Я не знаю, кто я, и как меня зовут. Я не помню, где я живу, и как я очутился здесь. Здесь. Проснулся я от ужасного холода, не только окутывающего меня извне, но и хлопающего крыльями безумной бабочки внутри меня, холода нутряного, мертвящего. Не с первой попытки смог я разлепить пластилиновые колпачки век.

Я вижу кроны сосен. Впрочем, сейчас они не воспринимаются мною как “кроны сосен”, а просто выступают в роли некого скринсейвера на дисплее моего мозга. Кроны сосен являются знакомым индифферентным жизненным фоном, не вызывающим чувства опасности, что, безусловно, уже радует. И мне хочется смотреть на них всегда – на всякий случай, во избежание чего-то иного. Я почему-то жду опасности. Мне тревожно до тошноты, без видимых на то причин.

Я обнаружил себя лежащим в несколько неестественной позе: лежу на спине, а под моей поясницей находится толстое сучковатое бревно. Голова откинута, руки распластаны, словно у распятого Христа. Плоть моя, одетая в потрепанный синий свитер, драную грязненькую телогрейку и такие же джинсы, затекла от долгого лежания на таком поистине прокрустовом ложе. Трудно представить, что в таком положении некто способен проспать многия часы, но это так, амигос. Мёртвые сраму не имут, а я, судя по всему, был мёртв какое-то время.

Меня колотит. Колотит от внезапного наступления непрошеной трезвости, колотит оттого, что прямо на меня выпала роса! И вообще прохладно в лесу. Конец августа всё-таки. Лес потихоньку готовится хоронить отжившую органику. Поднимаюсь поспешно, но крайне неуверенно.

Любое неловкое движение, вдох, выдох, смех, чих, пук и т.п. вызывают острую боль в сломанном ребре. Как и когда я его сломал ? Не знаю. Но я знаю, что делать дальше. Я не новичок. Часы на месте и они в порядке. 6 ч. 45 мин. Прежде всего, надобно выбраться из этой глухой лесной чащобы, куда закинул меня леший этой ночью. Бьёт мелкая и крупная дрожь, как уже было отмечено выше, подташнивает, голова раскалывается, ноги идут с большим трудом. Очень русские симптомы. Я – очень русский человек. И поэтому я не пропаду.

Глухо матерясь в лесную пустоту, я выхожу сначала к канаве, а по ней уже добираюсь до близлежащей дороги. Как оказалось, забрёл я не ахти как далеко. Здесь потихоньку ко мне начинает возвращаться память о событиях, приведших меня этой ночью в лес. Ну конечно! Вчера же был день рожденья у Кати А., жены Леши Болта. Всё. Вспомнил. Это же лес возле моей дачи. Я, стало быть, на даче. Сейчас нужно спуститься вниз по этой дороге (ноги вязнут в песке, мокрая от росы телага тяготит плечи, в воздухе виснет разнообразный мат ещё не до конца протрезвевшего маргинала), затем повернуть направо – а там я уже почти что дома.

Да-а-а... Начинали мы у именинницы на дачном участке. Состав был таким: Катя, её мать Ирина, Лёша Болт, ещё парочка парней и Ваш покорный слуга. И не суть важно, кто это такие, да и кто там вообще был. Шашлык был, пиво, водка, шампанское, гитара. Катина мать оказалась дамой очень компанейской. Пока был ещё трезв, всё поражался, как здорово она выглядит для своих откровенно бальзаковских сорока трёх. Лет на тридцать она выглядит, друзья мои, и никак не больше. Мы с ней сразу как-то сошлись. Двадцатилетняя разница в возрасте не ощущалась совершенно. Надо сказать, что я всегда тяготел по своему мировоззрению и кругу интересов к поколению людей лет на десять меня постарше, в частности предпочитая общаться с дамами старше себя. А Ирина вообще поразила меня своей непосредственностью, открытостью, какой-то безумной энергетикой, какая и не снилась многим тинейджерам.

Короче говоря, выпив изрядно, мы все, за исключением Кати и Лёши, пошли на костёр, где расположились молодые кадры – до 18 и младше. На костре водка также лилась рекой – брат Кати Пашка проставлялся с родительских лавэ за день рожденья сестры, которая так и не почтила своим присутствием сей паноптикум юных, но уже весьма подкованных любителей сорока градусов. О её отсутствии, впрочем, никто и не вспомнил. Большинство лиц были уже в полнейший хлам к моменту нашего прихода.

Далее воспоминания мои, как водится, становятся всё более отрывочными и туманными. Ну пили, ну пели. Играл на гитаре. Пил с кем-то на брудершафт. После определенного кадра плёнка обрывается, камера падает со стуком из рук оператора, гаснут софиты, гаснут огоньки в глазах поверженного терминатора.

И сейчас мне очень плохо. Как было плохо не раз и не два. И тогда, на выпускной, помнишь? А помнишь прощание с летом / 96? А /95? Я, Олег, Андрей и две прошмандовки – Оля и Маша? Последнее моё школьное первое сентября застало меня в коматозе. А когда обмывал университетский диплом? Станция метро “Медведково”, 2 часа ночи, пьянющий я без диплома. Хорошо ещё, что, как потом выяснилось, свою диплому я отдал приятелю Зёме. Так что, у меня два высших образования: диплом получал дважды.

Ну вот я и пришёл. Дачный домик на границе посёлка и леса объят тишиной. Сажусь на лавочку. Единственное, что я способен сейчас толком осознавать, это противный, нежелающий утихать колотун, сводящий все мои жилы в непокорную звенящую дугу. Всё остальное, существующее вокруг, воспринимается моим оглушенным сознанием как некая отстранённая картинка на экране, как сон, про который ты знаешь, что это сон. Да и не происходит ничего в такую рань в дачном посёлке. Всё ирреально, ни про что нельзя сказать, есть ли оно на самом деле. Протянешь руку, чтоб потрогать, а нет ничего...

Мне ужасно не хочется почему-то сейчас заходить в дом и идти спать в комнату к родителям. Я, знаете ли, терпеть не могу манеру поведения моей матери в подобных ситуациях. Нет, оно, конечно, понятно... Сын опять выпимши, кому ж понравится? Но эти её истерики, слёзы, сопли, сдавленный полувменяемый шёпот с придыханием... Ну видел же я реакцию других родителей на подобные фокусы в исполнении своих питомцев. У моей же это переходит всякие границы эмоциональности. Это у неё, видать, какой-то комплекс, фобия, вынесенная из детства. Я знаю, это неправильно, но я просто ненавижу её в такие моменты. Я не такая уж сволочь. Я не заслуживаю всего этого видеть и слышать.

И тут в мой разграбленный спиртным мозг проникает отличная мысль, достойная сокровищницы любого мыслителя. Мама и папа! Я пришел домой, спать не захотел, погода, понимаете ли, хорошая, и я решил: а почему бы мне не сходить за грибами? Физически я на это способен, несмотря на известные симптомы... Как я сразу не догадался?

Так... Первым, что попалось под руку в качестве достойной тары под грибы, оказалось большое оцинкованное ведро, с которым ходят за водой. Отлично. Подхватив столь крупную посудину, я отправляюсь туда, откуда вышел (а когда-то вышло и всё человечество!) – в лес. Благо, вон он – рядышком.

Сыроежка мала и тщедушна, но если таких набрать много? А? То-то! Берём. А вот и настоящая удача грибника: крепкий красивый подосиновик. Выдрав крепыша из земли и засунув его в ведро, я слышу до боли и тошноты знакомый голос:

– Паша! Паша!

Да-а. Это же надо догадаться в восьмом часу утра пойти разыскивать меня в лес! И ведь угадали! Как же мы умеем мучить друг друга! Когда ж это кончится? Когда же я буду иметь возможность беспрепятственно жить настолько неправильно, насколько считаю нужным? Выхожу из леса.

Рarents смотрят на меня с укоризной и испугом:

– Паша! Паша! – как я ненавижу этот шепот с придыханием, преследующий меня во всех моих путешествиях из сна в явь, – Что ты тут делаешь? Ты что, с ума сошёл? Мы тебя ищем, думаем, опять где-нибудь валяешься!

– Я грибы собирал. Вот, подосиновик нашёл, – показываю я содержимое ведра, будучи начисто лишён эмоций. Пусто во мне, как в огромной, продуваемой всеми ветрами степи.

– Почему с ведром? Ты совсем ничего уже не соображаешь. Посмотри на себя! Пошли домой, ложись спать!

Ну да, согласен. Некоторая нелогичность и даже комичность отчасти есть и в моём облике, и в ситуации в целом. Но я всегда был экстравагантен. А может быть, я и вправду просто пьяный безумец ?

Матёрый подосиновик в компании хрупкой сыроежки отправляются в холодильник, ведро – на привычную полку возле бака с водой, а их порядком утомлённый обладатель – в постель. Но вот незадача: вместо кровати я почему-то проваливаюсь в какую-то яму, тёмную сырую яму росистой утренней травы под кустом крушины...

Холод. Холод опять. Я встаю на ноги, шатаясь под богатырскими ударами Бахуса. Штаны и трусы на мне, к моему ужасу и недоумению, приспущены, а сам я весь, весь буквально измазан в чём-то. В чём же? А? Для грязи обычной что-то уж больно гадко пахнет. Морда на ощупь вся тоже в чём-то. И длинный хаер в чём-то. И ухо, и глаз. Ну блевал я, это точно: кислый запах и знакомая консистенция вещества, осевшего на майке и куртке не оставляют сомнений. Блевотина. Но вот то, сгустки чего я выковыриваю сейчас из штанов, из карманов вышеперечисленных штанов и даже из собственной ушной раковины, уж больно похоже на говно. Да, да, друзья мои, горькая правда жизни: присел, видно, посрать, заодно проблевался, и именно в этот ответственный момент сознание предательски покинуло меня.

Это, безусловно, отвратительно, амигос, не стану спорить. Но хуже того тот факт, что я не в курсе, где это я нахожусь. На дворе, вроде как, лето. Сельская местность какая-то раскинулась вокруг. Но очень холодно, и хочется срочно лечь где-нибудь в тепле и уснуть. Я потерян, я смят липким конфетным фантиком и выброшен на помойку.

Неподалеку я вижу бетонное плато какого-то деревенского полустанка. Ж/д... Всю жизнь я маюсь в навязчивых объятьях это стальной сколопендры, от которой тащит креозотом. Перрон населен лишь десятком пожилых пассажиров, разбуженно-нахохленных, зевающих вдаль, зазывая мифическую электричку. Они, наверное, и состарились-то все в процессе этого ожидания. Ёжась, пряча руки по локоть в карманы брюк, понимая всю низость своего социального статуса, выдыхаю встречной бабушке:

– Скажите, что это за станция?

– Покровка.

В её взгляде смесь брезгливости и настороженности. Выгляжу я неважно, я знаю. Настолько отвратно я, пожалуй, ещё не выглядел доселе. Обосрался. Даже умыться-то негде, ну да ладно. Покровка, говоришь... А-а-а-а... Это я, стало быть, на даче у Олега. Точно. После сдачи выпускного сочинения мы все рванули на дачу к Олегу на день рожденья. Праздник детства, ети его мать. Привычная схема: костёр, водка... Но почему же я тут, у станции оказался – это хер знает в скольких километрах от дачи Олега? Неважно. Надо добираться до базы, а как идти, я не помню. Припоминаю лишь, что по дороге я видел старое деревенское кладбище, с крестами такое, там дальше ещё овраг был...

– А как пройти на кладбище? – вопрошаю у сельской жительницы. Вопрос видится весьма актуальным в свете моего нового имиджа: только на погосте мне и место сейчас, мертвяки за своего примут.

– А вон туда.

И я отправляюсь в неблизкий путь. Я физически ощущаю на себе всю вселенскую грязь; авгиевы конюшни, все нечистоты, мыслимые и немыслимые, как мне кажется, осели на мне этой ночью. И вот я их тащу на себе по этому лесу, мимо кладбища, мимо коттеджей клинских бандитов. Дойду, смою. Говна на самом деле не так много на мне. Того, которое можно смыть. А сколько ещё останется того, которое не смывается ни хозяйственным мылом, ни прочими средствами. Так и будет всю жизнь вонять где-то в карманах.

Поют птички, в голове почему-то звучит песня “Агаты Кристи” “Сказочная тайга”.

Абла кавнеба спрята лись Звёздыпья ныесмотрят внис

Пройдясь по холодку, я начинаю потихоньку вновь обретать способность ориентироваться в пространстве. В памяти всплывают обрывки воспоминаний о том, как выглядела дорога от станции до Олеговой дачи, и, цепляясь за эти клочки, я добираюсь-таки до цели. Географ же я, в конце концов. Пространственное мышление выручило меня опять.

Умывшись во дворе под краном, но, за неимением зеркала, не будучи способным оценить свои успехи в борьбе за гигиену, я вхожу в тихонько похрапывающий домик. Я плох, я вымотан, как какой-нибудь не очень породистый пёс. Увидев кресло в углу тёмной веранды, я пристраиваюсь там и мгновенно погружаюсь в зыбкое забытьё, болезненное подобие дрёмы.

Горит костёр, играет “Сказочная тайга”, булькает злодейка в белых ребристых стаканчиках одноразового использования, но насколько пугающей, тревожной, больной видится мне эта картина! Необъяснимый животный ужас сковывает меня. Нет, не надо! Никогда больше... Как всё глупо и грязно! Бред... Слышатся голоса. Кто-то говорит о том, что воняет, мол, где-то что-то. Да, что-то на тему вони перетирают совсем рядом какие-то знакомые голоса – мужской и женский. Говорят тихонько, но вполне отчётливо. И тут резкий, несильный, но решительный толчок чьей-то ноги в бок рушит паутину моего сна, не возвращая, впрочем, до конца в реальность. Демонический возглас эхом прокатывается по пустому чану моей башки:

ПАША! ШЕЛ БЫ ТЫ НАВЕРХ...К РЕБЯТАМ!

Какая веранда?! Какие ребята?! Ха, если бы, амигос! Смешной эпизод из беззаботного школьничества. Это поезд. Причём, самый отвратительный из всех, куда заносило мою жопу. Это поезд Елец – Москва для безбилетных фанатов. Не бывали? Повезло. Заключённых этапируют в вагонзаках и то, поди, в более комфортных условиях. Вагоны не отапливаются. Всё их внутреннее убранство состоит из голых стен, выкрашенных какой-то абрикосового цвета краской, и нижних седушек, снабжённых жиденьким паралоновым верхом. Из окон дует. Холод собачий.

Сирене выйтуман Наднамипра плывает Надтамбу рамгарит Палночна ялуна

По соседству, зябко подёргиваясь в лучах меланхолического осеннего утра, пытаются спать кратким тревожным сном алкоголика бомжевато-хамоватые представители отчаянного воинства фанатов-тинейджеров. Толстовки Lonsdale и Umbro, грязные джинсы, кроссовки и покоцаные Grinders тяжко ворочаются на жёстких и холодных лавочках этого скотомогильника.

Но только тот, кто лицезреет всё это великолепие – уже, наверное, и не я вовсе. Меня больше нет. В закоулках этой перди под названием Елец, раскинувшейся где-то на севере Липецкой области, оборотни, а также орки, гоблины и некроманты в милицейских погонах ликвидировали моё Я и Сверх-Я. Мою башку перемололи жернова мельницы Люцифера, мой скользкий мозг не с первой попытки достали хирургическими щипцами. Педантичные и вкрадчивые фаршесоставители сделали из него фарш и скормили марсианским гусеницам. Из моих ребер и грудной кости врачи-изуверы вытянули специальными шприцами костный мозг для больных детей Третьего рейха, а затем сами кости перемололи в костную муку. Почку же мою на лету склевали яростные птицы, не виданные мною прежде. Редкие прохожие в ужасе перешёптывались: “Это новозеландские попугаи кеа его так! Ай-яй-яй...” Секирообразные непреклонные клювы этих пернатых энтузиастов на раз-два разодрали и поглотили мою почку. В общем, я умер. Мёрзлый фановоз везёт в Москву мой труп. Едем медленно. Бесплатно-то оно всегда так.

Странная дымка витает за коричневато-пыльными стеклами вагона. Сквозь неё виден перрон Павелецкого вокзала, но вижу я его какими-то кусками, фрагментами. Эта белёсая пелена, которая становится постепенно всё более густой и насыщенной, очень подвижна. Она с удивительной калейдоскопичностью дробит видимое пространство. То там возникнет клок воздушной ваты, то сям. Но даже несмотря на это, я вижу, что перрон вокзала плавно переходит в улицу, в дачную улицу, в конце которой стоит наш домик и которая с искренней прямотой стелется промеж зарослей черноплодной рябины и оград участков. Пелена неожиданно группируется в воздухе: теперь она образует безупречный ватный коридор, стены которого уходят ввысь от обоих краёв перрона / улицы. Приехали. Я на удивление легко поднимаюсь с деревянной лавочки из-за столика нашей излюбленной дачной беседки, вынимаю руку, застрявшую в банке с солёными огурцами ещё вчера вечером и без судорог привычного похмельного озноба, просто и уверенно, точно по подиуму, шагаю по перрону меж стен густого молочного тумана. Он мягкий и упругий, его можно потрогать рукой.

Асфальт перрона под моими ногами плавно, незаметно переходит в суглинок дачной улицы Центральной, улицы моего детства. И я не знаю точно, откуда именно я отправляюсь в этот путь, так похожий на последний, путь, прямой, как лезвие бритвы, путь, со всех сторон укутанный заботливо белой пеленой. Толи я стартую из вагона поезда Елец – Москва, а толи из-за стола заставленной пустыми пузырями дачной беседки, где колдырь Дэнис пропивал со мной свою зарплату. Не знаю, амигос. Да это и не волнует меня. Мне легко, меня оставили-таки мучившие меня холод и липкий тошнотворный страх, и я знаю, что в конце этого пути я по-человечески посплю крепким здоровым сном. И родители мои шагают рядом со мной, чуть позади, столь же умиротворённые, как и я. Это здорово. Да ладно вам...

Всё нормально...