифференцированное восхищение – это…» выражение взвешенного отношения к миру. Это отношение реалиста, каким Пушкин стал после разочарования от поражений дворянских революций в Европе и от арестов и отставок прогрессивных военных, его товарищей.

Новикова-Гранд, видимо, не зная о теории Выготского, не может отказаться от своей гипотезы прямого внушения. В том смысле прямого, что достаточно, мол, просто обобщить два переживания в одно: «…за этим неявным противопоставлением скрывается и обобщение еще менее очевидное <…> Это два разных воплощения одного и того же: равнодушия» (С. 189). И к этому «равнодушию» дает сноску: «…в пушкинском языке слово «равнодушие» лишено отрицательных коннотаций; это божественный атрибут Природы с ее вечной сияющей улыбкой и Поэта, который равнодушно внимает добру и злу» (С. 197). Тут, в конце, Новикова-Гранд еще и забывает, что Пушкин был разный и чуть-чуть до «Евгения Онегина» не внимал равнодушно.

Но катарсис от этого романа в стихах она почувствовала верно, только выразилась немного неадекватно. Бывает. Однако гипотезу выдвинула ошибочную.

Зато честно признала: «…существует по крайней мере один сильный опровергающий пример: профессиональная реклама, как правило, содержит большой блок сублимиальных [sublimo – высоко поднимаю] сообщений, непротиворечащих «внешнему» сюжету и призванных воздействовать на читателя» (С. 197).

Так вот я думаю, что не только реклама использует прямое, в смысле непротиворечивое, внушение лексическими и композиционными средствами, минуя сознание. Еще и проповедь, и публицистика, и еще многое что. И все это не есть искусство.

Вот возьмем названное рассказом произведение Фёдора Раухвергера «Проще счастья».

Обычный человек не замечает, почему насыщен благостностью «рассказ».

Лексика: «хорошим», «заботливым», «к лучшему» (относительно даже хорошести и заботливости), «на летнем отдыхе в Коктебеле», «спокойным», «умиротворённым», «одухотворённым», «интеллигентным», «отличное», «подружились», «с удовольствием», «общих интересов», «духовная близость», «нравятся» (2 раза), «получалось», «просто», «взаимности», «естественно».

Слов с негативной аурой совсем мало: «задавить» «запретным» «неприличным» «портить».

Это я о первых 20-ти из общих 49-ти строчек рассказа. Причем негатив пошел лишь с 17-той строки.

Или вот количество слов в первых трех предложениях: 20, 6, 4. – Стремительное сокращение. И описывают эти предложения всю взрослую жизнь, включая финал «рассказа». И последнее из них – апофеоз по смыслу:

«Причём явно к лучшему».

А тема «рассказа» – как «он» стал и зажил дальше гомосексуалистом.

Так если хочешь пропагандировать такой образ жизни среди (слава Богу!) отсталого от Запада общества, то надо усыпить бдительность брезгливого читателя.

И еще нужно не тянуть, а то бросит читать.

Для этого действие должно развивается стремительно. И действительно, до 20-й строки, до сакраментального слова «естественно» (пока мы еще не заподозрили неладного) – я не поленился посчитать – 30 глаголов, а на остальные 29 строк приходится 68. (С 1,5 глаголов на строку возросло к 2,345. И в конце, на московский период жизни героя, пришлось уже по 2,5 глагола на строку.)

А стремительность же увлекает сама по себе. Тоже неосознанно.

Возрастает по ходу времени (не повествования) и численность слов высококультурного ореола и прямого смысла. До Коктебеля таких слов только одно – «Пруста». В Коктебеле – 5: «художник» «одухотворённым» «интеллигентным» «портрет» «духовная». А в Москве уже 7. Внушается околосознанию, что быть гомиком это вам не фунт изюму – культурно дорасти надо!

Ну и – идеологемы. До Коктебеля их вообще нет. В Коктебеле их две: «оранжевой политикой» и «нужно жить так, как хочется, а не как в обществе учат». В Москве – 4: «обязан» (в смысле – не обязан), «неудобно», «не следует» (оба с отрицанием отрицания), «знал, чего хочет». Все – под флагом свободы. В смысле вседозволенности.

И, наконец, такое композиционное средство, как последние слова (они имеют повышенную внушаемость на околосознание). Здесь – почти призыв становиться гомиками: «Этого он и Вам желает».

Я не думаю, что эта проповедь здорово эффективна.

Просто хотелось лишний раз продемонстрировать, что искусство это только то, что работает с подсознанием через противоречивость элементов.

И понятно почему.

Потому что специфической, – ни у чего больше не встречающейся, – функцией искусства является, по Натеву, непосредственное и непринужденное испытание сокровенного мироотношения человека с целью совершенствования человечества. Нужно как бы сгибать и разгибать человека. Испытывать его на излом. Для этого нужны противочувствия. Для них – противоречивые элементы. Каждый – свое сочувствие вызывает. А вместе они – катарсис. И противочувствия и катарсис во многом подсознательны. Потому и кажется иным, что достаточно заняться не вполне и автором и читателем осознаваемым внушением, как имеешь дело с художественностью.

Нет. Дело сложнее.