(из цикла "Щенки и псы войны")

В коляске, нацепив на темно-синюю пижаму с белым воротничком боевой крест и раскатывая по коридору и палатам, в ожидании гостей маялся “спецназовец” Пашка Голов. Поговаривали, что должно пожаловать какое-то высокое начальство, чуть ли не сам Квашнин. Накануне медперсонал драил все вокруг до блеска. Но никто так и не появился. Не дождавшись, разочарованый Пашка вернулся в палату.

- Сереге из соседней совсем херово, - сообщил он. - Ослеп совсем. Как ему теперь жить? Не представляю.

- Главное, держаться, - сказал Вишняков. - Не надо опускать руки.

- Ты бы, Михалыч, еще про Мересьева рассказал!

- Что ж, и расскажу. Только сопли утрите. И нюни не распускайте. Был такой поэт, Василий Ерошенко. Его мало кто знает. Жил он еще в начале века. В трехлетнем возрасте он ослеп после тяжелой болезни. И кто-то посоветовал ему поехать в Англию, якобы там ему могут врачи вернуть зрение. Но, сами посудите. Как совершенно слепой человек может отправиться черте-куда, за тридевять земель, в чужую страну, тем более, не зная иностранного языка? Но нашлись люди, которые вызвались помочь парню. Тогда широко в мире был распространен международный язык эсперанто. Слыхали о таком?

- Слыхали, - глухо отозвался за всех Свят, угрюмо уставившись в потолок, где в отраженных с улицы полосах мартовского солнца блуждали серо-голубые тени от людей, от качающихся деревьев.

- Язык этот очень гибок и легок в изучении. Выучить его - раз плюнуть. Главное, выучить имена существительные, а на их основе уже строятся остальные части речи.

- Скажешь тоже, тут в школе шесть лет долбил иностранный и все коту под хвост. Думаешь, я чего- нибудь помню? - откликнулся Пашка.

- Не мешай слушать! - прервал его лежащий с “аппаратом Илизарова” Дима Якимов.

- В России была самая мощная волна эсперантистов, потом товарищ Сталин их под корень извел как немецких шпионов. Так вот, Ярошенко за пару месяцев выучил язык и отправился в Англию. На протяжении всего пути слепому помогали эсперантисты других стран. В Англии ему, конечно, зрение не вернули. Потом его судьба забросила в Японию, где он прожил много лет. Преподавал в университете. Писал стихи на японском языке.

- Что-то верится с трудом, старик.

- Ну, тогда возьмем нашего современника, Эдуарда Асадова, кстати тоже поэта. Он слепой, потерял глаза на войне. Но мужик не сдался. Что значит, железная воля.

- Так это все талантливые, неординарные люди, - возразил Вишнякову Свят. - А Серега - простой деревенский пацан. Вот, скажи! На хера, ему эта война обломилась? Изувечила, молодую жизнь исковеркала, будущее перечеркнула. Звезд, похоже, он в школе с неба не хватал. Вот и подумай, что его ждет впереди? Ничего хорошего!

- Пенсия с гулькин х..й! И богадельня! - добавил, вдруг оживившись Пашка, с трудом перекочевывая из коляски на койку. - Как пить, пропадет пацан.

- На его месте и ты бы пропал!

- Ну уж нет, мои болезные, я не сидел бы сиднем дома, а вкалывал за семерых.

- Каким же это образом? - спросил недоверчиво Димка.

- Я же на гражданке диджеем на дискотеке в доме культуры работал. Знаменитостью местной был. Заводил публику с полуоборота. Толпами валили на мои вечера. Девчонки были все мои. Со мной все считались, и отдел культуры, и чиновники по работе с молодежью. Так что я и хромой, и слепой найду себе занятие. Обузой никогда никому не был и не буду, - закончил Пашка, откинувшись на подушку.

Наступило продолжительное молчание.

- Говорят, что на вертухах есть такие штуки, тепловизоры называются, - вдруг заговорил Пашка. - Что с их помощью можно засечь спрятавшихся в лесу боевиков. Вроде бы они чувствуют тепло человеческих тел или тепло костра. Правда, или нет?

- Да, это правда, есть такая штука, - ответил Вишняков.

- Так какого хера мы тогда носимся с этими ублюдками? Засекли в горах или лесу, так долби их. И в хвост, и в гриву, козлов бородатых.

- Наверное, не все так просто, - ответил прапорщик.

- А мне кажется, кому-то на руку это. Продают нашего брата. Все трепались про вакуумные бомбы, все уши прожужжали, про точечные удары, про “черную акулу”. Оказалось, все это туфта! Лапши навешали! Никому не верю! Предают нас все кому не лень. Чего далеко ходить, слышал, какого-то майора за жабры взяли, сволочь через блокпосты блокированных наемников за “зеленые” провозил на машине. А сколько оружия боевикам продали? Что, “иглы” с неба им свалились?

Рядом с Пашкой лежит худенький Макс, Максим Кранихфельд, молчит целыми днями. Его карие широкооткрытые глаза неподвижно смотрят в пространство и в них немой вопрос: “Господи, за что все это?” “Урал”, на котором ОМОН возвращался с операции, подорвался на фугасе. Он один из немногих, кто уцелел.

Сегодня к нему приехали родители. Весь день в палате провели, рядом с сыном. Тихо плакали все трое.

- Вы не расстраивайтесь, - повернув голову к родителям Макса, проговорил загипсованный прапорщик. - Главное, повезло! Жив ваш сын. Других-то не вернешь.

- Да, остальные почти все погибли, взрыв был таким сильным, от машины ничего не осталось, - откашлявшись, хриплым голосом согласился отец. Он так взволнован, что постоянно снимает и протирает свои очки, щуря по-смешному близорукие глаза. Мать с покрасневшим заплаканным лицом оборачивается к Вишнякову, кивая головой. Ее маленькие, тонкие как у девочки пальцы, беспокойно теребя мокрый от слез платок, мелко дрожат.

- Вон сколько ребят не вернулись, сколько их еще в рефрижераторах неопознанных лежит, - продолжал прапорщик. - Многие сгорели, жетонов нет. Узнать практически невозможно. Это у “американов” анализ на ДНК проводят, да слепки зубов и отпечатки пальцев берут. У них эта проблема решена, в свое время столкнулись с ней во Вьетнаме.

- А что жетон? Вон парня недавно парализованного привезли. С жетоном. В девятой сейчас. Только хрен его знает, что там за номер на нем выбит. То ли это его личный жетон, то ли для форсу нацепил где-нибудь найденную железяку. Никто толком не знает. Во все инстанции обращались. До сих пор не известно ни фамилии, ни части, - отозвался Пашка.

- Сейчас хоть жетоны, а в отечественную солдаты специальные капсулы носили с бумажками внутри, в которые личные данные записывали, - сказал Вишняков. - Влага попала, и все, хана. Сколько их до сих пор, безымянных, по полям и лесам находят.

- У меня двоюродный братишка, когда еще в школе учился, в лесу в Кузьминках под Москвой останки трех солдат откопал. Без вести пропавших. Видно, снарядом их накрыло. У одного “смертник” был. Но прочесть его эксперты так и не смогли. В эбонитовую капсулу вода попала, все истлело, - оживился Димка.

 

Вечером, после ужина, лежали молча. Каждый думал о чем-то своем. Вишняков дремал, иногда ресницы на его осунувшемся бледном лице вздрагивали, и он морщился от боли. Свят пытался вспомнить лицо Марины, но ее грустный лик почему-то все время перекрывало выплывающее неизвестно откуда каменное в шрамах лицо Трофимова с прищуренными злыми глазами. Максим пальцем водил по стене, ногтем сковыривая заусенцы и крошки от засохшей голубой краски. “Спецназ” лениво грыз яблоки, которыми их угостили родители Кранихфельда. Лицом Пашка - вылитый актер Проханов, тот же курносый нос, такие же смеющиеся кошачьи глаза, та же шкодливая милая улыбка. Прямо как брат-близнец, но только с короткой стрижкой.

- Макс, фамилия у тебя какая-то странная. Из евреев, что ли? Или немцев? - ни с того, ни сего, вдруг Пашка обратился к молчаливому соседу.

- Сам ты еврей! Не видишь, у него нос картошкой, где ты хоть одного еврея с такой физиономией видел? - рассмеялся Димка, откладывая в сторону потрепанный журнал.

- Успокойся, из русских. Может, кто-то из древних предков и был немцем. Не знаю. Переводится - “журавлиное поле”, - нехотя ответил Максим, вновь отворачиваясь к стене.

- Красиво! - отозвался Пашка и, опустив руку под кровать, бросил огрызок яблока в “утку”. - Не то, что у меня - рабоче-крестьянская, Голов. Потому что голый, голытьба. Замечательные у тебя предки, Макс. Я это сразу почувствовал, как только их увидел. А у меня матушка умерла, когда мне восемь лет было. Отец запил. Потом окончательно спился. Алкаш хренов! Даже на проводы в армию не пришел. Я все время с бабушкой жил, единственная добрая душа, кому я на белом свете нужен. Она у меня бывшая учительница, пасла меня, будь здоров. Все в разные кружки записывала, в секции меня водила. Ни на шаг от себя не отпускала. Боялась, что спутаюсь с дворовой шпаной и покачусь по кривой или по папашкиным стопам пойду. Горьким забулдыгой стану. Только просчиталась моя дорогая бабуля, насмотрелся я на батины выкрутасы во как, выше крыши. К спиртному отвращение теперь на всю жизнь.

- А я пропустил бы соточку, другую, - тихо отозвался Михалыч.

- Михалыч, не грусти! Вот завтра побрею тебя утречком и смотаюсь к Тане, глядишь чего-нибудь надыблю.

- Да, Сашенька сегодня уже больше не даст.

- Не греши дружок, отдай два года Родине должок! - пропел Пашка, громко зевая. Подняв культю, он подтянулся на руках и вновь плюхнулся в коляску. Лихо развернулся и покатил по палатам.

 

Свята вырвало. Буквально вывернуло наизнанку, когда он увидел первого убитого. У забора крайнего разрушенного дома в грязи, разбросав в стороны руки словно Икар, покоился сильно потрепанный осколками боевик с залитым кровью лицом. Где-то впереди слышалось рычание “бэтээра”, мат и короткие автоматные очереди - это двигавшиеся впереди десантники и СОБР добивали "чехов". Вдоль улицы клочьями стелился удушливый едкий дым.

Неожиданно перед группой десантников, что находились у забора, разорвался оглушительно вог. Одновременно через улицу из-за саманного амбара застучал РПК, остервенело кроша длинными очередями все вокруг, не давая высунуться. Укрылись за кирпичным домом с большой открытой верандой. Их было шестеро: два десантника, сержант Елагин, лейтенант Трофимов из СОБРа, Свят и Приданцев с собакой. Свята и Елагу колотил мандраж. Будто из ведра ледяной водой окатили. Десантники оба были ранены, один в ногу, другой, косая сажень в плечах, нервный светлорыжий парень - в лицо, осколком в щеку. Он то метался от угла к углу, то, ссутулившись, мыча, сплевывал кровь и разбитые зубы. Виталька Приданцев с трудом сдерживал рвущегося с поводка Карая. Пес весь ощетинился, в злобе морщил нос и щерил желтые клыки. Кудахтали и метались по двору испуганные куры.

- Пускай кобеля! - хрипел прапорщик-десатник, поворачивая к ним изрытое пороховыми оспинами окровавленное лицо. У него из бедра, пониже паха, хлестала темная кровь, от которой шел пар.

“Рана серьезная, не иначе как артерию зацепило, - подумал Свят и ощутил неприятный холодок в области живота.

Огонь внезапно прекратился: боевик менял магазин.

- Давай! - крикнул Трофимов, больно толкая в бок Витальку. Тот отцепил поводок. Карай с места рванул через улицу, в мгновение покрыв расстояние до укрывшегося врага. “Чех”, который в это время пристегивал “короб”, от неожиданности опешил. Когда подоспели, перед глазами открылась следующая картина. На земле с выпученными от ужаса глазами извивался ужом и визжал изодранный собакой молодой боевик, пытаясь одной рукой отбиться от озверевшего пса, другая - раздробленная челюстями Карая обвисла словно надломленная ветка. “Чех” обмяк, когда Трофимов, сходу не раздумывая, влепил в него короткую очередь. Виталька оттащил собаку и прижал ее голову к бедру, успокаивая свирепого кобеля. Это был “второй” на счету Карая. Первого он задрал, когда под Шуани их отделение прижал к разбитой дороге огнем чеченский пулеметчик, не давая им двинуться с места, не то что головы поднять. Положение было аховое. Лежали, вжавшись в мерзлую землю, никто не хотел умирать. Тогда, только благодаря специально обученному Караю подавили огневую точку.

- Ах, ты паскуда! Басаевская морда! - вдруг заорал Трофимов, что есть силы пиная мертвого боевика. - Гляди, что я у падлы нашел! Нож Карасика!

Свят и Елага мгновенно обернулись. Да, это был он, нож капитана Карасика. Один из тех, которые Путин вручал офицерам на Новый год в Гудермесе.

- Сволочь! Сволочь! - выкрикивал Конфуций, не помня себя. - Падла!

“Собровец” в неистовстве дошел до ручки, на губах выступила пена, он задыхался и в слепой ярости продолжал топтать врага.

Через полчаса уже ничего нельзя было разобрать. Отовсюду раздавался мат-перемат, постоянно заглушаемый бешеной стрельбой и взрывами ручных гранат. В этом аду невозможно было определить, где чужие, где свои, каждый двор превратился в западню; каждое окно, каждый подвал таили смерть, огрызались огнем… Cолдаты били наугад по оконным амбразурам домов и сараев, чтобы успеть убить хоть кого-нибудь, прежде чем вражеская пуля настигнет их самих.

- Чего заховались, обормоты! Все отходим! - заорал на них, невесть откуда появившийся с пулеметчиком Пашкой Никоновым, запыхавшийся раскрасневшийся старший лейтенант Тимохин. - Пацаны, раненого тащите до мечети, там за углом “бэшка” стоит, а мы подмогнуть Исаеву, прикроем вас.

Подхватив десантника и озираясь по сторонам, они мигом доволокли его до “бэхи”, которая за облупленной мечетью в ожидании их ревела и вся дрожала, рыгая вонючим дымом. На броне уже лепились несколько закопченных бойцов.

Потом они вытаскивали из-под огня на соседнюю улицу, где были свои, тяжелораненого Трофимова. Он, как и остальные, что двигались под прикрытием “бэшки”, попал под разрыв выстрела РПГ. Пробирались за тлеющими развалинами домов, развороченными курятниками и сараями, спотыкаясь на битом кирпиче, лавируя между трупами, кучами дымящегося хлама и торчащими ветками обугленных яблонь и слив. “Конфуций” потерял много крови - был серый как воск. Его прокушенные от боли губы, ярким красным цветком выделялись на неподвижном лице. Он между стонами неустанно твердил, обращаясь к Чахе:

- Я должен выкарабкаться… Ты слышишь, Славик? Я должен…

Через несколько домов от них шла яростная перестрелка, изредка перекрываемая взрывами вогов и выстрелами “бэтээра…”

 

Свят очнулся от неприятного звука, от какого-то скрежета. Сел на койке, свесив ногу. В углу громко сопел и мычал во сне Пашка Голов. В темноте тихо всхлипывал Макс, накрывшись с головой одеялом. Скрип доносился от окна, где лежал загипсованный прапорщик Вишняков.

Черт! Как же он не догадался. Ведь это Михалыч зубами скрипит.

Свят, опустив голову, уставился на свою ампутированную выше колена ногу.

И почему он тогда наступил на эту, будь она проклята, сплющенную ржавую консервную банку? Какая сука успела подгадить!

Взрывом оглушило, разметало, отбросило в колючий кустарник. Вместо ступни - страшное месиво, кровавые лохмотья и адская боль. Васильеву и Чахе повезло, почти не зацепило, а вот Трофимову нет: осколки пришлись тому в спину. Если б он носил “броник”, наверняка остался бы жив. Но он всегда говорил, пусть лучше пуля его продырявит навылет, чем в “бронике” переломает все кости.

Свят не помнит, как матерился, перетягивая ему ногу, Кныш, как настойчиво хлопал его по щекам Чаха, чтобы он не ушел в “отключку”. По двору носились, кудахча, обезумевшие куры…

 

Нащупав в изголовье койки костыли, Свят встал и, оперевшись на них, вышел в длинный темный коридор. Медленно доковылял до стола дежурной сестры. Эллипс света от настольной лампы выхватывал из темноты склоненную над книгой светлую головку медсестры Сашеньки.

- А ты, почему не спишь? Болит? - обеспокоенно спросила она, поднимая свое милое лицо с пухленькими щечками.

- Не спится, Сашенька, болит. Пойду поcмолю. Потом кольнешь, хорошо?

Выйдя на лестничную площадку, устроился на сложенных костылях. Закурил. Вроде полегчало.

“В институт не прошел, засыпался на экзаменах. Болел ангиной, “лакунарная” называется, не дай бог кому-нибудь такой прелестью переболеть. Даже глотать было больно, не то, что извилины напрягать. Завалил математику. Расстроился. Тут еще повестка в армию. Хорошо, что у Маринкиных предков знакомая “шишка” в военкомате. Свят им как родной, как никак с двенадцати лет с их дочкой вместе танцует. Старшего сына-то они потеряли три года назад. Братишка Маринкин, Аркаша, на Кавказе погиб на горной реке. Увлекался водным туризмом. На байдарке перевернулся с напарником на порогах в ущелье Волчьи ворота. Нашли их через пару дней, искалеченных до неузнаваемости, в нескольких километрах вниз по течению. Так что Свят им как сын родной. А у него и друзей-то настоящих нет, все время с Мариной. То соревнования, то тренировки, то сборы. Даже ночует иногда у них, чтобы через весь город по темени не тащиться домой. Мать все обижается, ворчит: ”Может совсем туда переберешься?” Сама, конечно, рада, что все у него хорошо сложилось. Есть серьезное увлечение танцами, неоднократный призер, есть любимая девчонка. Что не попал в дурную компанию как его друг детства Алик Матвеев, который угодил в тюрьму за грабеж и наркотики.

Так вот, позвонили Маринкины родители своему знакомому. Не успел Свят и глазом моргнуть, определили его по блату вместо Дальневосточного округа в местную часть внутренних войск. Повезло ему жутко, как дяде Косте, которого, когда-то вытурили за “хвосты” из института, и он загремел во флот. Правда, боевые корабли он видел только на картинках да из окна казармы, потому что всю свою военную службу проиграл в волейбол за Черноморский флот, так как в свое время юношей играл за волейбольную команду Москвы. Вот и у Свята служба была не хуже, сплошная лафа, устроился как у Христа за пазухой: постоянные танцевальные турниры, то зональные, то региональные… Так закрутился, что почти забыл не только о службе, но и как выглядят суровые рожи родных командиров.

Но командование части не забыло про замечательные способности рядового Чернышова. Решило к женскому празднику устроить творческими силами полка концерт для солдатских матерей и их чад. Тут уж ему пришлось попотеть. Выступить в роли педагога, тренера. На восьмое марта он танцевал с медсестрами Татьяной и Людой танго, румбу, фокстрот и вальс в доме офицеров. Месяц он натаскивал партнерш, хоть девушки были и понятливы, все равно получилась халтурка. Чувствовалась в движениях какая-то скованность. С их дуэтом не сравнишь. Он и Марина были как одно целое, неразделимое. Долгие годы упорных тренировок и выступлений превратили их в единый заведенный механизм, абсолютно не дающий никаких сбоев. А как они танцевали джайв или румбу… Нет, это надо видеть! Даже их кумиры, экс-чемпионы Тимонин и Беликова, обратили на последнем турнире на них внимание.”

- Кто я теперь? Обрубок! Жалкий обрубок! Калека! Джон Сильвер, твою мать! - он зло засмеялся. - Мересьев, бля!

- И все из-за лысого козла, Басаева. Если б не полез этот мудак в Дагестан, не ковылял бы Свят сейчас на костылях по госпиталю. И Пашка Никонов не сложил головушки. Свят, как сейчас, помнит Пашкин последний взгляд, который он бросил на них, исчезая с Тимохиным за сараями. Это был безысходный потухший взгляд, взгляд обреченного на смерть.

Вновь глубоко затянувшись, Свят прикрыл глаза. Перед ним сверкал яркими огнями танцевальный зал. Звучала музыка. Гудела, хлопала разноцветная публика. Объявили пасодобль. Темпераментно вытанцовывали пары соперников. Маринка с улыбкой Кармен в сверкающем облегающем платье стремительным “плащом” кружилась, вращалась, изгибалась перед ним, подчиняясь каждому его движению. Шассе вправо, шассе влево, фалловей виск, обратный фалловей, ля пассе… Высокоподнятая грудь, широкие опущенные плечи, наклоненная вперед голова. Он то тореадор, то бык. Она же - его плащ. Бандерильяс, сюр плейс, фламенко тепс, плащ шассе… Вот мелькает ее гибкая талия, обнаженные спина и плечи, зеленые лучистые глаза…Аппель, твист поворот, атака, испанская линия…

- Где жестко фиксированная голова! Не вижу! - доносится до него сердитый голос Анны Петровны, их педагога по латиноамериканским танцам. - Фиксируй голову!

 

Сашенька, обеспокоенная долгим отсутствием Свята, отложила книгу и направилась на его поиски. Нашла она его на лестничной площадке, рядом с урной для окурков. Он сидел, неподвижно откинувшись спиной к стене, на сложенных крест на крест костылях. Сбоку от него под опущенной рукой расплылась темная лужа крови.

 

У перил, прижав ладони к лицу, плакала Сашенька. Над Святом склонились дежурный хирург Елистратов и медсестра из соседнего отделения.

- Фиксируй голову!