В которой все становится на свои места

 

 

 

...Утро выдалось серым и безысходным каким-то. Солнце, еще не встав по-хо­рошему, угрюмо просвечивало сквозь тонкую дымку облаков, а туман был такой густоты, что цеплялся за одежду. Приближалась осень, и природа ре­петировала осеннюю скуку.

Где-то вдалеке шаркал своей неугомонной метлой дворник. Время от времени шарканье затихало - когда дворник сворачивал козью ножку, прикуривал или просто смотрел на небо, а потом возобновлялось вновь в ус­коренном темпе, наверстывая упущенное.

Шарканье метлы раздавалось возле большого серого здания, ок­руженного кованой решеткой. Такая же решетка красовалась и на окнах зда­ния. Неопытный глаз смог бы увидеть в этом заведении тюрьму, но это было не так, хотя по характеру осуществляемой деятельности здание было не­много сродни тюрьме.

Здание находилось в большом диком сквере, в который упирался своим концом переулок. Точнее, даже не переулок, а аллея, так как по обе стороны проезжей части, отделенные от нее каменным бордюром, росли развесистые клены, такие густые, что местами закрывали небо.

Вот уже тридцать лет, как дворник каждый день, с утра пораньше и ближе к вечеру, выходил на эту аллею, вооруженный метлой или лопатой - смотря по времени года. Он так привык к этому месту, что не променял бы своей метлы даже на царский скипетр. И аллея привыкла к нему, а деревья, словно уважая святой и великий труд, старались облетать постепенно, чтобы не создавать затруднений, а зимой, когда шел снег, закрывали своими вет­вями дорогу и не давали метелям заметать территорию.

Благодаря этому работа у дворника была не особенно обремени­тельная. Небольшая территория, которую он чистил достаточно быстро, обеспечивала ему массу свободного времени, которое он тратил, как хотел, а глухость и захолустье места его работы делали жизнь плавной, неспешной и лишенной различных зигзагов. Жил дворник здесь же, в небольшой сто­рожке. Запросы у него были минимальные, большую же часть свободного времени он посвящал чтению и раздумьям, а когда читать не хотелось, про­сто спал. Летом он любил вылезти на крышу вечерком, раскочегарить само­вар и пить обжигающий чай, созерцая огромный багровый шар, который медленно погружался за линию горизонта.

Иногда к нему присоединялся садовник, который работал в сквере перед зданием, не менее романтичный и мизантропичный, чем сам дворник. Тогда на крыше вместо самовара оказывался пятилитровый бидон с пивом, из которого друзья потягивали по очереди через край, ведя непринужденную беседу, в которой главное место отводилось не словам, а промежуткам ме­жду ними. И любой проходивший мимо человек мог видеть две согбенные фигуры на фоне заходящего светила, по соседству с облупленной печной трубой…

Шло время. Старели дворник и садовник. Зима сменялась весной, потом приходило лето, безо всякого предупреждения налетала зима, которая в свое время неохотно уступала место весне - словом, все шло своим чере­дом по наезженной траектории, не сворачивая и не ошибаясь. Но дом и ал­лея перед ним оставались такими же, как и прежде, словно над ним было не властно время. Менялись люди в доме, менялось начальство дворника и са­довника, но дом, такой же мрачный и угрюмый, даже не собирался менять свой облик. Он смотрел в сквер своими зарешеченными глазами-окнами, и ни на них, ни на стенах, украшенных лепниной в стиле “барокко”, не было заметно ни малейшего следа прожитых лет.

Итак, как уже было сказано, утро было промозглым, как это слу­чается в августе. Это была погода того самого сорта, когда кусты и деревья в тумане кажутся необычными и волшебными, когда кажется, что за каж­дым из них прячется кто-то таинственный, а душа так и исходит предвкуше­нием чуда.

Дворник все шаркал метлой в полном одиночестве, сгоняя в кучу нападавшие за ночь листья. Звали дворника Матвей Кузьмич Спиртовоблин­ский, а здание за его спиной именовалось психиатрической клиникой номер шесть.

Опавшие листья тихо шуршали под метлой. Их было немного, и дворник, согнав их в кучу, прислонился к дереву и стал слушать тишину. Это тоже было одним из любимых его занятий, хотя дзен-буддистом он и не был.

Тишина была полной. Настолько полной, что звенело в ушах. Только в ветвях шелестел еле слышно ветерок, а вдали, где-то там, коротко позвенькивала невидимая в тумане птичка. Впрочем, не будь тумана, у дворника все равно не было бы шансов ее рассмотреть, ведь она наверняка была не больше воробья. До чего же было приятно вот так стоять, сознавая, что никто тебя не услышит и не увидит! Примерно так же, как приятно осознавать, что твои мысли никто подслушать не может, а потому и думать можно о чем угодно и сколько угодно.

Клиника была далеко от города, поэтому постороннего шума здесь почти не было, разве что проедет какая-нибудь заблудившаяся ма­шина, или проскрипит, шурша подагрическими покрышками и вздыхая про­куренными тормозами, старый полуразвалившийся автобус, везя усталых жителей Подмосковья в родные пенаты после очередного изнурительного набега на московские магазины. Пешком же здесь вообще никто никогда не ходил.

В глубине аллеи послышался тихий шорох. Дворник насторо­жился и посмотрел на часы - было четыре минуты пятого. Шорох посте­пенно оформился в шаги не спеша идущего человека. “Кого это, интересно, несет в такую рань”, - подумал Спиртовоблинский, и достал из кармана ки­сет с табаком. Прислонив к дереву свою метлу, он присел на бордюр и стал сворачивать козью ножку.

Шаги становились все определеннее и ближе. Потом в тумане появился силуэт. Кузьмич с интересом смотрел на него, пока силуэт не оформился в человека небольшого роста, в плаще, широкополой шляпе и с тросточкой в руках. Подождав, пока тот подойдет поближе, дворник под­нялся навстречу. Он узнал идущего: это был кандидат медицинских наук, врач-ординатор клиники №6 Михаил Сергеевич Психоделический. Кузьмич частенько разговаривал с ним по утрам, когда тот шел на работу.

- Здравия желаю, Михал Сергеич, - Кузьмич спрятал недокрученную козью ножку обратно в кисет. - Не угостите ли работника метлы и лопаты цивильной сигаретой?

- Доброе утро, Кузьмич, - Психоделический приподнял шляпу и дели­катно раскланялся. - Угощайся! - и протянул пачку “Примы”.

Дворник достал из пачки сигарету, размял ее, сунул в рот и чиркнул спичкой.

- Спасибо большое, - сказал он, затянувшись и закашлявшись. - Кхе-кхе! Совсем отвык от нормальных - все самосад да махорка… Кхе-кхе!

- И куда ты, Кузьмич, деньги деваешь? Вроде, и платят тебе ничего, что ж на курево-то не хватает?

- Деньги - это вода, в карманах не задерживается, - философски заме­тил дворник. - На еду потратишь, на одежу - глядь, и нет денежек! А если и останется что - книгу хорошую куплю, больно читать обожаю. Иногда в ущерб желудку…

- Странный ты какой-то дворник, - задумчиво проговорил Психоделический.

- Оттого и дворник, что странный, - отвечал Кузьмич, усмехнувшись. - Я думать люблю, а какое, к примеру, на заводе думанье? Там за тебя на­чальство думает. На твою долю только и достается, что размышления на тему: “Как напиться, чтобы мастер не засек?” Или, например, ждешь - не дождешься перекура, и все для того только, чтобы в домино пару раз сго­нять. Разве это жизнь? После работы - только что спать, ни на что другое фантазии не хватает, всю конвейер сожрал. Ну, или водку пить в подво­ротне. В лучшем случае - ресторан, если карман позволит. А утром - опять на работу…

- А здесь что? Разве дворник - сугубо интеллектуальное занятие? По-моему, тоже задумываться особенно не о чем, маши себе метлой - вот и весь техпроцесс!

- Ну, нет! Во-первых, я сам себе хозяин, - начал загибать пальцы двор­ник. - Отмахал метлой - и свободен, вали на все четыре стороны и делай, что вздумается. Во-вторых, над душой никто не стоит, “ценных руководя­щих указаний” не дает. И, в-третьих, посмотри сам: красота, покой и ти­шина! Что еще думающему человеку надо? Только две вещи: пожрать, и чтоб не доставали…

- А ведь ты прав, - заметил Психоделический. - Если б мне, как ты вы­разился, “пожрать, и чтоб не доставали” - так я бы за полгода диссертацию накатал!

- И так накатаешь, Михал Сергеич, ты у нас мужик башковитый, с то­бой и поговорить интересно.

- Да я, в общих чертах, уже... Кстати, с тобой тоже не соскучишься, да­ром, что дворник. Вот только одно мне непонятно, - сходу перешел Психо­делический на другую тему. - Вроде, все при тебе: умный, статный, непри­тязательный в еде и быте. Так чего же ты один живешь? Ведь тебе, наверно, уже шестьдесят…

- Не шестьдесят, поднимай выше, скоро шестьдесят четыре стукнет. А что один… Ну, это материи тонкие. Да мне и так неплохо живется. И поздно уже.

- А в молодости? Что ж ты время-то упустил?

- В молодости - это целая история, - сказал дворник, затянулся и по­смотрел куда-то в сторону, словно хотел увидеть там свои быстро убежав­шие, непрожитые толком годы. - Жизнь я прожил долгую, много всякого видал, такого, что тебе и во сне не приснится. А вот бабы такой, чтобы не на ночь, а на всю жизнь, как-то не встретил. Однобокие они какие-то. Все в карман смотрят да на плечи - чтоб чином повыше. А чтобы в душу кто за­глянул - нетушки! Вот плюнуть - это завсегда пожалуйста. А так душа - субстанция, не имеющая ни малейшей материальной ценности и пригодная только для того, чтобы использовать ее как урну для чужого хлама. Чина я не выслужил, а карман у меня всю дорогу дырявый был - я же в детдоме вырос. Вот и нету любви! А так просто я не умею.

- Да, не повезло тебе, - сказал Психоделический, и на душе у него стало полегче. Он даже со стыдом подумал, что использует сейчас душу дворника как раз по тому самому назначению, что он и указал.

- Чего это - не повезло? - искренне удивился дворник. - Что в детдоме вырос? Так это и к лучшему: родителей хоронить не пришлось. Я по прияте­лям знаю, каково это, когда родной человек помирает.

- Я не об этом, - пояснил Психоделический. - Что в детдоме рос - это к лучшему, хоть жизнь узнал. Не из парника вышел! Я о том, что ты всегда один. Нехорошо это, Кузьмич!

- Привык я. Всю жизнь как волк-одиночка. И тяжело, и легче - с дру­гими делиться не надо, все тебе. Еще в детдоме у меня такая штука прояви­лась. Ни с кем не сходился, прямо как волчонок. А как война началась - на заводе вкалывал, в четыре смены и без выходных. Напашешься - и спать, даже домой нет сил дойти, не то что общаться. Потом на фронт сбежал, по­воевал, было дело. Только и там такая же история: только сойдешься с кем-нибудь - глядь, а его уже убили. Хорошие люди почему-то скорее под нож попадают, такая вот скотская закономерность. А сволочь всякая, мразь и шпана - те живут и в ус не дуют. Им и деньги, и слава, и бабы толпами, только что птичьего молока нет, не изобрели еще. Правильно народ говорит: навоз по верху плавает!

- Да понимаю я, Кузьмич, не горячись!

- А я и не горячусь. Так вот, значит. Хороших людей рядом нет, с кем же общаться прикажете, с особистом, что ли? Он-то завсегда рад пооб­щаться… Может, просто я такой невезучий. Ну, а после войны ушел в рако­вину, в берлогу. Берлога отдельная была, мне ее, как орденоносцу, выде­лили. Вне очереди. И на том спасибо… Соседи все важные, со мной и разго­варивать не хотят, плебей я для них. Да и мне с ними неинтересно, никогда мещанская жизнь не привлекала. Не умею я ихние разговоры поддерживать. Они меня не замечают, и я плачу им тем же… Вот так и получилось, что я никому не нужен.

- А разве жену обязательно из соседей выбирать? - усмехнулся Психо­делический. - Вон после войны сколько женщин свободных было - лопатой греби. На шею вешались кому угодно, только бы замуж выскочить.

- Вот именно - выскочить. Если женщина стоящая, то за ней всегда очередь, а если так себе - то мне до нее дела нет. Разборчивый я. Женщине еще здорово надо потрудиться, чтобы мне понравиться. А так просто, для штампа - мне-то это зачем?

- Да, - согласился Психоделический. - Дела… - и задумался о чем-то своем.

- Ладно, Михал Сергеич, замнем для ясности, - дворнику, как человеку проницательному, было вполне ясно, что и у Психоделического не все в по­рядке на этом фронте.

На этом разговор усох. С пару минут они просто стояли и курили, а затем дворнику это надоело. Сменим тему, подумал он, и проговорил:

- Ты лучше скажи, чего это тебя на работу несет ни свет, ни заря? Ты ведь, вроде, в отпуске? - он отбросил в сторону непогашенный окурок.

- Осторожнее кидайся, - заметил Психоделический. - Еще пожар уст­роишь!

- А! - махнул рукой дворник. - Все равно литья жечь надо. Так какое дело спать не дает?

- Отпуск… - проворчал сварливо Психоделический. - Да разве у нас отпуска бывают? Вызвали по телефону среди ночи, ничего не объяснили… Я только и понял одно - случилось какое-то ЧП.

- Не ЧП, - усмехнулся дворник, - А ГКЧП!

- Чего?! - Психоделический крутанулся на каблуке и уставился на дворника. - Что еще за ГКЧП? Ну-ка, Кузьмич, рассказывай!

- А больно я знаю. Мне никто подробно не докладывает. Что слышал - то и говорю.

- Ну, хоть в общих чертах расскажи!

- Да все, как всегда. Шизики ведь! Только на этот раз они что-то совсем уж дурацкое учудили. Вы идите лучше, вам начальник расскажет. Началь­ство - оно ждать не любит!

- Ладно, Кузьмич, счастливо трудиться, побегу, - Психоделический опять приподнял шляпу.

- Постой, Михал Сергеич, - остановил его дворник. - Дай еще сигарету, на потом!

- Бери всю, у меня еще есть, - Психоделический протянул пачку.

Какое-то подозрение, засев в голове, как гвоздь в мягком месте, заставляло его поторопиться, и он вприпрыжку двинулся к зданию.

…Всю ночь на четвертом этаже больницы горел свет, клиника жила своей ночной жизнью. Ни на минуту не смолкает в ней этот неумолч­ный ритм, ни на минуту хмурые санитары и усталые врачи не покидают ее коридоры, сменяясь точно по расписанию, как часовые на посту. Скука и сон витают по ее бесчисленным переходам, носимые ветерком многочис­ленных вентиляторов…

В самом конце коридора, по потолку которого извивается люми­несцентная змейка, находится кабинет главного врача. Он представляет со­бой забавную смесь роскоши и убожества. Там находится стол, два или три стула, кресло, несколько шкафов с документами, в том числе один несго­раемый, и пара плохих репродукций. Вся мебель финская, а несгораемый шкаф - “Манлихер”, довоенная модель. Но в то же время - на потолке лам­почка без следов абажура, свисающая на витом проводе, стол потертый и скрипящий - на нем чаще сидят, чем пишут, на полу - отечественный мате­риал, называемый по недоразумению линолеумом. Стены кабинета отде­ланы мореным дубом, но дуб этот во многих местах потерт и испорчен по­белкой, возле двери выщербина с торчащими щепками - ударили сей­фом, цвет довольно блеклый вследствие предельно длительного нахождения на стенах. Словом, весьма колоритный интерьер. Впрочем, работать было можно, хотя чего-то не хватало. Может быть, некоторого уюта?..

Над столом, над креслом главврача, кусочек стены сохранил от­носительно нормальный цвет. Там когда-то висел портрет генсека, но после смерти Брежнева, когда страна начала менять своих лидеров, как перчатки, главврачу надоела эта карусель с портретами, и с тех пор там ничего не ви­село.

Главврач уже довольно давно работал в клинике. Сразу после распределения в институте он попал сюда, и работал здесь всю жизнь - сперва простым врачом “на подхвате”, а потом - и главным. Говорят, если всю жизнь работать с чокнутыми - и сам в конце концов чокнешься. Может быть, что так оно и есть. Но главный счастливо избежал этого нелицеприят­ного обстоятельства, и чокался только на праздниках, и то в меру. Он был, за исключением нескольких вполне простительных странностей, совер­шенно нормален. Да и, если сказать по правде, не так уж много осталось в больнице настоящих сумасшедших. Правда, и не так, как в печально извест­ные годы, когда найти в психушке психа было настоящей проблемой. Те­перь основным диагнозом здесь было банальное “delirium tremens”, то есть, по-простому, белая горячка. Народ спивался со страшной силой…

Но, хотя классических буйных в клинике и было немного, про­блем все же хватало. Только исходили они не от “ограниченного контин­гента”, а от молодых врачей-новаторов, которые мнили о себе черт знает что. Хотя бы тот же Психоделический - ведь только-только выучился, а уже чуть ли не Фрейдом себя возомнил.

Главврач нервно ходил по кабинету и курил сигарету за сигаре­той. Нервы совсем расшатались. Но и было от чего - стоило только вспом­нить вчерашнее. Главврач бросил взгляд на конторку, на которой лежала объемистая папка с надписью: “М. С. Психоделический. Лечение больных психозом мании величия путем погружения их в адекватно адаптированную среду. Диссертация”.

“Ну, Психоделический, не видать тебе докторской степени, как своих ушей! Это уж я тебе могу пообещать, - думал главврач. - Психиатрия - наука серьезная, здесь ломом и кувалдой не орудуют, клин клином не вы­шибают, и вообще… Ох, и намылю я тебе шею!”

 

...нет больше смысла скрывать. Звали его Глеб Семенович, а фами­лия его была… Как вы думаете? Точно - Пальцин! Да, да, тот самый Паль­цин, которого Задолбаев собирался повесить на Красной площади!

В таком случае, напрашивается риторический вопрос: так кто же, в таком случае, наши главные герои? А все они как раз и были теми самыми “больными с психозом мании величия”, которых Психоделический соби­рался лечить, погружая в “адекватно адаптированную среду”!

Концепция лечения была проста, как все гениальное (или бестол­ковое). Психоделический, придя в клинику, представился пациентам, как “командир земного шара” (то есть, попросту, втерся в доверие сумасшед­шим, представив себя таким же). У него сразу же нашлись “единомышлен­ники” - мы с ними уже знакомы. Всех их “командир” расставил по постам в своем “правительстве”, выделил кабинеты, ну и все такое. Пальцин, видимо, был слегка шокирован такими делами, а посему сопротивлялся слабо. В конце концов, ему даже пришлось подыгрывать, так как, в представлении сумасшедших, он был каким-то помощником “президента”, то есть, и он оказался в доверии у психов (это единственное, за что Пальцин был благо­дарен Психоделическому). Хотя он и не терял врожденной осторожности: состояние больных постоянно контролировалось под предлогом “медосмот­ров”. Невероятно, но факт - больные начали поправляться, во что Пальцин ну ни капельки не верил. Но, мало помалу, бдительность его ослабла, он ус­покоился, даже начал собирать некоторым документы на выписку… И тут они устроили такое!..

Пришлось срочно вызывать Психоделического из отпуска. Хо­рошо еще, что он не уехал на черноморское побережье, как собирался. Именно его-то Пальцин и ожидал с минуты на минуту. Буянов, конечно, ус­мирили, но предпринимать какие-то другие меры, кроме фиксации пациен­тов, Пальцин не собирался. Надо же было показать этому “гению” дело рук его!

Было уже полпятого, когда в дверь, чуть не снеся ее с петель, вва­лился Психоделический. По всему было видно, что он здорово спешил, но на нем, не смотря на спешку, все же была полная аккуратно выглаженная униформа врача - белый халат, фонендоскоп на шее, а из кармана торчал небезызвестный резиновый молоточек. “Аккуратист, - подумал Пальцин. - Этого у него не отнимешь”.

- Что случилось, Глеб Семенович?! - заговорил Психоделический, не успев отдышаться.

- Здорово, “президент”, - саркастически усмехнулся Пальцин.

- Что-нибудь страшное? - в голосе Психоделического слышалась тре­вога.

- Все-таки болеет за свое дело, подумал Пальцин.

- Да как тебе сказать, - он закурил и испытующе посмотрел на оппо­нента - тот корчился от желания узнать. - Ничего серьезного. Если, ко­нечно, не считать, что тебя чуть не свергли…

- О, черт! - Психоделический схватился за голову. До него вдруг как-то сразу дошло, в каком положении он оказался со своими амбициями и дис­сертацией. - О, черт! Ведь все так хорошо шло! Не понимаю, - он забегал по кабинету, заламывая руки. - Не понимаю!

- Где уж тебе понять, - сказал Пальцин усталым тоном. - Я и то не со­всем врубаюсь. Знаю только одно: если бы я вовремя не вмешался, то сейчас Задолбаев расхаживал бы с этим инструментом, - он указал на фонендоскоп. - А ты сидел бы под замком, под семью печатями.

- Даже так?! - Психоделический грохнулся на стул, ножки его не вы­дер­жали и подломились, и “президент” растянулся на полу. - Но ведь я же все рассчитал! Через неделю курс лечения должен был закончиться! - он словно и не заметил падения. - Через неделю они были бы здоровы!

- А я не знаю, здоров ли ты! - рассвирепел Пальцин. - Да и в своем здоро­вье, кстати, не уверен. Будь я в здравом рассудке, ни за что бы не раз­решил эту ересь!

- Это же была апробация нового метода!

- Не люблю, когда испытывают на мне!

- А я и не на вас! На них!

- Ну, нет! В первую очередь на мне! Я тоже сумасшедший, раз такое дело!

- Кто же знал, что так получится?

- Ты должен был знать. Ты! Ты эту околесину изобрел!

- Но ведь все было нормально!

- Ну, знаешь… Как говорится: конец - делу венец. А я тебе даже пове­рил… - Пальцин успокоился, уселся в кресло и уставился в потолок.

Чувствуя, что гроза миновала, Психоделический подошел к столу и тоже уселся - уже осторожно - на оставшийся неповрежденным стул.

- У каждого метода вначале бывают накладки, - сказал он примиритель­ным тоном. - Вы бы, чем ругаться, ввели меня в курс дела. Я же еще ничего не знаю!

- Сейчас узнаешь, - пообещал Пальцин и, не торопясь, изложил историю “переворота”. Пересказывать ее нет смысла - она была уже приведена выше. По мере течения рассказа Психоделический то бледнел, то краснел, то зали­вался смехом.

- Черт знает что. Хотя занятно, конечно, - заметил он с облегчением, кода рассказ подошел к концу. - Неплохой роман можно сообразить. Или уж по­весть, на худой конец…

- Ага, так занятно, что не знаешь, чем заняться, - съязвил Пальцин.

- Ну, Глеб Семенович, это же еще не конец света!

- Конечно-конечно. Не тебе отвечать, не у тебя голова болит.

- Учудили, ничего не скажешь. Прямо дурдом какой-то!

- А ты где находишься, не в дурдоме, что ли?

- Тьфу ты, точно ведь!

Хватит острить. Не время. Пошли лучше, на героев наших поглядим!

И они пошли.

...День пролетел тихо и незаметно. В кабинете главного врача вновь зажегся свет. Пальцин и Психоделический, проведя весь день в палате буйных, сидели и снимали стресс горячим чаем.

- Мы так и не решили, что с ними будем делать, - сказал Психоделиче­ский.

- Как всегда, - отозвался Пальцин. - Сульфазин, электрошоки, контраст­ный душ, депрессанты… Надеюсь, это более действенно.

- Они весь дурдом взбудоражили.

- Вот и займись. Давай-давай, расхлебывай. Сам заварил кашу… Кто учу­дил - тот и порядок наводит. А этих пока подержим в сурдокамере. Пусть там бушуют.

Сурдокамера - иначе, Камера Тишины - находилась в подвале. Она отличалась тем, что в ней можно было кричать, биться головой об стену, бу­шевать - и никто снаружи этого не услышит. Звукоизоляция была идеальной.

- Да, - задумчиво произнес Психоделический. - Пусть посидят в Ти­шине…

Они долго сидели и молчали, попивая чай и дымя сигаретами, глядя в окно, как люди, уставшие после многотрудного трудового дня.

- Знаете, - сказал Психоделический после того, как молчание стало черес­чур удручающим. - Мне пришла в голову странная мысль: а что, если сума­сшедшие не они, а мы?..

Пальцин молчал, погрузив свой взгляд в багровые лучи заката…

...Весь мир бардак, и люди - пациенты, И все проходят странный курс леченья. Но всех излечит поздно или рано Великий доктор, что зовется Смерть. ...Вся наша жизнь - один большой дурдом!

...Солнечные часы на подоконнике показывали десять часов ве­чера…

 

 

 

 

 

 

          ЭПИЛОГ

Уж кончен бал. Погасли канделябры, И, сидя над бумагой, при лампаде, Держа в руке гусиное перо, Мы смело ставим точку. Но сомненья, Всплывая из неведомых глубин, Терзают мысли откровеньем новым… И точка превращается в вопрос.             Билли Шейкспирт. “Король и Лира”

<Глава 1>      <Глава 2>      <Глава 3>      <Глава 4>





Слободской, 1992-2002гг.