В советское время он бедствовал. Заурядненький журналист в заштатной газете, хотя и столичной, центральной, оклад невысокий, гонорара «не густо». Мечтал за границу поехать, тряпок там накупить, чтобы модно, броско одеться, но газета его с «загранкой» не связана, командировок туда не бывает.

«Уходить надо», – не раз думал он. Сказал о том Панину Боре, репортёру «Золотое перо», с которым дружил и был откровенен.

– Сиди на месте, – сказал Борис, как отрезал. – На одном месте и камень травой обрастает.

– Тебе хорошо говорить, ты обласкан, печатаешься без конца, а я?

– Зато у тебя есть время писать рассказы. Вот и пиши. Сиди и пиши.

– Что толку, в стол.

Был уже вечер, они задержались в редакции, двое в кабинете на пять человек – просторно. Панин сидит на стуле «верхом», положив подбородок на спинку, а друг его, Эдик Фомин, на диване склонился, облокотясь на колени, подпирая ладонями голову, смотрит, наморщив лоб, снизу вверх, глаза крупные, грустные. Он заметно лысеет, хотя нет тридцати.

– А хочешь не в стол? – вдруг оживился Борис. – Брось эту херню, эти правильные рассказы, пиши ненормально. Про КГБ, например, навыдумывай чёрт-те чего, самые дурацкие методы, – встал, потирая ладони, ходит по комнате, будто открытие сделал. Он подтянут, строен, рыжеватые волосы мелкими кудрями, малость курносый. – Высмей их! – остановился напротив рассказчика. – Насочиняй, чтобы хохот стоял!

– Так кто ж напечатает?

– Самиздат. Заграница подхватит. В литературу надо с шумом идти, со скандалом... Ты как хотел? Там ворота чугунные, просто так не пробьёшь, не взломаешь. Вон Стасик Меркулов, бился, бился – никак! Дай, говорит, подкину им мертвечины. О кладбище написал. Такого наворотил! Я руки мыл после чтения. Но – клюнули, напечатали. Теперь он строгает книгу за книгой.

Эдик ещё больше наморщил лоб, а Панин уже завёлся – он быстро заводится:

– Эдька! Дай срок, я обдумаю всё, разработаю план. Мы взломаем ворота, мать иху! – едва не выкрикивал. Видно было: что-то его осенило, что-то зрело в горячей его голове. Уверенно повторил:

– Дай срок!

Эдик, придя домой, в свою однокомнатную, всё думал о сказанном. Ужинал, спать ложился, а мысли шли по спирали, кругами, скачками, рисовались картины: написана книга, за рубежом напечатана, проникла в Россию, подпольно читают её и в Москве, и в других городах, за автором слежка, а он возвышается неприступной скалой...

Жене ничего не сказал, она его дел не касается. Как и он её. Вообще-то Эдик не собирался жениться, посчитав себя импотентом: лет в двадцать случилась осечка, с тех пор не пытался, о женитьбе не помышлял. Но родители! Сын не хочет жениться? И девушки нет у него?.. Поговорить с ним выпало дяде. И дядя, громогласный бодряк, насел на племянника! Тот: да я, да... ну импотент я... А дядя ему анекдот: приходит к секретарю партбюро жена одного коммуниста и жалуется, что муж в постели не притрагивается к ней, любовница есть, не иначе; секретарь вызывает мужа того – «Ты что это?» – «Да я импотент». Секретарь как грохнет по столу кулаком – «Ты прежде всего коммунист!»

– Ты прежде всего журналист! – дядя громко захохотал, решив, что сказал остроумно.

Кончилось тем, что родные всем кланом искали невесту, нашли, устроили встречу, свели. Она старше намного, была замужем, опытная – если что, решили, подправит молодого супруга. И он сдался.

«Подправила» ли жена его опытная, нет – мы не знаем. Живут.

...В ту ночь ничего вразумительного ему не пришло, не придумал, оставалось ждать, что за план разработает Панин.

А Панин долго не размышлял, он делал всё быстро – ходил быстро, писал быстро, и взгляд у него такой же, быстрый, весёлый. «Лёгкий взляд», – говорили редакционные женщины и любили его, за общительность, острословие, за блестящие репортажи его, наконец.

– Эдька, бутылку ставь – такой составил тебе проект! – объявил, войдя к нему в кабинет, в просторный и шумный их кабинет, при всех объявил, всё равно никто не поймёт, а спросят, что за проект, скажет: для дачи.

Вечером остались одни, сидят за столом по разные стороны, как на дипломатической встрече, толкуют. Панин по-деловому серьёзен, у Эдуарда немного растерянный вид, рассеянный взгляд.

– Начну с плана-минимум, – солидно, как мог, говорил Борис. – Пиши книгу. О кэгэбэшниках. По их тупости провалилась какая-то, придумаешь, важнейшая операция. И началось чёрт-те что: чуть ли не переворот в государстве, погромы, танки на улицах, взрывы, памятники летят – Минину и Пожарскому, Пушкину. Полный хаос, Россия гибнет. Понимаешь? Ты будущее рисуешь. О тебе потом будут писать, что ты предсказал. Мировой известностью станешь.

Эдик улыбнулся смущённо, а Борис:

– Серьёзно тебе говорю. Эта книга в любом случае пойдёт по рукам. Наведи больше страху. Читателя надо пугать. У наших людей прямо-таки патологическая любовь к страху. Так что чем больше ты напугаешь читателя, тем сильнее тебя он полюбит. Притом, прямо с первой страницы пугай – ошарашь его, и пусть он далее ошарашенным и читает. С первой строки брать за горло!

– Ничего себе минимум! А максимум?

– Максимум будет потом, пока пиши это. Да, чуть не забыл – это важно: параллельно, вместо отдыха, пиши про запас о сексе, чтоб было чего потом вытащить из стола. О сексе сейчас хватают, прямо жрут! Выдумывай самые несусветные ситуации. Секс и секс!

– Это тебе бы писать, ты знаток!

– Купи справочник, их полно, открывай на любой странице и шуруй, тут и придумывать нечего, переписывай – как он её заломил, куда ногу закинул, правую, левую, там всё описано и даже показано. Секс-символом прослывёшь, бабы будут визжать, за один погляд на тебя станем деньги брать... Ну и уже сейчас, между делом, надо приблизиться к литературным кругам. Открываем в газете юмористический клуб, страницу, «Двенадцать стульев», к примеру. Это я беру на себя. Месяца два назад шеф попросил меня написать о высшей школе милиции – сына-дебила туда устраивал. Я всё сделал, как надо, преподавателей показал, начальника. Сын уже учится. Так что главный редактор у нас в кармане, подкину ему идею, и всё будет о кей. Привлекаем популярных сатириков – они охотно пойдут к нам, только махни, лишь бы платили. Лучше всего тех, которые работают в известных газетах. Мы печатаем их, они печатают нас, то есть тебя. Только в любом случае тебе надо сменить фамилию, взять псевдоним.

– А чем плохо Фомин? Эдуард Фомин...

– Слушай, что тебе говорят... Собаков, например.

– Тогда уж Собакин.

– Вот голова! Собакин – это привычно, а Собаков – даже оригинально, лучше запомнится. Будут гадать, где ударение ставить... Не перебивай, слушай дальше. Вот что нужно сделать тебе прямо теперь, не откладывая – написать разгромную рецензию на последний роман Меркулова. Хреновый роман.

– А зачем же кричать? Стасик обидится.

Панин развёл руками, встал:

– Н-нну! Ты, Эдик, чудик. Меркулов поймёт, он на Олимпе уже утвердился, от него не убудет, а тебе прибудет. Надо зарабатывать имя!

Вскоре в редакцию, где трудятся наши друзья, потянулись небритые личности – то к Фомину несут юморески, то к кассе за гонораром, фамилии в газете одни, а в ведомости вовсе другие. И Фомин отправляется тоже в редакции двух известных газет получать за труды Собакова. Всезнайки-газетчики ехидненько поговаривали, будто пишет кто-то один, лишь подписи разные. Ну и что? Бывает же, пишут разные, а подпись одна, можно и наоборот – не беда. Зато Фомин-Собаков там и там (в двух газетах) ко «Дню юмора» победителем стал. Лауреат! Уже какое-то имя – подступы к имени!

Ночами писал роман. Жена, переводчица, сидела на кухне, работала с тоненькой иностранной книжонкой и толстыми русскими словарями. Время от времени из комнаты доносились протяжные звуки – то ли стон, то ли просто мычание. Утром Эдик шёл на работу с больной головой, кое-как просиживал день и снова за каторжный труд. Писание никак не давалось, не шло, но писал и писал, мучительно, напрягая извилины, себя изнуряя. А когда машинистка ему напечатала, получилось совсем немного – никакого романа, так, средненькая повестушка.

Борис её прочитал и сделал «ряд замечаний». Во-первых, сказал, хорошенько подумай над первой строкой. Талантливые писатели более всего мучаются над первой строкой. Посмотри, как сейчас начинаются книги: «Я был зачат сквозь два презерватива», «Беременных баб трахать нельзя» и так далее. А главное – пиши непонятнее (тут он засмеялся, в скобках добавив: «Когда не знаешь, что писать, пиши непонятно»). Развивал свою мысль на примере:

– Вон Татьяна Тонкова – стала писать непонятно и сразу же вверх пошла, теперь живёт в Штатах, наши берут у неё интервью. Я, говорит, занимаюсь в Америке с литераторами, учу их писать, вернее, поправилась, как не надо писать. Что верно, то верно, читаю на днях её новый роман – морду всю исцарапал, пока продрался, образец, как не надо писать. Но она на вершине.

Фомин доработал, кое-что переделал.

«Вроде бы получилось!», – дал оценку Борис.

Отоспавшись, Эдик чуть-чуть посвежел, вовремя приходит на службу, важно сидит за столом, правит другими написанное – где вставит слово, где вычеркнет.

Вот в редакции появляется Панин. Он мечтает иметь машину, а ехал автобусом с гарью, надышался, в горле першит. Первому встречному (спортивному репортёру), пожав руку, откашливаясь:

– Говорят, в Израиле за десять килограммов сушёных грибов можно купить машину.

– Так в чём же дело, Боря? – принял игру репортёр.

– Да видишь, какая антисемитская погода, не растут грибы!

И – к Фомину. Отозвал его в уголок (в вестибюле):

– Слушай, Эдька, вчера я трахнул деваху одну, муж у неё в журнале «Сценарий», чуть ли не главный редактор – давай я через неё толкну ему твою вещь.

– Так повесть же у меня, не сценарий.

– А не пиши сверху «повесть», поставь «киносценарий»... О! «Киноповесть», есть такой жанр.

Фомин-Собаков, наморщив лоб, недоверчиво покачал головой, но всё-таки согласился.

Когда повесть пошла в работу, Борис ликовал.

– Э-эээ! – взмахнул он рукой (они с Эдиком пили пиво у стойки на улице). Подкинем им дохлую кошку! Взломаем ворота! Я введу тебя в этот храм!..

Но вышел журнал, и как не было ничего – никто не заметил. «М-да, м-да», – выдавливал Эдик, морщиня лоб. Панин его успокаивал:

– Подожди, не гони лошадей. Сделано главное, теперь – дело техники. Радиостанция «Свобода» на что? У меня там друзья. А Олечка Шацкая в Швеции? Она была в меня влюблена. Там издать ничего не стоит. Хоть в одном экземпляре, а – издание, переведён на шведский язык. Звучит?

Фомин почему-то не верил, мрачным ходил, писал мрачный юмор и злую сатиру в свою и другие газеты.

Но как же он встрепенулся, услышав из-за рубежа радиопьесу по повести Собакова! Вскоре и Швеция отозвалась – издали! Получай экземпляр!

Тут уж и наши стали смелее, о Собакове заговорили: рецензии в тех известных газетах, где он победил в юмористике; передача по радио; журнал «Флаг» дал анонс – будет опубликован роман Собакова... А где-то в Прибалтике начались съёмки фильма.

Родился новый талант!

Шла весна. Эдик в модном плаще с красными отворотами на груди, кепка в клетку, дымчатые очки (не снимал их ни в дождь, ни в туман, а мода сменилась, стали носить почему-то цветные очки поверх головы, и он тут же поднял свои «придымлённые» выше лба на лысеющий череп), платок повязал под рубашку, как поэты обычно повязывают, – фуляр по-французски. Идёт ли, стоит – ноги, будто только с коня. Говорить медленно стал, растягивая слова, а между слов тянул «э-ээээ, а-аааа», как тянут теперь вещатели с радио, телевидения.

Панин его наставлял:

– Публично нигде не показываться! Никаких интервью, портретов никуда не давать. Ты – инкогнито. Это заинтригует. Потом уже, когда читатели допекут, кто, мол, такой Собаков, расскажите о нём, покажите его – ты появишься. И будут тебя рассматривать. Придут фотографировать – кота в руки возьми, обязательно возьми в руки кота, посади его на колени.

– Боря, мне неудобно, давай объявим, что Собаков – это двое, ты и я.

– Не надо. Двое – сразу же подозрение: кто-то пишет, а кто-то проталкивает, а один – это имя! Так что меня не надо. Посвятишь потом мне роман и подаришь золотой портсигар, только не дамский, не маленький, как Катаеву Ильф и Петров за идею двенадцати стульев. Ты, главное, пиши и пиши. Уходи в виртуальный мир, выдумывай несусветное.

Он выдумывал. О сексе, которого толком не знал, о каких-то таинственных взрывах, перестрелках и штурмах разных дворцов в несуществующих государствах и в космосе...

Тут-то и выдал Борис свой максимум-план.

– Вот что, друг мой, – сказал Эдику, приехав к нему домой. – Час настал! Открываем своё издательство... Что так смотришь? Мы с тобой! Открываем своё издательство! Пока деньги есть, надо использовать их с умом. Ты думаешь, издательство – это чёрт знает что? Покупаем лицензию – вот и всё. Регистрируем под названием «Арисмен»... Не перебивай, пришло вот такое слово, откуда оно – сам не знаю. «Арисмен»! Я забираю у тебя всё написанное, нахожу приличную типографию, печатаем, развозим по магазинам и базам, ждём деньги... Но сначала надо ещё пошуметь, продолжить раскрутку. Ты замечаешь, что я тебя раскручиваю? Тебя уже многие знают, но надо, чтоб знали все. Для этого: ты идёшь в журнал «Флаг», выставляешь им невыполнимые требования, забираешь свой уже заявленный ими роман, это станет известно всему литературному миру – новое издательство «Арисмен» борется с «Флагом» за публикацию Сабакова! Широко прокричим! И потом уже я печатаю твой роман. Дадим огромный тираж – разойдётся! Публика любит скандальное. Придут немалые деньги, и тогда я спокойно начну одну за другой выпускать твои книги, всё, что ты написал и напишешь.

Было потом, как и задумывалось-замышлялось: Фомин-Собаков сочинял (одно на другое похожее), книги его выходили, мелькали на всех лотках, а он, откинувшись в кресле, беседовал на экране с изумлёнными телезрителями.

Но Борис понимал: спектакль подходит к концу, денег всё меньше, книги лежат, а последняя осталась непроданной целиком.

В квартире Фомина, взбодрившись импортным коньяком, Боря сказал:

– Эдька, друг мой, срочно меняй амплуа, иначе нам крышка. Крышец!

– Я уже ничего не могу... Выдохся я, пойми! Измотался!

– Можешь! Смени амплуа, и всё будет, как надо. Есть такой литературный приём: берёшь известную вещь из классики и – на свой лад. «Недоросль», например. Переверни, поставь всё с ног на голову. Митрофанушка, предположим, кандидат в президенты, Скотинин – действующий президент, Софья – авантюристка, подосланная к кандидату противниками, Простакова содержит притон... Такое можно завернуть, накрутить! Ремейк называется.

Фомин, сморщив лоб, завёл глаза вверх, выворотив белки, промолчал. Но в тот же вечер начал писать. Сел за компьютер и начал писать... Не писалось. Уставился на экран, сидит. Несколько строк – остановка. Два-три слова, и опять не идёт ничего. Встал, выпил ещё коньяка и снова за стол, за компьютер. Твердил себе: «Напишу, напишу!»

И писал. Мучился, но писал. Писал и писал.

Вдруг в глазах потемнело, потом – сумбурная сцена, ничего не понять, мельтешение, Митрофанушка стал Хлестаковым, появились тут Скалозуб, Сквозник-Дмухановский, две Софьи... «Молча-аааать!» – орёт городничий... И как отрубило: тишина, резкий стук в голове, кругом пустота. Но вот снова шум, завывание, всё кружится, всё плывёт...

Утром жена позвонила Борису:

– Боря, скорей приезжай, Эдик поёт. Закрылся в комнате и поёт.

Борис так и замер: «Фу, чёрт! Тронулся…»

И потом, когда машина с красным крестом увезла Фомина в «психушку», Боря изрёк ( вслух, сам себе):

– Ну как вот такого в классики!