Одиночество провоцирует болезни. Вернувшись домой, я почувствовал страшную усталость, и мной овладело первое желание слабого человека: немедленно выпить. В холодильнике спиртного не оказалось. Я порылся в прикроватной тумбочке и обнаружил старую никелированную фляжку. В ней обычно хранилось сто пятьдесят грамм коньяка. Фляжка была наполовину полной, и мой оптимизм восторжествовал. Не успел я сделать глоток, как услышал звонок в дверь.

На пороге стояла Катя. Я присел от неожиданности:

– Привет. Проходи.

– Ты мне нужен. – Сразу заявила она. – Как мужчина.

– Хорошо, только в магазин сбегаю, – растерялся я.

– Ты не понял. Собирайся. Поедем в Перхушково к моей подруге. У ее дочери свадьба. Надька просила, чтобы я была не одна. А кроме тебя у меня никого под рукой нет.

– Позвони замминистра, – говорю. – Есть шанс им попользоваться.

– Я его не люблю.

– А меня?

– Не домогайся.

– Но ведь поздно уже! – Я отнекивался, как мог.

– Электрички еще ходят. До Белорусского доедем на такси. Оно, кстати, у подъезда.

Безволие побеждает даже боксеров, что же говорить обо мне? Я пошел за Катей, как крыса за волшебной дудочкой. Мне всегда нравилась ее сдержанность, граничащая с официальностью. И лишь озорные искры в ее карих глазах намекали на скрытую страсть.

Уже сидя в такси, она спросила:

– Я слышала, у тебя все в порядке с рестораном.

– Кто тебе сказал?

– Кульмис.

– Этот все пронюхает. Он прав.

– Почему ты надел серый костюм?

– Хочу быть мышью.

– Смотри, в мышеловку не попадись.

– Кто такая Надя?

– Однокурсница. Правда, она не доучилась, перевелась в другой институт, и неплохо устроилась. Работает в РАО ЕЭС, у Чубайса. Разбогатела. Строит дом. Увидишь, какой домище. А сегодня ее дочка замуж вышла. Надька-то сама снова беременная, от какого-то Паши…

– Подожди, – говорю, – не так быстро. Значит, Надя у Чубайса, Паша у Нади, дочка вышла замуж. А я-то тут причем?

– Там катастрофически не хватает мужиков, – объяснила Катя. – Только не подумай: ты – мой кавалер. Сару я с нянькой оставила.

Деловые женщины прекрасны в своей решительности, если им не отказывает рассудок. Авантюризм и порывистость только прибавляют количество поклонников. О качестве я не говорил.

На вокзале было много народу, невзирая на одиннадцать вечера. Мы купили билеты, прошли на перрон, сели в вагон. Напротив нас разместилась молодая супружеская пара с маленькой девочкой лет четырех. Девочка бесконечно ерзала и капризничала. Вероятно, Катя поймала мой неприязненный взгляд, потому что спросила:

– Ты что, не любишь детей?

– Отчего же? Я и взрослых-то не слишком жалую.

– Ксенофобия?

– Хуже: опыт.

– А Саре ты понравился.

– Конечно. То-то она меня обложила.

Катя засмеялась:

– Она сказала, что ты лучше, чем Лео. А это уже аванс.

– Когда, – спрашиваю, – зарплата?

Мы уже подъезжали к платформе «Сетунь», когда девочка совсем расшалилась.

– Немедленно прекрати! – Воскликнула ее мама. – Перестань, иначе я скажу папе, чтобы он тебя дома в угол поставил!

Дочка надула губки и громко ответила:

– А я тогда папе скажу, что вчера ты дяде Вите попу целовала!

Пассажиры в вагоне затихли и обернулись. Молодая мамаша прикрыла глаза и покраснела. Лицо ее мужа застыло как айсберг в Антарктиде. Девочка сложила ручки на коленях в знак смирения. Ее отец молча встал и направился в тамбур. Мамаша встрепенулась, схватила дочь за руку и с ненавистью прошептала:

– Дура… Я тебя отлуплю… Славочка, Слава!..

От «Сетуни» электричка пошла быстрее. Катя почему-то сказала:

– Прости, я про детей погорячилась.

– Не извиняйся, – говорю. – Дочь права: народ должен знать, а уж отец – тем более.

– Издеваешься? Что же теперь с ними будет?

– А что будет? Капец дяде Вите, маме, а дочку – в детский дом.

– Не ерничай. С семьей что будет?

– Это уж им решать. Но, полагаю, ничего хорошего…

До Перхушково доехали молча. Было видно: Катю потрясла эта история. Романтика часто сталкивается с пошлостью. Главное – быть к этому готовым.

Мы вышли на платформу, осмотрелись. Катя сказала, что к дому Нади есть два пути: либо три километра в обход, либо напрямую через кладбище. Я посмотрел на часы. Была полночь. Прямо как в анекдотах.

– Люблю кладбища, – сказал я. – Приятно осознавать, что кто-то уже дома.

– Я не суеверна, – твердо ответила Катя. – Там одни могилы.

– Вот и молодец, – похвалил я. – С тобой легко.

Ночь, между тем, была по-летнему теплой, небо – звездным; я набросил на Катины плечи свой пиджак, и почувствовал себя первым парнем на деревне. Рядом со мной шла красивая молодая женщина – без страхов, предрассудков и суеверий; я вдыхал сладкий чистый загородный воздух, и жизнь наполнялась новым смыслом, как меха – молодым вином. Мы вошли на территорию кладбища. При свете луны была видна тропинка. Пройдя мимо нескольких памятников, Катя пожаловалась:

– У меня камешек в туфель попал.

Я посадил ее на скамейку у какой-то безымянной могилы: здесь даже не было креста. Пока она вытряхивала камень, я любовался звездным небом.

– Давай выпьем, – предложил я. – У меня фляжка с коньяком.

Мы выпили. Катя сделала вывод:

– Ты – экстремальный романтик.

– Хуже, – говорю. – Романтик-ксенофоб.

Вдруг из-за спины я услышал хриплый загробный голос:

– О! Живые люди!..

Скажу честно: если в полночь на кладбище позади себя вы услышите нечто подобное, то рискуете остаться там навсегда. Нас спасло то, что мы все-таки были вдвоем. Но Гоголевские ощущения остались.

– И ведь пьют!.. – Празднично добавил голос, и тут же, словно из-под земли справа от нас выросла невысокая мужская фигура. – Дай глоточек, а то… Меня Митя зовут.

Я протянул ему фляжку. Он жадно глотнул, выдохнул:

– Отрава! Прощайте! – И исчез так же, как появился.

Мы расхохотались, и это было правильно: в противном случае можно было и умом подвинуться. Оставшийся отрезок маршрута показался нам более чем веселым. Приятнее обсуждать прошедший испуг, чем будущую неизвестность…

Мы вышли на асфальтированную дорогу, и справа от нас я увидел огромный трехэтажный особняк из красного кирпича. Размеры дома были настолько внушительны, что высокий бетонный забор с колючей проволокой и, вероятно, под напряжением, не мог скрыть всю мощь и величие его хозяев.

– Вот мы и пришли, – сообщила Катя.

– Спасибо, я догадался.

– Позвоню по мобильному… Алло, Надюшка?.. Мы у входа, открывай!

Спустя минуту открылись массивные железные ворота, и навстречу нам выбежала женщина лет сорока пяти. Даже если напрячься, я все равно не вспомню ее лица: настолько оно показалось мне невзрачным. Зато одежда, наверняка приобретенная в самых дорогих бутиках Лондона, Парижа и Нью-Йорка, смотрелась на ней, как дорогой экспонат на пластмассовом манекене. Я только запомнил, что она была крашеной блондинкой с бесцветными глазами и густыми губами. Возможно, именно такие женщины способны держать в узде собственную судьбу, окуная ее в шоколадную глазурь богатства.

Женщина схватила Катю в охапку и заверещала:

– Катька, Катька! Какая ты молодец!

Выпустив подругу из объятий, кивнула в мою сторону:

– Твой, что ли?

– Мой, – смутилась Катя.

– Надька, – представилась она.

– Шурец, – ответил я.

– Всем проблемам пиздец? – схохмила Надька, и мне стало не по себе. – Ну, что, попиздюхали в дом?

Я понял, что проблемы только начинаются. Катя выразительно посмотрела на меня: «Только молчи!..»

Мы прошли через открытые ворота, миновали широкий двор, протиснувшись между дорогими машинами, поднялись по мраморным ступенькам и вошли в дом. Просторная прихожая была выполнена в стиле «фолк»: стены, обшитые вагонкой из дорогих пород дерева, ущербно контрастировали с антикварной бронзовой люстрой. Справа на стене висели лапти, под ними на стеклянном столике стоял чугунок и большая плетеная корзина с ярко красными розами. Чуть поодаль громоздился шкаф-купе, заменяющий вешалку. Впереди метрах в десяти я узрел широкую деревянную лестницу без перил, ведущую на верхние этажи. Заметив мой взгляд, Надька оправдалась:

– Перил пока нет. Не успели. Так что сильно не напивайтесь, а то ебнетесь.

– Спасибо, что предупредила, – говорю.

– Ночевать будете на втором этаже. Там спальня для гостей. Идемте в зал.

Мы повернули налево и, уже идя по узкому, интимно освещенному коридору, услышали пьяные крики: «Горько! Горько!..». Надька распахнула дубовую дверь. В глаза ударил яркий свет.

Огромных размеров ампирный зал был забит до отказа. В центре стоял длинный стол в виде буквы «П», заваленный яствами. Полагаю, при дворе Людовика XIV знать питалась скромнее. Впрочем, я там не был. Гости, рассевшиеся по всему периметру стола, представляли собой разношерстную массу, вырядившуюся в перья, парчу, золото, бриллианты, и местами – джинсы. Возможно, во мне вопиет латентная зависть бродяги, но полагаю, вкус – один из признаков совести. Так вот: вкуса у гостей не было, чего не скажешь об угощении. Черная икра приятно соседствовала с перепелами, а медвежатина дружила с омарами. Обилие еды на столовом серебре и китайском фарфоре вызвало во мне комплекс нищего, ущемленного полноценностью негодяя.

Во главе стола восседали виновники торжества. Жених – невысокого роста веснушчатый шатен, похожий на провинциального прощелыгу, и невеста – длинная кобылица с красной гривой, одетая в подвенечное платье, стилизованное под XVIII век. Наличие пирсинга на лице новобрачной делало ее внешность нелепой и отталкивающей одновременно.

Надька подвела нас к центру стола и усадила на свободные стулья со словами:

– Народ, знакомьтесь: Катя, моя студенческая подруга со своим хахалем!

Справа от меня сидел седовласый мужчина в синем дорогом костюме. Представился:

– Дмитрий Борисович. Начальник отдела поставок. – Поставок чего, он не уточнил.

– Очень приятно. Хахаль.

Катя толкнула меня под столом ногой.

– Что предпочитаете? – спросил Дмитрий Борисович и, улыбнувшись, сверкнул золотой челюстью. – Водка? Вино? Коньяк?

– Предпочту выбор моей дамы.

– Пожалуйста, коньяк, – уточнила Катя.

Начальник отдела резво наполнил рюмки и привстал из-за стола. Гости, коих я насчитал человек сто, заинтересовано обернулись в его сторону.

– Друзья! – Зычным голосом начал тостующий. – Прежде чем поздравить Илону и Андрея, я расскажу одну историю. Когда мой сын был маленьким, он задушил канарейку. Испугавшись наказания, взял клей «Момент» и приклеил птичку к жердочке, чтобы не падала. И она сидела на жердочке еще два дня, пока окончательно не протухла. Я предлагаю выпить за долголетие молодых! Горько!

– Горько! – Подхватили гости, и молодожены нехотя встали, изобразив пылкий поцелуй.

Я решил, что если не напьюсь, то угроза скандала возрастет в геометрической прогрессии, поэтому принялся хищно употреблять водку. Катя предупредила:

– Пощади свою печень. Все равно с Надькой похмеляться, а я не хочу краснеть.

– Скажешь ей, что я переболел в детстве чумкой.

Надька постучала по бокалу вилкой:

– Господа! Слово предоставляется моему мужу Паштету!

– Это ее новый супруг, – шепнула Катя. – Паша его зовут. Надька сказала, что от него беременна.

Из-за стола привстал красный от смущения молодой человек лет тридцати пяти. Он был высоким, худощавым, с выдающимся носом и безвольным подбородком. Зачем-то надел очки, и сразу поглупел. Замямлил:

– Вот мы это… Отдаем замуж… – Паштет громко задумался, однако через пару секунд поймал ускользающую мысль, и продолжил. – Выпьем за то, чтоб даже нюхая носки, вы удивлялись совершенству…

Новобрачная падчерица заржала громко и пронзительно. Я давно заметил: когда не любишь женщину – первое, что тебя в ней раздражает – это ее смех, и уж потом – речь.

– Вот сказал так сказал! – восхитился Дмитрий Борисович. – Хахаль, у тебя рюмка пустая…

Я подчинился начальственному напору соседа.

– Ты очень быстро пьешь – сердилась Катя.

– И очень медленно влюбляюсь, – улыбался я.

Толпа гостей в моих глазах начала двоиться. Начальник отдела небрежно толкнул меня локтем:

– Слышь, хахаль, сказал бы хоть что-нибудь молодым! – И снова наполнил рюмку.

Пришлось подняться. Надька вновь постучала вилкой по бокалу:

– Внимание! Сейчас Шурец задвинет речь!

Язык плохо слушался, но я укротил его сложноподчиненной мыслью:

– В любви живите и в совете, и пусть у вас родятся дети. – Лучшей оды бездарности придумать было невозможно. Меня качнуло в сторону, но Катя была начеку и, ловко поддержав мое тельце, усадила на стул.

– Поэт, блин! – Воскликнула Надька. – Пушкин, нах!

Все снова заорали «Горько!». Никогда не понимал прелесть этой традиции: новобрачные, как идиоты, целуются на виду у пьяной толпы. Что может быть унизительнее?

Между тем, за стеной включили музыку. Это был Шуфутинский.

– А теперь танцы! – Объявила Надька. – Прошу в соседний зал.

Загремели отодвигаемые стулья, загалдели гости, зашуршали перья, зазвенели дорогие побрякушки.

– Саш, не ходи никуда, – попросила Катя.

– А как же скачки мустангов под шансон? – заупрямился я. – Нет уж, я не хочу здесь сидеть – маленький и никому не нужный.

– Ты напился. – Катя ласково провела ладонью по моей щеке. – Смотри, какой ты горячий. Я никогда не видела тебя таким. Хочешь умыться? Я провожу.

– Я чист как снег и молоко в придачу. Где обещанные половецкие пляски?

Из соседнего зала донеслось: «За милых дам, за милых дам!..»; к нам подбежала какая-то молодая девица и, визжа от восторга, сообщила:

– Там живой Шуфутинский! Класс!..

Катя мягко взяла меня под руку и повела в уборную. Закрыв за нами дверь, призналась:

– Мне тоже противно.

– Тс-с! – прервал ее я. – А вдруг здесь прослушка?

– Не глупи. Просто помоги мне. Обещай хорошо себя вести. Надька мне нужна, как ниточка для связей.

– Все, – говорю, – понял. Отведи меня спать.

Взбираясь по лестнице без перил, мы едва не свалились вниз, но обошлось. Катя нашла какую-то свободную комнату, уложила меня в кровать, усыпанную мягкими игрушками. Шепнула:

– Ты спи. Я скоро приду.

– Ну уж нет, – воспротивился я. – А вдруг тебя охмурит очередной замминистра? Тогда придется с ним стреляться. А если это будет Чубайс?.. Ой, что начнется!..

– Смешной… Чубайса нет, он в Брюсселе.

– Рубит брюссельскую капусту? Ах он! Вот он!..

– Рубит, рубит. Спи. Я ненадолго…

И я заблудился в дремучем лесу сновидений. Меня гнали через кладбище толпы пьяных женихов с обнаженными невестами, а у решетчатых ворот подстерегал злобный Шуфутинский. Он наливал в бокал вино кровавого цвета и величественно пел: «Душа болит, а сердце плачет…» Я искал глазами Катю, ибо только она могла вывести меня из этого вертепа, но не находил. Внезапно Шуфутинский изловчился, схватил меня за шиворот и, добродушно оскалившись, произнес:

– Кругом либо гении, либо «звезды». Велика Россия, а обосрать некого. Не так ли, Анатолий Борисович? – И поднес к моему лицу зеркало, в котором вместо своего отражения я узрел Чубайса.

Я хотел закричать, но не мог: крепкие объятия сдавили мне горло. Сделав отчаянное усилие, я вырвался на свободу и проснулся.

Кати рядом не было. Солнечный свет пробивался сквозь зашторенные окна. Я присел на кровати, мотнул головой, пытаясь сбросить остатки тяжелого сна. Голова ответила нудной болью в висках. Во рту пересохло. Я посмотрел на часы: два-тридцать. Надел ботинки, встал с кровати, вышел из комнаты и, держась за стенку, спустился по лестнице на первый этаж. Услышал голоса в большом зале. Прошлепал по коридору и открыл дверь. За полуразрушенным столом сидели Надька с Катей и Паштет.

– Кать, твой хахаль протрезвел! Пришел пошакалить! – Грубо обрадовалась Надька. – Паштет, метнись. Что, не видишь: мужик с бодуна прозябает!

Паша вскочил из-за стола, усадил меня на стул и, поставив передо мной бокал пива, назидательно сообщил:

– Друг не тот, кто наливает, а тот, кто похмеляет. Как спалось?

– Волшебно, – ответил я, и не узнал свой голос.

– Может, коньячку? – спросил Паша, предупредительно склонившись надо мной как над смертельно раненым.

– Ему бы от пива не крякнуть, – отозвалась Надька. – Сядь, Паштет, не гоношись. Скоро сауна будет готова, так что отмокнет. Правда, Шурец? – И обратилась к Кате. – Я тут себе шубу купила за двадцать тыщ. Долларов, конечно. И смотрю: у Ирки Дадыкиной точно такая же. Я, блин, так расстроилась! Пыталась продать – никто не берет.

– Подарить кому-нибудь не пробовала? – вмешался я.

– Слушай, Кать, – даже не поворачиваясь в мою сторону, продолжала Надька, – он у тебя вообще воспитанный?

– Кто? – спросила Катя.

– Конь в пальто! Хахаль твой. Сидят две атаманши, беседуют, а он встревает. Его хоть кто-нибудь спрашивал вообще?

Я посмотрел на Пашу. Он сидел за столом, втянув голову в плечи и опустив глаза. «Да, – думаю, – победа феминизма обеспечит ему изящный приталенный гроб».

– Между прочим, – строго сказала Катя, – его Сашей зовут. Он арт-директор ресторана на Новом Арбате.

– Это того, нового? – заинтересовалась Надька, запихивая в рот большую сливу.

– Именно.

– А что молчит, как скромный? – Надька повернулась ко мне. – Сань, прости. Я ж не знала, что ты – вон кто! Уважаю. Ты мне еще пригодишься.

Я бы предпочел остаться бесполезным. Паша предложил:

– Сань, пойдем из ружья по банкам постреляем. Мы же мужики. Развлечемся. Пусть девчонки поболтают. Мы им неинтересны. Зато здесь рядом лес.

Всю дорогу Паша извинялся:

– Она не грубая. Она решительная. О таких писал Некрасов.

– Некрасов, – говорю, – выживший из ума алкаш.

– Не знал, – сказал Паша. – Помню только «Кому на Руси жить хорошо?».

– Ну, и кому?

– Мне, например, неплохо. Илонку, правда, еле замуж выдали, – разоткровенничался он. – Восемнадцать лет, а такая курва! Вот Надюшка и нервничает. Но теперь все позади. Андрюхе спасибо: замуж взял, а то и не знали бы, что делать. Ты давно в последний раз стрелял?

– Давно, – говорю. – На Черной речке. Там меня из рогатки замочили.

– Хохмач. А у меня другого развлечения нету. Как распсихуюсь, так наберу алюминиевых банок и палю по ним.

Мы обогнули дом и углубились в лес. Здесь было тихо, но Паша не щадил тишину природы. Пройдя метров двести, показал на яму:

– Здесь я банки храню. Достань десяток, я ружье расчехлю. Постреляешь?

– Пожалуй, воздержусь.

Стрелял он метко. Мне пришлось довольствоваться ролью наблюдателя. После каждого выстрела Паша крякал и восхищался:

– Представь, если бы это был Бен Ладен!

– С ним и без тебя разберутся, – отвечаю.

– Ты сам откуда?

– Москвич.

– Жаль. Вас у нас не любят.

– Где это «у вас»?

– В Барнауле. Мы с Надюшкой родом оттуда.

– Вот там бы и не любили, – разозлился я. – Чего ж сюда приперлись?

– Так все деньги в Москве! – объяснил Паша, а то я не знал. – К тому же, у Нади здесь работа. Видишь, какой дом отгрохала?

– Да уж вижу. Сам-то чем занимаешься?

– Слежу за рабочими, чтоб чего не свистнули. А то им дай волю: все упрут. Раньше-то я фрезеровщиком на заводе был, но Надя сказала «увольняйся» – я и уволился. Теперь вот на полном ее обеспечении.

Мне стало его жалко. Жил себе мужик, работал, а тут любовь – причем, злая и беспощадная, стирающая личность в порошок. Есть от чего зарядить ружье…

Вдоволь настрелявшись, Паша предложил:

– Ну, что, теперь в сауну? Девчонки, небось, соскучились.

Оставалось только подчиняться: все равно ведь не отстанут. На обратном пути стрелок разглагольствовал:

– А вот представь: не было бы у меня Надюшки, и что? Спился бы. Это тебе хорошо: москвич. А мне что в Барнауле делать? Водку жрать?

– Ты и здесь, – говорю, – неплохо поддаешь.

– Здесь – другое дело, – оправдался Паша. – Надюха лишнего не позволит. Направляющая рука. Ты, наверное, думаешь, я – подкаблучник?

– Об этом не мне судить: каждому – свое.

– Фашисты тоже так думали. А я – счастливый человек. Жена беременная. Конечно, попивает, ну и что? А как тут не запьешь? У нее знаешь, работа какая нервная? Я ее понимаю.

– За ребенка не боишься? – спрашиваю.

– А это как бог даст.

Приятно, наверное, уповать на Всевышнего, сдавшись в плен собственному бессилию…

В предбаннике Надька раскричалась:

– Паштет! Ты чего разгулялся? Иди со стола убирай!

– Мне бы попариться, родная. – Паша полез к ней с поцелуями.

– Отвали, моя черешня! Убирайся, тебе сказано! Вообще выгоню тебя к чертям! Хрен ты ребенка увидишь. Живешь тут, ни фига не делаешь!

Мне стало не по себе. Катя тоже помалкивала.

– Когда же нам париться? – мямлил Паша.

– Тебе – никогда! Пшел вон отсюда, пока по стенке не размазала!..

Высота отношений, вывернутая наизнанку, подчас заменяет любовь. На обратном пути, сидя в электричке, Катя спросила:

– Ты бы так смог?

– Нет, – говорю. – Даже за деньги.

– Поехали к тебе? У нас еще полдня в кармане. Про Надьку ты тоже рассказ напишешь?

– Наверное, нет. Боюсь тебя расстроить. А то снова скажешь, что всех подонками изображаю.

– Напиши, – сказала Катя. – Только пусть они у тебя будут счастливы не как в жизни.

Прости, Катя, что я тебя обманул…