Может быть, мои воспоминания о Львове восьмидесятых какими-то своими подробностями или настроением похожи на «Другие берега» Набокова. Сам Набоков, писатель, как он сам утверждал, от случая к случаю, а охотник за бабочками – по сути, оговаривался, что в «Других берегах» совсем нет эмигрантской ностальгии, скорее – это просто смутная тоска по детству, которое, даже если бы не эмиграция, давно перестало бы ему принадлежать. Так ли и со мной? Не знаю...

Но для меня Львов восьмидесятых – моя русская школа номер 45 с английским уклоном среди новостроек на улице Научной. Где из окон некоторых классов видна была деревня, робко пятившаяся перед городом, и колхозный сад, где мы воровали яблоки и жгли осенними вечерами костры. Гигантская родинка на подбородке моего одноклассника Кольки, который однажды на продлёнке заявил, будто плюнул в мой суп, чтобы забрать его себе. И мой дневник с красночернильной отметиной в полстраницы: «Разговаривала и смеялась на протяжении всего урока в день, когда умер Брежнев».

Львов восьмидесятых – и мой двор гигантской девятиэтажки, в которой не было ничего типично львовского – средневекового. Но был толстый малый, Зенек, над которым мы все потешались. Встав посреди двора, густым и монотонным, как паровозный гудок, голосом он принимался вопить:

– Та-ату! (Па-апа!)

– Та-ату!

И так в течение получаса, пока, наконец, его отец, в шлепанцах с рвущимися на свободу волосатыми пальцами и майке с кое-где полопавшимися швами не выходил на балкон, устало сдергивая рукой очки:

– Чого тоби, сынку?

(Что тебе, сынок?)

– Тату, покличте маму!

(Папа, позовите маму!)

И крыши... Таких крыш, как во Львове с моих черно-белых картинок под названием детство, не было нигде. Это были особенные крыши, утыканные самодельными антеннами. Шесть часов на скором до Варшавы – а, значит, любая палка, к которой прикрутишь проволоку ежом параллельных изгибов, приладишь кабель и воткнешь в гнездо телевизора, принимает две программы польского телевидения. Когда страна с сердечным замиранием переживала злоключения комиссара Катани в «Спруте», мы уже обсуждали на школьных переменках шестую серию «Спрута-3». А, заодно (великое откровение для нас, пятнадцатилетних), и умеренную эротику, которая шла субботней ночью по первому каналу варшавского ТВ. И это – когда постельная сцена в «Москва слезам не верит» была для остальной части «одной шестой» предельной степенью раздевания на экране. Фредди Крюгер, с многообразными шевелениями железно-когтистых пальцев, он тоже явился нам сигналом из недалёкой Варшавы задолго до появления первых перестроечных видеосалонов, прятавшихся в глубине львовских переулков.

Поляки дарили нам не только Крюгера, Катани и эротику, но и возможность любоваться их диковинными маленькими двухместными машинами, на которых они часто наведывались во Львов на выходных и Краковский базар перегружался какофонией, в которой преобладали шипящие: «Пшепрашем, панове?» «Пшистко едно», «Цо пан мове?» (цитирую по памяти, я не сильна в польском). Поляки возили нам дешёвые, но «фирменные» джинсы, а на обратном пути пригибали к земле свои "жучки"-машинки телевизором или каким-нибудь другим электроприбором, которые в Польше были дефицитом. У поляка (первые грешки юности) можно было сторговать недосягаемое "Мальборо", которое не лежало на прилавках магазина «Цигарки-тютюн». А в пионерлагере, когда польский пионеротряд подходил на прощанье меняться галстуками (уже после того, как ими было спето изрядно исковерканное «Взвейтесь кострами», а нами вымучено «Пшистко цо наше»), вопросительно потели ладошки – вдруг не достанется этот какаду – наполовину красный и наполовину белый нездешний галстук из немнущейся материи, затягивавшийся на манер тридцатых – значком. Малоисследованное дыхание незнакомого и волнующего мира.

И лошадь д'Артаньяна, рыжий жеребец Задорный – моя первая лошадь на конно-спортивной базе ДСО «Буревестник». Всякий раз, когда я смотрю «Три мушкетёра», снимавшиеся частично во Львове и частично в Одессе, я с закрытыми глазами отличаю среди других ржаний особенное, тихое ржание Задорного, а, открыв глаза, узнаю его стремительный размашистый галоп. На нём д'Артаньян пел «Пора-пора-порадуемся на своём веку», проезжая вдоль увитой плющом каменной стены улицы Щербакова. Как же она называется теперь, эта улица, по которой мы, сойдя с автобуса на площади Гайдара, шли прогуливать школу в кинотеатр «Украина», чтобы, сев на последнем ряду, с наслаждением задымить, вызывающе (трудные подростки) перекинув ноги через спинки сидений следующего ряда и ловить возгласы из темноты зала: «Вы шо, зварьювалы?»? Да, Задорный… Так я не падала больше ни с одной лошади в манеже, отстроенном ещё в прошлом веке поляками, где крыша держалась на деревянных столбах. А рядом уже почил в бозе похороненный под автобусной станцией ипподром – один из первых ипподромов в Европе с пробковой скаковой дорожкой. Водители возвращались домой с базы через наш плац, и порой мы сбивали их с ног, не справившись с «потащившей» лошадью. Этот манеж всё время был в аварийном состоянии, и зимой нас часто выгоняли на улицу. Львовская зима – туман вперемешку с дождём, но иногда плюсовая температура всё же сменялась минусовой, начинал падать булгаковский «ёлочный» снег, застилая лёд. На этот лёд я и летела однажды вместе с Задорным, получив сотрясение мозга и вывихнув палец (странное сочетание травм). Когда очнулась, обнаружила себя толком ничего не помнившей и сидящей между главным тренером и моим, которые держали меня за обе руки. «Голова не болит?» – осторожно спросил мой тренер. «Палец болит», – слабым голосом ответила я.

Главный тренер в начале девяностых сбежит в Польшу, прихватив с собой десяток лошадей, в том числе и своего старенького Футбола, на котором выигрывал когда-то чемпионат СССР. Его Футбол, на которого однажды меня посадили в виде большой милости, оставил у меня на лице отметку – шрам от своего копыта. Он содрал у меня с подбородка кожу, когда я упала ему под ноги, не удержавшись после прыжка через препятствие.

Мой тренер не убежит никуда. Но встанет однажды, привычно широко расставив ноги в галифе и хромовых сапогах, а руки заложив в карман «лётной» кожанки и с мукой на лице перечеркнёт то, что было принято на «Буревестнике» долгие годы, что было нерушимо. Там говорили только по-русски, даже украинцы друг с другом – по-русски. Это спорт. Так вот, с мукой на лице он скажет: «Панове... Шановни спортсмены!». А потом, тяжело вздохнув, махнет рукой, понимая, что не справляется и, как в старые времена, громыхнёт по манежу эхо: "Смена – ша-а-агом, отдать повод, огладить лошадей!".

...Говорят, в Ялте Черчилль, ехидно прищурившись, сказал Сталину: «Львов никогда не был русским городом». Сталин, пыхнув трубкой, не менее едко ответил: «А Варшава – была».