Что-то шипело, укрываясь в самом воздухе, этого, словно отброшенного к морю, городка...

Что-то двигало облаками и набрасывалось всем небом на серо-красную черепично-каменную суррогатицу улиц и переулков, вкривь и вкось развёрнутых от одинокой площади, так давно и безучастно подпирающей главные события своих горожан.

И ещё стучало… стучало, казалось, всё вокруг – каблуки, форточки, кассовые аппараты, столовые приборы, калитки, двери и дверцы, и, конечно же, трамвайные стоны – пронзали!

…Нечто эдакое энское, столь живо-безмолвное вяло разысточилось и давило… в спину, в виски, даже в пальцы… Давило с цепких глаз здесь обитающих, петляющих обречённо и бессмысленно повсюду.

…Мои пальцы теребили пёструю столичную газету, несколько строчек из которой и привели меня совсем сюды…

«В психиатрической больнице города Энска некий гражданин, представившись Диогеном, попросил не поить его из чашки, занял койку с видом на море и благополучно стал пациентом».

Мне хотелось прибавить шаг, даже бежать и бежать так быстро, чтобы уже ничто не коснулось меня, пока я не остановлюсь у того самого окна и не позову: Диоген! Диоген!

Но… но я не знала, куда идти…

Мне нужен был человек, у которого захотелось бы без страха и ответного гнева запросто спросить:

– Где эта ваша чёртова психбольница?!

Я села на выпученный край крыльца аптеки и стала ждать…

– Вам плохо? – кто-то тронул моё плечё.

– Мне плохо, – сказала я, – мне очень плохо, – и почему-то заплакала…

Этот «вамплохо» был не стар, носил очки, их же футляр свисал надо мной на серебристой верёвке.

– Вы аптекарь? – спросила я

– Нет, я больной, и дома у меня больная жена и очень больная тёща.

– Тогда вы должны знать, где находится психушка.

Пощёчина не была сильной. Вялая мокроватая ладонь как бы упёрлась в мою щеку, но передумала и соскользнула:

– Сучка приблудная, а я ещё помочь ей хотел! – он говорил как бы не мне, и уж, конечно, не себе, но в этот стук, в это шипение, в эту отброшенность.

– Дядя, дай-ка я тебе сказочку расскажу, – сказала я, – про бычка, – и так двинула это больное, что серебряная верёвка не смогла удержать его в моих руках…

Даже при среднем воображении трудно было не заметить, как простой футляр, раскрывшийся рядом с рухнувшим, напоминает гробик карлика у тела великана.

Пусть единожды, но каждый человек – велик!

Такая весна!

Солнечные лучики щекочут листики, превращая их то в золотые, то в изумрудные… превращения происходят в таком странном ритме, таком неуловимом…

При чём тут ветерок?! – это не его внезапные дуновения – это маниакально точное дирижирование всеми участвующими со строгой партитуры: урх ццццц… урх… ц УРХ ЦЦЦ – Божественно!

Да как же я сразу не догадалась, – убогие – богадельня (!) – вот как нужно было спрашивать.

Страх прошёл, дяденьке я подала руку, помогла подняться и стала отряхивать весь его прикид:

– Ну! Только не обижайтесь. Это ведь внезапное и у вас, и у меня, происходящее исключительно для самых укромных уголков памяти. Идите в аптеку, купите пилюли и капли. Купите гематоген от бледности.

Мы расстались почти приятельски. Серебряная верёвка, согнувшись в подкову на пыльном асфальте, превратилась в добрую примету.

Я пошла к морю, на его шум.

– "Вучх… вучх", – подзывало оно меня.

Ноги умеют понимать голову, когда знают, куда и зачем несут её. Они продавливают шаги упруго и даже властно, случись горé закатиться под них, и её продавят. У них – путь.

…У моря есть одна особенность – миг, единственный, в котором оно бегло оглядывает тебя, восторженно приближающегося с бугорочка суши. Этот миг никак нельзя пропустить, иначе можно разминуться с судьбой…

Я не разминусь.

Я успеваю перехватить его буресерое – такая?…

и смеюсь в ответ: "Такая! Такая-растакая!!!!"

… Мы рядом.… Море у ног, ноги в песке, песок пахнет глубиной, его глубиной:

«я шла, ступая на песок, он был горяч, рассыпан прямо к морю с продавленной колёсами дороги, и алое, боками всё в кумач в ладонях моих яблоко лежало, ещё тени прохладою дышало в мой каждый палец… я его несла, размеренно, покачивая в такт, по белому песку, он был горяч, рассыпан прямо к морю с продавленной колёсами дороги».

Это тебе, это только тебе, море.

У старой совсем посеревшей лодки с пробитыми боками и лохмачьём водорослей в брюхе сидел мальчик. Голова его настолько была наклонена под её задранное днище, что любопытство моё нависло над ними обоими.

– "И что там?!" – шумно выдохнула я.

Пацан заорал от внезапности и так меня толкнул, что когда я поднялась, его силуэт успел удалиться на стометровую дистанцию со скоростью теннисного мяча при хорошей подаче и залип в позиции – "могу ещё быстрее".

– Ты дурак?! – крикнула я.

– Дурак! – у него был звонкий голос, и его «ААК!» влепилось мне в ухо.

– Тогда иди сюда, дураки ведь ничего не боятся!

– А я дурак, который боится!

– Чего?!

– Всего!

– Если всего, значит, опять дурак!

Я присела у лодки и стала заглядывать, в надежде увидеть то, что, собственно, было – что?!

Под днищем сидел рачок-песчаник. Выглядел он устало, да и было от чего. Алик, мальчишка, с которым всего-то через пару минут мы были уже на "ты", рассказал, что на близлежащем побережье (хоть туда – за правой рукой, хоть туда – за левой) крабы и рачки все повывелись от людей да от грязи, и только с этим последышем он возится: «пымаю его в море – на береге отпускаю, дыю время – он в море спрячытся, я опять пыймаю его в море – на береге отпускаю, дыю время, он опять прячытся. Сегодня пять раз пымал. Вот не хочет больше – бастует. А в море, он на тебя первый в атаку: ффррр и драпает, почти до самого носа – ффррр и драпает».

– Ты, Алик, дай ему выходной, целый день, а?

– Дык, сбежит…

– Дык, сдохнет!

– Сдохнет?

– А то!

– А пусть сдохнет! – уже тревожно, уже без звона, глухо говорит Алик и втыкается взглядом прямо мне в сердце.

У него плохие белки вокруг черных с блесной зрачков.

Я начинаю слышать его рост, его хрустящее превращение в мужлана с петляющими глазами и начинаю жалеть не рачка, не его, Алика, я начинаю жалеть море и весьма агрессивно…

– Алик, иди домой, вырасти, женись на больной дочери очень больной матери, заболей сам и двигай в аптеку, там мы встретимся, и договорим.

Умеют ли рачки летать? И вы ещё спрашиваете! Прямо с моих ладоней, как из гнезда, непобедимый, ффрррукающий, распнув клешёнки, леееетит моё удовлетворённое любопытство, мой песчаный ангелочек через всё небо прямо в нёбо – лоно своего моря.

Я ещё стою, смотрю на спаривающиеся волны прямо над местом влёта рачка в солёную мудрую воду…

«Может, это золотая рыбка, только заколдована-заколдована, сейчас подплывёт к берегу и заговорит человеческим голосом: «Чего тебе надобно? Психушку? – Так, вот же она!»

– Молоко! Молоко! – приближается ко мне голос.

Он вырывается из-под белого платочка на тётеньке в большой тельняшке и малиновых лосинах, катящей тачку с бидоном.

– Вы из психушки? – спрашиваю, не сомневаясь, то ль от рыбкиного привету, то ль от тёткиного видка.

– Я?!!! Ах ты… – и молочница повествует со своих слов всю мою родословную.

Это поучительно. Я даже кое-что спешно записываю – «выпердок парагвайской кобылы».

Жаль, что рачок – рачок, а не никакая не золотая… жаль, что тётка не из психушки… («А в сердце сожаленья словно бритвы...»).

Солнце висит в яростном оцепенении – полдень. Хочется пить. По всему, за кривооконным домом таки стоит колонка, и из неё бьёт струя холодной воды. Точно, у колонки группа местных активистов с эмалированными вёдрами – «… вот, третий раз перестирываю – понаезжали, идДдДрить! Моему постояльцу каждый день выварку – а ну-ка, девять вёдер – понаноси да подогрей! Чтоб его… утопило!» – «...А мои с севера – холодной обходятся!»

– Можно попить? – и я протягиваю ладони ковшиком, да и пью уже…

– Попить – это в кафе, возле пристани, или около дурдома! – голоса недружелюбны, но как же я радуюсь!

– У дурдома?

– Пристань ближе.

– Нет, пожалуйста, у дурдома хочу…

– Да сто метров до пристани, там справа – кафе «Буревестник»

– А до того, другого сколько?

– До «Чайки»? – километра полтора.

– А в какую сторону?

– В сторону дурдома!

Всё – разошлись.

Кое-кто ещё оглядывается, но только чтобы додавить очами. А и ладно!

– Девушка! – она такая замечательная, в лёгком, телесного цвета, халатике с ярким полотенцем на плече. – Не подскажите, как пройти к кафе «Чайка»?

– Я не местная! – вяло отмахивается отдыхающая…

А ладно! «чайка»! «чайка»! Какое точное слово!

С криком – АЙК!, оперением – ЧЧЧЧ… набором высоты – ЧАААА, зависанием над волной – ЙЙЙЙ, и пикированием на добычу – КА!!!

ЧАААЙЙЙКА!

...

У ворот дурдома – подметальщик, в больничных тапочках на босу ногу, с чёрными космами на голове и чёрными усищами. Как же ему не хватает бороды – могучей, лохматой, с какими-нибудь соринками, или мягкими, такими же лохматыми крошками белой булки.

– У вас есть палаты с видом на море?

– У нас есть палаты с видом… на море.

Ого, сейчас главное, правильно спросить.

– У вас есть палата с видом на море, в которой лежит Диоген?

– У нас есть палата с видом на море, в которой лежит… Диоген.

Так-так… Так-так-так…. Звук метлы магичен. Не зря ведьмы выбрали это – Ух…-шух, Ух…-шух…

Человек, долго производящий и слышащий эти шумы, запрограммирован на повторение…

Как далеко это проникает? Где рубеж? Как не нарушить границы столь сказочного (!), столь

чудесного мира созвучия?

– И вы можете показать окно той палаты, в которой лежит Диоген?

– И я могу показать окно той палаты, в которой лежит… Диоген.

– ??...-??? ??...-??? ??...-???

– Ух…-шух… Ух…-шух… Ух…-шух…

– ??...-??? ??...-??? ??...-???

– Ух…-шух… Ух…-шух… Ух…-шух…

– ??...-??? ??...-??? ??...-???

...!!!

Отчего люди не летают, отчего люди не летают, как птицы? Почему они не просачиваются, как ароматы?

С какого такого не дано им пролиться светом или накрыть всё темью?

Как же это только возможно, не пронестись им, человекам, звуковой волной прямо сквозь эти ворота, через этот украшенный крашеными покрышками двор, через эти рыхлые плесневые стены, к нему… Диогену(!),

чтобы просто обнять человека,

такого человека,

такого, как он, и сказать: Ты был прав… Ты был прав, Диоген из Синона даже тогда, когда, рукоблудствуя на людях, говорил им: «Вот, кабы и голод можно было унять, потирая живот!»

О! С тех пор они преуспели, они унимают свои голода на глазах у всех, разрывая друг друга на части, и по-прежнему слепы, и всё так же не видят в этом порока.

– Шагов триста-четыреста будет к окну палаты, в которой лежит Диоген?

– Шагов триста-четыреста бууудет к окну палаты… в которой лежит… Диоген.

– Промести бы дорожку к окну палаты, в которой лежит Диоген…

– Промести бы дорожку к окну палаты, в которой лежит… Диоген...

– Ух…-шух… Ух…-шух… Ух…-шух…

– Ух…-шух… Ух…-шух… Ух…-шух…

– Не окно ли палаты открыто, в которой … лежит Диоген?

– Вот окно и открыто палаты, в которой… лежит Диоген.

– Ух…-шух… Ух…-шух… Ух…-шух…

– Ух…-шух… Ух…-шух… Ух…-шух…

«Нашла я где-то далеко зелёное стекло, и стал мой дом смотреть на мир в зелёное окно. А мир сменил себя на миф, и верится с трудом, что прежде было всё иным – быть может, в голубом»

– Диоген! Когда мир благоденствует?

– Когда его цари философствуют, а философы царствуют….