Некоторое время Валечка наслаждался просмотром передач, и вот в один прекрасный день у него «снесло крышу»: на электростанции произошла авария, и во всем районе выключили свет. Валечка ощутил себя одиноким, лишенным смысла жизни человеком. Для начала он устроил в своей комнате генеральную ревизию: что-то с грохотом перемещал, устанавливал, нещадно разрушал и реконструировал. Словом, повел себя как мэр Москвы.

Я поинтересовался:

– Решил сменить обстановку?

– Дык… Хозяйство вести – не мудами трясти, – мудрствовал хозяин.

Через час поймал меня на кухне и пожаловался:

– В башке зрительный бардак. Пытаюсь упорядочить картину. Внутри меня полемика…

– Забудь про телевизор, – советую, – а то, полемизируя с самим собой, нарвешься на скандал.

К вечеру, как стемнело, Валечка почувствовал приближение информационного кризиса, и на ощупь напился. В нем незамедлительно проснулся Цицерон. Оратор бродил по квартире, беседуя со стенками:

– Вы – конструктивные экстремисты, и имя вам – вертикаль! Пол не прощает потолка!..

Маша перепугалась:

– Может, дать ему снотворного? У меня есть.

Из коридора отчетливо доносилось:

– На высшем уровне встретились Черный плащ, Красный партизан и Синяя борода. Белорусский убийца на крыльях ночи!.. А сейчас музыка Продольного, слова Поперечного! Исполняет Биссектриса Безуглова! За роялем – застуженный артист без публики, трижды орденопросец и две не дали…

– Где снотворное? – спрашиваю.

– В аптечке, – ответила Маша, – а она на кухне. Я туда по темноте не пойду.

Выйдя в коридор, я нашел Валечку сидящим у входной двери и рассуждающим об ошибках своей мятежной юности:

– Я же видел лестницу жизни, покрытую ковром! Так отчего же предпочел откос? – Он поднял глаза и, увидев меня, отмахнулся: – Не мешай: у меня Нюрнбергский процесс. Встать, суд идет! У микрофона – судья Астахов! Доктор Курпатов, введите подсудимого!..

Я прошмыгнул на кухню, нашел в ящике кухонного стола таблетки и, взяв две из них, подошел к рыдающему Валечке.

– Выпей, – говорю, – это поможет.

– Ты предлагаешь эвтаназию? – Возмутился он, но таблетки съел.

Еще минут двадцать он вяло вручал призы каким-то победителям, потом было слышно, как его тело уползло в соседнюю комнату и, наконец, затихло. Мы с Машей облегченно вздохнули.

Наутро Валечка выглядел свежо. Как ни в чем не бывало, предложил:

– Хочешь в телевизор? Поехали со мной. Меня пригласили.

– Таблетки еще есть, – отвечаю.

– Думаешь, я – псих? – Обиделся он. – Да я здоровее всех психов страны! Меня сниматься позвали. Как зрителя. И денег дадут.

– Сколько?

– Пятьсот рублей.

Мне было так совестно, что Маша меня кормит…

Всю дорогу до Останкино Валечка учил:

– Там главное – громко хлопать. Ходит между рядов какой-то пидор и всех лупит по башке: типа, хлопайте, гады!..

– А если в глаз засветить?

– Дык… Не заплатят же!

К полудню мы прибыли. У входа уже собралась внушительная толпа. Старички и старушки, отвязные студенты и просто случайные люди переговаривались между собой:

– А точно по пятьсот дадут?..

– Моя соседка в прошлый раз от духоты в обморок упала…

Рядом с нами стоял мужик лет сорока в джинсовом костюме – явно не новичок. По-деловому сообщил:

– Не слушайте их. Просто выполняйте требования модератора. Сказано «улыбайтесь» – рвите пасть до изнеможения. Прикажут смеяться – хохочите до коликов.

– А если, – спрашиваю, – не смешно?

– Ты ржать сюда пришел или деньги заработать?..

Никогда бы не подумал, что зритель – это оплачиваемая профессия: обычно публика сама раскошеливалась, чтобы посмотреть на любимых артистов. Впрочем, я похож на старого брюзгу…

К нашей группе вышла молодая энергичная женщина в белой блузке и черной мини-юбке. Я сразу понял, что она – телевизионщица. Работники телевидения похожи на деловых сектантов, обладающих знанием некоей истины, притом, что они ее – эту истину – тщательно скрывают. Мне доводилось знать нескольких режиссеров и операторов. Они общались со мной одинаково снисходительно, как с дегенеративным младенцем. К примеру, я говорил:

– Ваша программа – дебилиада.

– Просто ты не в курсе, – улыбались они.

– Тогда введите меня в него! – Горячился я.

– Да что тебе объяснять?..

На этом общие темы исчерпывались…

Итак, нашим взорам явилась женщина. Она скептически окинула взглядом разношерстную толпу, сосчитала нас по головам, как отару овец, и неожиданно громко произнесла:

– Значь так! Ща быренько поднимаемся за мной, рассаживаемся в студии и работаем на совесть!

– А кто из артистов выступает? – Донеслось из задних рядов.

– Значь так! Кто пришел развлекаться – до свидания. И сморите: все должно быть весело и задорно. Вперед, за мной!..

Публика ринулась в фойе телецентра. На проходной каждого из нас обыскали дюжие охранники. Валечка попытался возмутиться:

– Что вы меня щупаете как бабу?

– Закрытый объект, – объяснил ему высоченный детина в форме сержанта. – Не нравится – вали!

– Дык… Щекотно, – смирился он.

Дама долго таскала нашу группу по останкинским лабиринтам. Наконец, остановившись у одной из дверей, приложила палец к губам:

– Здесь шуметь нельзя. Ждите. Скоро позову. – И скрылась за дверью.

Народ смущенно перешептывался. Мужик в джинсовке вполголоса объяснил:

– Съемка – это серьезный геморрой. Иногда до утра держат, когда публика дубли запарывает. Зритель вялый пошел: ни хрена не реагирует.

– Может, артисты плохие? – Уточняю.

– Какие, к чертям, артисты? – Хмыкнул он. – Это же «звезды», им петь не положено. У них «фанера»…

– Вот и шли бы в плотники!..

Между тем, двери студии широко открылись, и из них повалила распаренная толпа предыдущих зрителей. Потные люди, обмахивая платками изможденные лица, проходили мимо нас. У меня возникло ощущение, что их пытали несколько часов кряду, и выпустили, так ничего и не добившись. Тучная пожилая женщина с явными признаками базедовой болезни, с состраданием посмотрела на меня и вздохнула:

– Пейте, пока не поздно, а то там не дадут…

Валечка испуганно дернул меня за руку:

– У меня фляжку с водкой отобрали. Что пить-то?

Энергичная телевизионщица вновь нарисовалась в дверях:

– Значь так! Проходим, рассаживаемся за столиками. Воду и фрукты на столах не трогать: это реквизит. Начинаем через пять минут.

В студии царила духота. Валечка поморщился:

– Вот напердели-то. Хорошо, экран не пахнет.

– Зато, – говорю, – отлично передает информационную вонь!

Тут к нам подбежал какой-то подвижный парень, похожий на испуганного кролика, и замахал руками:

– Не пойдет, не пойдет! Вы двое – в задний ряд. У вас кислые лица!

– У меня? – Валечка выкатил глаза. – Дык… мое лицо слаще твоего!

– Назад, назад, – напирал подвижный. – А то позову Партицию Львовну.

– Это кто? – Спрашиваю. – Секретарша Гиммлера?

– Режиссер, – уточнил он. – По сравнению с ней гестапо – санаторий.

Мы с Валечкой отступили.

Когда публика расселась по местам, на сцену выскочила высокая худая брюнетка и прокуренным пионерским голосом сообщила:

– Я – Патриция Львовна. Сейчас будет команда «мотор». После нее все будут делать то, что потребует модератор. Знакомьтесь: Нильс. – Она указала рукой на подвижного. – По команде хлопаем, кричим «браво», улыбаемся и смеемся. Повторяю: смеемся, а не ржем. В противном случае, будем веселиться до посинения.

Я с ненавистью посмотрел на Валечку. Тот беспомощно улыбнулся:

– Искусство, еб-стыть, потребовало новых жертв…

Нильс повернулся к залу лицом, изображая аплодисменты. Все захлопали – старательно и ожесточенно.

Между тем, на сцене появился известный певец Слава Будняк. Было время, я гастролировал с ним по стране, однако меня он вряд ли помнил, ибо в ту пору пил, не просыхая. Выступал он исключительно в нетрезвом виде, а здесь был «как стеклышко». За прошедшие годы Слава не раз перекрашивал волосы, пока окончательно не облысел. Утратив шевелюру, он побрился налысо, нацепил на нос очки и успокоился. Сменил репертуар. Упростил гармонию, презрев пресловутые четыре аккорда, и перейдя на три. Песни получались похожими одна на другую, но Будняка занимала только популярность. Поэтому он ежедневно крутился в «ящике» как заводная игрушка: прыгал, бегал, давал интервью, выступал экспертом в ток-шоу, как-то раз пытался поднять ушами гирю – словом, прилагал все усилия, чтобы избежать смертельного для себя забвения. Вот и сейчас он, подбрасывая над сценой свою долговязую фигуру, истошно вопил о каких-то друзьях, которые разбрелись по жизни черт знает куда, и бедный Слава никак не может собрать их вместе за одним столом. На кой ляд им дался Слава со своей ностальгической выпивкой, в песне не говорилось. Зато без конца дублировался припев. Замечено: чем дурнее песня, тем больше ее хронометраж. Вероятно, это делается для того, чтобы окончательно внедрить в сознание слушателя очередную глупость.

Песня закончилась, Будняк поклонился и уже собрался уходить, но вдруг откуда-то сверху из динамиков раздался свирепый голос режиссерши:

– Еще дубль. Кто это там сзади такой сидит?.. С умной физиономией…

Я оглянулся.

– Не оборачивайтесь, я вам говорю! – Уточнила гестаповка. Ее слова были явно обращены ко мне. – Вы там что: о смысле жизни думаете?

Подобного хамства я не ожидал, а потому растерянно промолчал.

Пришлось терпеть певца еще раз. Впрочем, его проспиртованный организм потряс меня своей выносливостью: не всякий юнец способен проскакать под музыку четверть часа подряд. Я искренне аплодировал отчаянному исполнителю.

– Теперь другое дело, – донесся до нас, как с вершины Олимпа, голос Патриции Львовны. – Нильс, раздай бенгальские огни! И без команды модератора не зажигать!

Лирическую часть воплотило в себе женское трио «Летящие». Три полуголые красотки, двигая тазобедренными суставами, извивались на сцене, не забывая закатывать глаза, открывать рты, и обнажать в ослепительной улыбке дорогие зубы. Песня также была посвящена парню, ушедшему в неизвестном направлении и потерявшемуся в закоулках тревожного мира.

Пока девушки маялись от страданий, Нильс бегал перед публикой, вытянув руки вверх и размахивая ими в разные стороны. Зрители, как плохо обученные обезьяны, плавно повторяли его движения, держа в руках зажженные бенгальские огни.

– Вон ту, средненькую, я бы задрал, – облизываясь, прошептал Валечка.

– Задери, – говорю, – и лучше насмерть…

Девицы похотливо распластались на сцене, и музыка стихла. Нильс бешено зааплодировал, и мы вместе с ним. Третьим номером пытки был приготовлен «Золотой тенор России» Ермолай Колбасов. Не так давно вся Москва была украшена его рекламой «Мне – двадцать пять». Скромная даже по человеческим меркам дата отмечалась с размахом Моцартовского юбилея. Артист терзал слушателей завываниями «а-ля опера» в стиле среднестатистического первокурсника муз училища.

Тенор, одетый в униформу матадора, вышел на авансцену и, послав публике воздушный поцелуй, интимно признался:

– Я люблю вас!

Получив свою порцию фальшивого восторга, солист нахмурил лицо, принимая мужественный образ мачо. Однако фонограмма не зазвучала. Вместо нее раздался голос разъяренной Патриции Львовны:

– Какой трек, скотина? Я тебя спрашиваю!

«Золотой тенор» испуганно зажмурился, начисто утратив брутальность. Бедняга покраснел и едва не разрыдался.

– Я уволю тебя! – Рокотала режиссерша.

Мне стало ясно, что она забыла отключить свой микрофон, и ее разборка со звукооператором стала достоянием общественности, коснувшись нежного слуха исполнителя. Артист, похоже, тоже это понял, потому что мгновенно вернулся в образ, и стал похож на распаренного хряка перед смертельной схваткой с мясником.

Наконец, к всеобщему облегчению, композиция зазвучала. Сладкие скрипки смягчили выражение лица выступающего: он по-девичьи закатил глаза и вывел пробную руладу по-итальянски. Я так и не понял, причем тут матадор, Италия и невыносимый акцент. Но запись была явно дорогой: с живым симфоническим оркестром. Сам же Колбасов гримасничал так, будто его внезапно прохватила диарея. Не издавая в микрофон ни звука, а лишь открывая рот, он умело напрягал связки, изображая надрывное пение. Утомившись от безысходности, певец рухнул на колени и уронил голову на грудь, как раскаявшийся мятежник перед казнью.

Расторопный Нильс успел раздать цветы зрителям из первого ряда, и когда солист вместе с последним аккордом дернулся в предсмертной конвульсии, мученика забросали букетами. Наглея от смущения, Колбасов вытянулся во весь рост и безапелляционно заорал:

– Спасибо! Я вас всех люблю!

Заметив, что меня снимает камера, я тоже привстал из-за стола и выкрикнул:

– Браво, Ермолай! Браво, сукин сын!..

Колбасов, до этого наслаждавшийся срежессированным успехом, повернул голову в мою сторону и вторично зажмурился. С небес послышалось:

– Охрана, выведите хулигана с заднего ряда! Я не позволю превращать съемку в балаган!..

Спустя мгновение ко мне подскочил здоровенный амбал в черной униформе и угрожающе пробасил:

– Следуй за мной.

– Мы уже на «ты»? – Переспросил я, начиная заводиться. – Мне должны пятьсот рублей!

– Сейчас выпишу, – по-бычьи раздувая ноздри, ответил охранник.

Валечка, сидя за столом, безвольно опустил голову. Все его существо превратилось в одно большое беспомощное «дык»…

На улице было солнечно. Озабоченные прохожие спешили с работы домой. Я брел в сторону метро ВДНХ, продираясь сквозь липкую влажную толпу, и проклиная себя за несдержанность. В конце концов, обладатель длинного языка обязан иметь запасную челюсть.

Узнав, где я был, Маша расхохоталась:

– Глупенький! Тебе мало видеть это дерьмо изнутри?

– Зато теперь я знаю, как оно выглядит снаружи.

Валечка вернулся около полуночи и чуть не заплевал всю квартиру:

– Они обещали заплатить пятьсот, а дали триста! Сказали, что я щурился как крот, а это не гигиенично.

– Не телегенично, – поправила его Маша.

– У меня зрение плохое! – Оправдался он.

– Ты все еще ненавидишь Зыкину?

На секунду Валечка замялся, а потом весомо изрек:

– Дык это… Я ее уже полчаса как люблю…