Александр Сотник. Симфония для пауз. Повесть. Глава «ПАШТЕТ, РАЗМАЗАННЫЙ ПО СТЕНКЕ».
Страница 16. <предыдущая> <следующая>
ПАШТЕТ, РАЗМАЗАННЫЙ ПО СТЕНКЕ
Одиночество провоцирует болезни. Вернувшись домой, я почувствовал страшную усталость, и мной овладело первое желание слабого человека: немедленно выпить. В холодильнике спиртного не оказалось. Я порылся в прикроватной тумбочке и обнаружил старую никелированную фляжку. В ней обычно хранилось сто пятьдесят грамм коньяка. Фляжка была наполовину полной, и мой оптимизм восторжествовал. Не успел я сделать глоток, как услышал звонок в дверь.
На пороге стояла Катя. Я присел от неожиданности:
– Привет. Проходи.
– Ты мне нужен. – Сразу заявила она. – Как мужчина.
– Хорошо, только в магазин сбегаю, – растерялся я.
– Ты не понял. Собирайся. Поедем в Перхушково к моей подруге. У ее дочери свадьба. Надька просила, чтобы я была не одна. А кроме тебя у меня никого под рукой нет.
– Позвони замминистра, – говорю. – Есть шанс им попользоваться.
– Я его не люблю.
– А меня?
– Не домогайся.
– Но ведь поздно уже! – Я отнекивался, как мог.
– Электрички еще ходят. До Белорусского доедем на такси. Оно, кстати, у подъезда.
Безволие побеждает даже боксеров, что же говорить обо мне? Я пошел за Катей, как крыса за волшебной дудочкой. Мне всегда нравилась ее сдержанность, граничащая с официальностью. И лишь озорные искры в ее карих глазах намекали на скрытую страсть.
Уже сидя в такси, она спросила:
– Я слышала, у тебя все в порядке с рестораном.
– Кто тебе сказал?
– Кульмис.
– Этот все пронюхает. Он прав.
– Почему ты надел серый костюм?
– Хочу быть мышью.
– Смотри, в мышеловку не попадись.
– Кто такая Надя?
– Однокурсница. Правда, она не доучилась, перевелась в другой институт, и неплохо устроилась. Работает в РАО ЕЭС, у Чубайса. Разбогатела. Строит дом. Увидишь, какой домище. А сегодня ее дочка замуж вышла. Надька-то сама снова беременная, от какого-то Паши…
– Подожди, – говорю, – не так быстро. Значит, Надя у Чубайса, Паша у Нади, дочка вышла замуж. А я-то тут причем?
– Там катастрофически не хватает мужиков, – объяснила Катя. – Только не подумай: ты – мой кавалер. Сару я с нянькой оставила.
Деловые женщины прекрасны в своей решительности, если им не отказывает рассудок. Авантюризм и порывистость только прибавляют количество поклонников. О качестве я не говорил.
На вокзале было много народу, невзирая на одиннадцать вечера. Мы купили билеты, прошли на перрон, сели в вагон. Напротив нас разместилась молодая супружеская пара с маленькой девочкой лет четырех. Девочка бесконечно ерзала и капризничала. Вероятно, Катя поймала мой неприязненный взгляд, потому что спросила:
– Ты что, не любишь детей?
– Отчего же? Я и взрослых-то не слишком жалую.
– Ксенофобия?
– Хуже: опыт.
– А Саре ты понравился.
– Конечно. То-то она меня обложила.
Катя засмеялась:
– Она сказала, что ты лучше, чем Лео. А это уже аванс.
– Когда, – спрашиваю, – зарплата?
Мы уже подъезжали к платформе «Сетунь», когда девочка совсем расшалилась.
– Немедленно прекрати! – Воскликнула ее мама. – Перестань, иначе я скажу папе, чтобы он тебя дома в угол поставил!
Дочка надула губки и громко ответила:
– А я тогда папе скажу, что вчера ты дяде Вите попу целовала!
Пассажиры в вагоне затихли и обернулись. Молодая мамаша прикрыла глаза и покраснела. Лицо ее мужа застыло как айсберг в Антарктиде. Девочка сложила ручки на коленях в знак смирения. Ее отец молча встал и направился в тамбур. Мамаша встрепенулась, схватила дочь за руку и с ненавистью прошептала:
– Дура… Я тебя отлуплю… Славочка, Слава!..
От «Сетуни» электричка пошла быстрее. Катя почему-то сказала:
– Прости, я про детей погорячилась.
– Не извиняйся, – говорю. – Дочь права: народ должен знать, а уж отец – тем более.
– Издеваешься? Что же теперь с ними будет?
– А что будет? Капец дяде Вите, маме, а дочку – в детский дом.
– Не ерничай. С семьей что будет?
– Это уж им решать. Но, полагаю, ничего хорошего…
До Перхушково доехали молча. Было видно: Катю потрясла эта история. Романтика часто сталкивается с пошлостью. Главное – быть к этому готовым.
Мы вышли на платформу, осмотрелись. Катя сказала, что к дому Нади есть два пути: либо три километра в обход, либо напрямую через кладбище. Я посмотрел на часы. Была полночь. Прямо как в анекдотах.
– Люблю кладбища, – сказал я. – Приятно осознавать, что кто-то уже дома.
– Я не суеверна, – твердо ответила Катя. – Там одни могилы.
– Вот и молодец, – похвалил я. – С тобой легко.
Ночь, между тем, была по-летнему теплой, небо – звездным; я набросил на Катины плечи свой пиджак, и почувствовал себя первым парнем на деревне. Рядом со мной шла красивая молодая женщина – без страхов, предрассудков и суеверий; я вдыхал сладкий чистый загородный воздух, и жизнь наполнялась новым смыслом, как меха – молодым вином. Мы вошли на территорию кладбища. При свете луны была видна тропинка. Пройдя мимо нескольких памятников, Катя пожаловалась:
– У меня камешек в туфель попал.
Я посадил ее на скамейку у какой-то безымянной могилы: здесь даже не было креста. Пока она вытряхивала камень, я любовался звездным небом.
– Давай выпьем, – предложил я. – У меня фляжка с коньяком.
Мы выпили. Катя сделала вывод:
– Ты – экстремальный романтик.
– Хуже, – говорю. – Романтик-ксенофоб.
Вдруг из-за спины я услышал хриплый загробный голос:
– О! Живые люди!..
Скажу честно: если в полночь на кладбище позади себя вы услышите нечто подобное, то рискуете остаться там навсегда. Нас спасло то, что мы все-таки были вдвоем. Но Гоголевские ощущения остались.
– И ведь пьют!.. – Празднично добавил голос, и тут же, словно из-под земли справа от нас выросла невысокая мужская фигура. – Дай глоточек, а то… Меня Митя зовут.
Я протянул ему фляжку. Он жадно глотнул, выдохнул:
– Отрава! Прощайте! – И исчез так же, как появился.
Мы расхохотались, и это было правильно: в противном случае можно было и умом подвинуться. Оставшийся отрезок маршрута показался нам более чем веселым. Приятнее обсуждать прошедший испуг, чем будущую неизвестность…
Мы вышли на асфальтированную дорогу, и справа от нас я увидел огромный трехэтажный особняк из красного кирпича. Размеры дома были настолько внушительны, что высокий бетонный забор с колючей проволокой и, вероятно, под напряжением, не мог скрыть всю мощь и величие его хозяев.
– Вот мы и пришли, – сообщила Катя.
– Спасибо, я догадался.
– Позвоню по мобильному… Алло, Надюшка?.. Мы у входа, открывай!
Спустя минуту открылись массивные железные ворота, и навстречу нам выбежала женщина лет сорока пяти. Даже если напрячься, я все равно не вспомню ее лица: настолько оно показалось мне невзрачным. Зато одежда, наверняка приобретенная в самых дорогих бутиках Лондона, Парижа и Нью-Йорка, смотрелась на ней, как дорогой экспонат на пластмассовом манекене. Я только запомнил, что она была крашеной блондинкой с бесцветными глазами и густыми губами. Возможно, именно такие женщины способны держать в узде собственную судьбу, окуная ее в шоколадную глазурь богатства.
Женщина схватила Катю в охапку и заверещала:
– Катька, Катька! Какая ты молодец!
Выпустив подругу из объятий, кивнула в мою сторону:
– Твой, что ли?
– Мой, – смутилась Катя.
– Надька, – представилась она.
– Шурец, – ответил я.
– Всем проблемам пиздец? – схохмила Надька, и мне стало не по себе. – Ну, что, попиздюхали в дом?
Я понял, что проблемы только начинаются. Катя выразительно посмотрела на меня: «Только молчи!..»
Мы прошли через открытые ворота, миновали широкий двор, протиснувшись между дорогими машинами, поднялись по мраморным ступенькам и вошли в дом. Просторная прихожая была выполнена в стиле «фолк»: стены, обшитые вагонкой из дорогих пород дерева, ущербно контрастировали с антикварной бронзовой люстрой. Справа на стене висели лапти, под ними на стеклянном столике стоял чугунок и большая плетеная корзина с ярко красными розами. Чуть поодаль громоздился шкаф-купе, заменяющий вешалку. Впереди метрах в десяти я узрел широкую деревянную лестницу без перил, ведущую на верхние этажи. Заметив мой взгляд, Надька оправдалась:
– Перил пока нет. Не успели. Так что сильно не напивайтесь, а то ебнетесь.
– Спасибо, что предупредила, – говорю.
– Ночевать будете на втором этаже. Там спальня для гостей. Идемте в зал.
Мы повернули налево и, уже идя по узкому, интимно освещенному коридору, услышали пьяные крики: «Горько! Горько!..». Надька распахнула дубовую дверь. В глаза ударил яркий свет.
Огромных размеров ампирный зал был забит до отказа. В центре стоял длинный стол в виде буквы «П», заваленный яствами. Полагаю, при дворе Людовика XIV знать питалась скромнее. Впрочем, я там не был. Гости, рассевшиеся по всему периметру стола, представляли собой разношерстную массу, вырядившуюся в перья, парчу, золото, бриллианты, и местами – джинсы. Возможно, во мне вопиет латентная зависть бродяги, но полагаю, вкус – один из признаков совести. Так вот: вкуса у гостей не было, чего не скажешь об угощении. Черная икра приятно соседствовала с перепелами, а медвежатина дружила с омарами. Обилие еды на столовом серебре и китайском фарфоре вызвало во мне комплекс нищего, ущемленного полноценностью негодяя.
Во главе стола восседали виновники торжества. Жених – невысокого роста веснушчатый шатен, похожий на провинциального прощелыгу, и невеста – длинная кобылица с красной гривой, одетая в подвенечное платье, стилизованное под XVIII век. Наличие пирсинга на лице новобрачной делало ее внешность нелепой и отталкивающей одновременно.
Надька подвела нас к центру стола и усадила на свободные стулья со словами:
– Народ, знакомьтесь: Катя, моя студенческая подруга со своим хахалем!
Справа от меня сидел седовласый мужчина в синем дорогом костюме. Представился:
– Дмитрий Борисович. Начальник отдела поставок. – Поставок чего, он не уточнил.
– Очень приятно. Хахаль.
Катя толкнула меня под столом ногой.
– Что предпочитаете? – спросил Дмитрий Борисович и, улыбнувшись, сверкнул золотой челюстью. – Водка? Вино? Коньяк?
– Предпочту выбор моей дамы.
– Пожалуйста, коньяк, – уточнила Катя.
Начальник отдела резво наполнил рюмки и привстал из-за стола. Гости, коих я насчитал человек сто, заинтересовано обернулись в его сторону.
– Друзья! – Зычным голосом начал тостующий. – Прежде чем поздравить Илону и Андрея, я расскажу одну историю. Когда мой сын был маленьким, он задушил канарейку. Испугавшись наказания, взял клей «Момент» и приклеил птичку к жердочке, чтобы не падала. И она сидела на жердочке еще два дня, пока окончательно не протухла. Я предлагаю выпить за долголетие молодых! Горько!
– Горько! – Подхватили гости, и молодожены нехотя встали, изобразив пылкий поцелуй.
Я решил, что если не напьюсь, то угроза скандала возрастет в геометрической прогрессии, поэтому принялся хищно употреблять водку. Катя предупредила:
– Пощади свою печень. Все равно с Надькой похмеляться, а я не хочу краснеть.
– Скажешь ей, что я переболел в детстве чумкой.
Надька постучала по бокалу вилкой:
– Господа! Слово предоставляется моему мужу Паштету!
– Это ее новый супруг, – шепнула Катя. – Паша его зовут. Надька сказала, что от него беременна.
Из-за стола привстал красный от смущения молодой человек лет тридцати пяти. Он был высоким, худощавым, с выдающимся носом и безвольным подбородком. Зачем-то надел очки, и сразу поглупел. Замямлил:
– Вот мы это… Отдаем замуж… – Паштет громко задумался, однако через пару секунд поймал ускользающую мысль, и продолжил. – Выпьем за то, чтоб даже нюхая носки, вы удивлялись совершенству…
Новобрачная падчерица заржала громко и пронзительно. Я давно заметил: когда не любишь женщину – первое, что тебя в ней раздражает – это ее смех, и уж потом – речь.
– Вот сказал так сказал! – восхитился Дмитрий Борисович. – Хахаль, у тебя рюмка пустая…
Я подчинился начальственному напору соседа.
– Ты очень быстро пьешь – сердилась Катя.
– И очень медленно влюбляюсь, – улыбался я.
Толпа гостей в моих глазах начала двоиться. Начальник отдела небрежно толкнул меня локтем:
– Слышь, хахаль, сказал бы хоть что-нибудь молодым! – И снова наполнил рюмку.
Пришлось подняться. Надька вновь постучала вилкой по бокалу:
– Внимание! Сейчас Шурец задвинет речь!
Язык плохо слушался, но я укротил его сложноподчиненной мыслью:
– В любви живите и в совете, и пусть у вас родятся дети. – Лучшей оды бездарности придумать было невозможно. Меня качнуло в сторону, но Катя была начеку и, ловко поддержав мое тельце, усадила на стул.
– Поэт, блин! – Воскликнула Надька. – Пушкин, нах!
Все снова заорали «Горько!». Никогда не понимал прелесть этой традиции: новобрачные, как идиоты, целуются на виду у пьяной толпы. Что может быть унизительнее?
Между тем, за стеной включили музыку. Это был Шуфутинский.
– А теперь танцы! – Объявила Надька. – Прошу в соседний зал.
Загремели отодвигаемые стулья, загалдели гости, зашуршали перья, зазвенели дорогие побрякушки.
– Саш, не ходи никуда, – попросила Катя.
– А как же скачки мустангов под шансон? – заупрямился я. – Нет уж, я не хочу здесь сидеть – маленький и никому не нужный.
– Ты напился. – Катя ласково провела ладонью по моей щеке. – Смотри, какой ты горячий. Я никогда не видела тебя таким. Хочешь умыться? Я провожу.
– Я чист как снег и молоко в придачу. Где обещанные половецкие пляски?
Из соседнего зала донеслось: «За милых дам, за милых дам!..»; к нам подбежала какая-то молодая девица и, визжа от восторга, сообщила:
– Там живой Шуфутинский! Класс!..
Катя мягко взяла меня под руку и повела в уборную. Закрыв за нами дверь, призналась:
– Мне тоже противно.
– Тс-с! – прервал ее я. – А вдруг здесь прослушка?
– Не глупи. Просто помоги мне. Обещай хорошо себя вести. Надька мне нужна, как ниточка для связей.
– Все, – говорю, – понял. Отведи меня спать.
Взбираясь по лестнице без перил, мы едва не свалились вниз, но обошлось. Катя нашла какую-то свободную комнату, уложила меня в кровать, усыпанную мягкими игрушками. Шепнула:
– Ты спи. Я скоро приду.
– Ну уж нет, – воспротивился я. – А вдруг тебя охмурит очередной замминистра? Тогда придется с ним стреляться. А если это будет Чубайс?.. Ой, что начнется!..
– Смешной… Чубайса нет, он в Брюсселе.
– Рубит брюссельскую капусту? Ах он! Вот он!..
– Рубит, рубит. Спи. Я ненадолго…
И я заблудился в дремучем лесу сновидений. Меня гнали через кладбище толпы пьяных женихов с обнаженными невестами, а у решетчатых ворот подстерегал злобный Шуфутинский. Он наливал в бокал вино кровавого цвета и величественно пел: «Душа болит, а сердце плачет…» Я искал глазами Катю, ибо только она могла вывести меня из этого вертепа, но не находил. Внезапно Шуфутинский изловчился, схватил меня за шиворот и, добродушно оскалившись, произнес:
– Кругом либо гении, либо «звезды». Велика Россия, а обосрать некого. Не так ли, Анатолий Борисович? – И поднес к моему лицу зеркало, в котором вместо своего отражения я узрел Чубайса.
Я хотел закричать, но не мог: крепкие объятия сдавили мне горло. Сделав отчаянное усилие, я вырвался на свободу и проснулся.
Кати рядом не было. Солнечный свет пробивался сквозь зашторенные окна. Я присел на кровати, мотнул головой, пытаясь сбросить остатки тяжелого сна. Голова ответила нудной болью в висках. Во рту пересохло. Я посмотрел на часы: два-тридцать. Надел ботинки, встал с кровати, вышел из комнаты и, держась за стенку, спустился по лестнице на первый этаж. Услышал голоса в большом зале. Прошлепал по коридору и открыл дверь. За полуразрушенным столом сидели Надька с Катей и Паштет.
– Кать, твой хахаль протрезвел! Пришел пошакалить! – Грубо обрадовалась Надька. – Паштет, метнись. Что, не видишь: мужик с бодуна прозябает!
Паша вскочил из-за стола, усадил меня на стул и, поставив передо мной бокал пива, назидательно сообщил:
– Друг не тот, кто наливает, а тот, кто похмеляет. Как спалось?
– Волшебно, – ответил я, и не узнал свой голос.
– Может, коньячку? – спросил Паша, предупредительно склонившись надо мной как над смертельно раненым.
– Ему бы от пива не крякнуть, – отозвалась Надька. – Сядь, Паштет, не гоношись. Скоро сауна будет готова, так что отмокнет. Правда, Шурец? – И обратилась к Кате. – Я тут себе шубу купила за двадцать тыщ. Долларов, конечно. И смотрю: у Ирки Дадыкиной точно такая же. Я, блин, так расстроилась! Пыталась продать – никто не берет.
– Подарить кому-нибудь не пробовала? – вмешался я.
– Слушай, Кать, – даже не поворачиваясь в мою сторону, продолжала Надька, – он у тебя вообще воспитанный?
– Кто? – спросила Катя.
– Конь в пальто! Хахаль твой. Сидят две атаманши, беседуют, а он встревает. Его хоть кто-нибудь спрашивал вообще?
Я посмотрел на Пашу. Он сидел за столом, втянув голову в плечи и опустив глаза. «Да, – думаю, – победа феминизма обеспечит ему изящный приталенный гроб».
– Между прочим, – строго сказала Катя, – его Сашей зовут. Он арт-директор ресторана на Новом Арбате.
– Это того, нового? – заинтересовалась Надька, запихивая в рот большую сливу.
– Именно.
– А что молчит, как скромный? – Надька повернулась ко мне. – Сань, прости. Я ж не знала, что ты – вон кто! Уважаю. Ты мне еще пригодишься.
Я бы предпочел остаться бесполезным. Паша предложил:
– Сань, пойдем из ружья по банкам постреляем. Мы же мужики. Развлечемся. Пусть девчонки поболтают. Мы им неинтересны. Зато здесь рядом лес.
Всю дорогу Паша извинялся:
– Она не грубая. Она решительная. О таких писал Некрасов.
– Некрасов, – говорю, – выживший из ума алкаш.
– Не знал, – сказал Паша. – Помню только «Кому на Руси жить хорошо?».
– Ну, и кому?
– Мне, например, неплохо. Илонку, правда, еле замуж выдали, – разоткровенничался он. – Восемнадцать лет, а такая курва! Вот Надюшка и нервничает. Но теперь все позади. Андрюхе спасибо: замуж взял, а то и не знали бы, что делать. Ты давно в последний раз стрелял?
– Давно, – говорю. – На Черной речке. Там меня из рогатки замочили.
– Хохмач. А у меня другого развлечения нету. Как распсихуюсь, так наберу алюминиевых банок и палю по ним.
Мы обогнули дом и углубились в лес. Здесь было тихо, но Паша не щадил тишину природы. Пройдя метров двести, показал на яму:
– Здесь я банки храню. Достань десяток, я ружье расчехлю. Постреляешь?
– Пожалуй, воздержусь.
Стрелял он метко. Мне пришлось довольствоваться ролью наблюдателя. После каждого выстрела Паша крякал и восхищался:
– Представь, если бы это был Бен Ладен!
– С ним и без тебя разберутся, – отвечаю.
– Ты сам откуда?
– Москвич.
– Жаль. Вас у нас не любят.
– Где это «у вас»?
– В Барнауле. Мы с Надюшкой родом оттуда.
– Вот там бы и не любили, – разозлился я. – Чего ж сюда приперлись?
– Так все деньги в Москве! – объяснил Паша, а то я не знал. – К тому же, у Нади здесь работа. Видишь, какой дом отгрохала?
– Да уж вижу. Сам-то чем занимаешься?
– Слежу за рабочими, чтоб чего не свистнули. А то им дай волю: все упрут. Раньше-то я фрезеровщиком на заводе был, но Надя сказала «увольняйся» – я и уволился. Теперь вот на полном ее обеспечении.
Мне стало его жалко. Жил себе мужик, работал, а тут любовь – причем, злая и беспощадная, стирающая личность в порошок. Есть от чего зарядить ружье…
Вдоволь настрелявшись, Паша предложил:
– Ну, что, теперь в сауну? Девчонки, небось, соскучились.
Оставалось только подчиняться: все равно ведь не отстанут. На обратном пути стрелок разглагольствовал:
– А вот представь: не было бы у меня Надюшки, и что? Спился бы. Это тебе хорошо: москвич. А мне что в Барнауле делать? Водку жрать?
– Ты и здесь, – говорю, – неплохо поддаешь.
– Здесь – другое дело, – оправдался Паша. – Надюха лишнего не позволит. Направляющая рука. Ты, наверное, думаешь, я – подкаблучник?
– Об этом не мне судить: каждому – свое.
– Фашисты тоже так думали. А я – счастливый человек. Жена беременная. Конечно, попивает, ну и что? А как тут не запьешь? У нее знаешь, работа какая нервная? Я ее понимаю.
– За ребенка не боишься? – спрашиваю.
– А это как бог даст.
Приятно, наверное, уповать на Всевышнего, сдавшись в плен собственному бессилию…
В предбаннике Надька раскричалась:
– Паштет! Ты чего разгулялся? Иди со стола убирай!
– Мне бы попариться, родная. – Паша полез к ней с поцелуями.
– Отвали, моя черешня! Убирайся, тебе сказано! Вообще выгоню тебя к чертям! Хрен ты ребенка увидишь. Живешь тут, ни фига не делаешь!
Мне стало не по себе. Катя тоже помалкивала.
– Когда же нам париться? – мямлил Паша.
– Тебе – никогда! Пшел вон отсюда, пока по стенке не размазала!..
Высота отношений, вывернутая наизнанку, подчас заменяет любовь. На обратном пути, сидя в электричке, Катя спросила:
– Ты бы так смог?
– Нет, – говорю. – Даже за деньги.
– Поехали к тебе? У нас еще полдня в кармане. Про Надьку ты тоже рассказ напишешь?
– Наверное, нет. Боюсь тебя расстроить. А то снова скажешь, что всех подонками изображаю.
– Напиши, – сказала Катя. – Только пусть они у тебя будут счастливы не как в жизни.
Прости, Катя, что я тебя обманул…
Александр Сотник. Симфония для пауз. Повесть. Глава «ПАШТЕТ, РАЗМАЗАННЫЙ ПО СТЕНКЕ».
Страница 16. <предыдущая> <следующая>