Глеб стол накрыл на одного. Он приготовил отбивную, и соус к ней, и зелень, и салат. Сверкали на столе фужер и рюмка, столовый нож блестел. Салфетка белая лежала у тарелки. Открыл балкон, портьеру сдвинул, – прохладно стало и светло. Все как любил всегда и делал он.

И этот день такой, как все. Менялись мысли в опьянении привычно: купить белье, костюм, рубашку, галстук, туфли и носки. Оставить книги сослуживцам, кассеты, диски раздарить. Он думал о себе со стороны: как будто тот умрет, кто за столом сидит и пьет, не тот, кто думает о нем.

Воображение его остановиться не могло. Вот комната пустая, три табуретки в ряд, на табуретках гроб. В гробу, в костюме новом, в рубашке свежей, галстуке, носках, серьезный мертвый Глеб: большая голова, как у мертвецов всегда бывает, и бледное лицо. Все бесконечно и неловко, прощание напрасно. И все опять не то, опять со стороны – такое детское желанье посмотреть.

Разволновался Глеб и выпил – дыханье водки ощутил и, чуть помедлив, закусил, кусок отрезав отбивной и обмакнув в острейший соус, – теперь уж все равно.

Бумаги лист достал и подсчитал, что нажил. Довольно много выходило. Затем все содержимое шкафов он вывалил на пол и сел посередине. Глеб вещи разбирал, и понемногу выпивал, и складывал тряпье, – направо – в чемодан, налево – просто на пол, – неспешно, аккуратно. Направо – в чемодан, налево – просто на пол, – налево больше уходило. Левее куча все росла, и Глеб распихивал в мешки и связывал ее, затем на свалку уносил. Вот так весь день прошел. И чемодана не наполнил.

За пару дней продал, раздал и выбросил – аппаратуру, мебель, книги. Продал машину и квартиру. Такая сумма на руках ничуть не волновала. Купил билет. Купе СВ. Хороший ресторан. Движенье за окном. Движенье Глеб любил. Движенье безрассудно, когда ты пассажир. Ты можешь спать, любить и пить, пока тебя везут.

"Привыкнуть надо, – думал он, – сказать себе, что все равно, что время не решает". И привыкал, забот себя лишал, заботы сами отпадали. И все равно ему, – куда, зачем приедет он: "Мне все равно", – так думал он. Курил в купе. Один в купе Глеб ехал всю дорогу. Качаясь плавно – спал, как дождь весенний пыль смывает со стекла, чернит дороги и дома – смотрел, проснувшись.

А дождь все шел, когда приехал в Питер он. Глеб снял квартиру у метро. И принял душ с дороги. Переодевшись, – одежду темную любил, он вышел прогуляться. И первым делом пообедал. В кафе уютном, дорогом и, как обычно, у окна. Заказа дожидаясь за маленьким столом, смакуя красное вино, смотрел, как жизнь бесшумно протекает за стеклом. Салат был превосходен.

Лишь чуть навеселе Глеб вышел из кафе. Но декорации сменились. Посветлели. Запахли свежестью – асфальта, камня и реки. Глеб знал, куда идти – на Мойке пристань есть и лодки небольшие причаливают к ней. Стремление к воде. По-настоящему тонул два раза в детстве. Но так манила глубина – в воде прозрачной за кормой она не шелохнется.

"Не потревожат мой покой", – так настроение сменилось. От позы сдерживал себя. Но многочисленность церквей, соборов, и крестов не позволяли мысли изменить и хмель на ветреной Неве выветривался скоро. Быть может это только и сменило настроенье.

В пустой квартире в светлый вечер. Молочный, непрозрачный. Проснешься в серой полутьме, не знаешь где, зовешь – не откликается никто, встаешь, идешь – кругом открыто, не заперто ничто, иди куда захочешь, бери, что попадется, и видно по всему, что кто-то был недавно здесь, дыхания тепло и запах человека не остыли, зовешь опять – молчание в пустом и эхом стены не ответят, – такое чувство: и с осязанием тоски и даже с запахом ее.

Но спал Глеб хорошо, – всегда так в месте незнакомом. Пусть легких снов он не дождался. "Ну вот проснулся, – думал он, – и превосходно". Так замечательно с утра, как примешь душ прохладный, наденешь свежее белье, и брюки, и рубашку, и в нетерпении, голодный, закажешь завтрак у реки.

Закажешь кофе после. Он крепкий черный кофе себе с утра давно не позволял. И сигарету первую оттягивал, как мог. Теперь курил и пил, и смешивал, – от сигареты, кофе и реки, – в коктейль чудесный запахи.

Еще два дня был Питер. И настроенье отпускника не проходило. Но, может быть, давно прошло, и он всегда так будет жить. Всегда теперь, – что только начал жить, теперь как надо, как хотел, – такое чувство будет.

Глеб стол накрыл на одного. Расставил на столе – икру, угрей, коньяк и, чтобы не вставать, гаванские сигары. Коробку бросил он на стол. Стемнело сразу, – гостиная его одним большим окном на север выходила. И туча там темнела. Тихоходом. Так медленно ползла. Без шума лишнего. И всполохов. Исподтишка. Река чернела вместе с ней, и рябью, мелкой чешуей, пока от ветра только, покрывалась. Дрожала в ожиданьи. И Глеб, коньяк в ладонях согревая, не дожидаясь бури, пил. А есть он не хотел. Он пепел стряхивал в тарелки.

Гроза прошла. Осела пыль и ветром поднятый песок скрипел, казалось, на зубах. Песок смывался коньяком. Настигла ночь попойку. Он вышел на рыбалку. Свой спиннинг взял любимый. Блесну с глазком алмазным. Коньяк Глеб взял, конечно, тоже.

Блесну закинул в глубину. И выбирал катушкой леску, и подсекал затем рывком, и снова леску выбирал. Вот леска натянулась. Вот спиннинг задрожал. Дрожа он изогнулся. В борьбе затрепетал. Лишь только спиннинг. Глеб был пьян. Он, рыбу вытащив на берег, залил ей в пасть коньяк. И отпустил обратно в воду. Смотрел, улегшись на песок, как перевернулась кверху пузом и уплывала по теченью рыба. "Вот так и я", – подумал он.

От холода проснулся. Светлело на востоке. Коньяк еще остался и Глеб допил его. Вернулся в дом. Бардак не волновал. Поел икры, достал из бара виски. Ходил с бутылкой по двору и выпивал. Затем он баню затопил и осоловел в парной совсем. Он еле выполз из нее. В предбаннике уснул. На кожаном диване. Храпел и брызгался слюной.

Глеб стол накрыл на одного. Нарезал хлеба, колбасы, и банку шпрот открыл. Достал бутылку водки, в стакан налил немного, глотком единым выпил. Такое облегченье, когда сомнений нет. Когда еще сомненья были, то Глеб сейчас же лег в больницу, и десять дней его смотрели и подтвердили только, что доктор не ошибся. Веселый старый врач.

Еще немного Глеб поел, а пить не стал, насытившись – убрал все со стола, помыл посуду. Включил он телевизор, внимательно смотрел, затем прочел газету, постель расправил и уснул, и следом телевизор отключился. Спокойно Глеб уснул, без всяких сновидений.

Глеб чувствовал болезнь, обычно на работе, когда все надоест, и сразу ей придал значенье, поверил сразу ей. Она кралась, – он отмечал ее движенье, она затихла, – ждал, она разрушить все хотела, – был готов. Давно готов был к ней, – он сам навлек ее. Иначе жизнь не изменить.

Иначе – все, как прежде: работа, дом, семья и дача. Но он же знал, он с детства это видел – не так должно быть с ним, совсем не так должно быть, как с другими. И как со всеми – скучно, с потребностью внимания к себе, с женой, с детьми, с добычей хлеба, развлечений. А ощущения – прожиты, в мечтах, исчезнувших в процессе трудоемком работы бесконечной, нудной, в узлы сплетающей мозги.

"Как хорошо, что дома пусто, – проснувшись ночью, думал Глеб, – но как уйти, но как все бросить, как Инге объяснить?".

Тоска пришла. Дома мелькали за окном. Чисты, ухожены дворы, – так сразу видно – не Россия. Все дальше от нее, одна таможня за другой. Глеб не читал, лежал на полке – он с юношеским восторгом тосковал. Из юности так много возвратилось. Все небо в звездах без ответа качалось с помощью вагона. Почти что счастлив прошлым был. Другого, знал он, не бывает. Мечтать вот только глупо было.

Проснулся так же, как уснул – одетым, и долго не вставал. Прошел затем в конец вагона и умывался, зубы чистил, брился. В купе вернулся и смотрел, как берег моря, – ближе-дальше, – извивался. Как волны берег отпихнуть, подмыть и затопить старались. Как подплывал затем вокзал, затем приплыл, и поезд встал.

Глеб вышел из вагона, все абсолютно незнакомо – одежда, жесты, город. Он знал немного по-французски и смог таксисту объяснить: "Отель и берег моря". Таксист все верно понял, – не первым Глеб таким здесь был.

Отелей, впрочем, было три. Отели все на берегу. И Глеб не выбирал, в каком из них остановиться, – таксисту Глеб доверил выбор. И номер Глеб не выбирал, – он выглянул в окно – окно на море, – все остальное безразлично. Покинул номер, бросив вещи.

Оно шумело, это море, оно взбивало густо пену. Стелилось толсто, глубоко и бесконечно.

Тоска пришла. Язык во рту огромный. Пропахший перегаром. И шершавый. А солнце высоко – жара на сердце давит. Гудит в ушах. Стучится сердце в перепонки. Поплелся в дом. Там кондиционер. В гостиной гнал холодный воздух. И холодильник пивом полон. Холодным пивом светлым. Похмелился.

"Дела такие", – думал Глеб. От пива, как обычно – тяжелый хмель. Он позвонил:

– Сергей, – сказал, – двоих пришли.

Пока везли, он искупался. Бассейн прогнал сонливость. Но настроенье не улучшил. И зря их привезли. Блондинку и брюнетку – как обычно. Комплекты Глеб любил.

– Вы пейте, девочки, – сказал он им, – я позову.

Они довольны были. И отдыхали у бассейна. За круглым маленьким столом.

Вот так он Ингу покупал. И, ночью искупавшись, за тем столом, за тем же самым, после всего, столом сидели. Бассейн сверкал, блестел под светом ламп, не успокоившись еще. Сверкали капли. Стекая, падая, блестели. Искрилось, пенилось, вздымалось, и вслед за каплями шампанское текло. Его Глеб не любил. Шампанское, любое, ненавидел. И с Ингой только пил.

Глеб вышел из бассейна. Шофера вызвал:

– Ты отвези, – сказал он, – их. И заплати за ночь.

Под утро засыпали. Часа на три-четыре. Он увозил ее домой и ехал на работу. С работы ей звонил. Она не отвечала. Она, конечно же, спала. Но Глеб другое представлял: она была должна и распоряжаться не могла. Сама собой и телом. Он вскоре выкупил ее. И перевез затем к себе.

Тоска пришла. Глеб к дачному поселку подходил и видел через деревья редкие околка обросший по периметру малиной свой участок. Он под березами прилег, лежал в траве, курил и не решался подойти. Пока Глеб ехал в электричке, все обдумал, – до жестов, мимики и слов, но скованность его и нерешительность теперь все изменили.

"Но, – думал Глеб, – и отступать нельзя. И поздно. Я решил. И быть обузой им с такой болезнью...", – он будто вспомнил про нее с надеждой. Казалось, не напрасно. Поднялся и пошел, – его заметили уже, к нему уже бежали.

Повисли на плечах, дыша от бега глубоко, жена и дочка. "Повисли", – думал Глеб, и радость их горька ему, и, как обычно, впрочем, решение его исчезло бы мгновенно, но тут болезнь вмешалась. Он так почувствовал ее, так остро, быстро, сразу, что даже чуть присел в недоуменье и за провиденье приступ принял. Не иначе.

"Ну вот", – подумал Глеб. Сидели всей семьей, по заведенному женой порядку, на веранде и пили час с вареньем. И только Инга говорила – про помидоры, огурцы, капусту, а Глеб молчал и молча слушал и любовался ей, и думал: "Теперь особенно красива". Он все пытался ей сказать, пытался выполнить решенье, но то, что было решено дорогой длинной в два часа, дорогой бесконечной, теперь, конечно же, смешно, за чаем и вареньем, и по-театральному смотрелось. Так медлил он, когда ложились спать, потом уснули сразу, и не сказал он утром, днем, а к вечеру уехал. И думал по дороге: "Все напрасно, – дороге бесконечной той, – а что напрасно?" – думал он. И так уснул в дороге.

Проснулся в полной тишине. Такой, что даже испугался. Затем он мерный шум далекий различил и улыбнулся. И ветер с моря шторы шевелил. Прохладой комнаты с утра Глеб наслаждался не вставая. Затем поднялся, принял душ, оделся, по лестнице спустился не спеша и вышел из отеля.

Все улицы пусты. Кафе закрыты, рестораны. Он не привык еще к ночному ритму, обычному в курортных городках, а солнце южное вот только-только встало.

И пляж пустынен был. Песок прохладен непривычно, как свежая постель, и также чист, как простыня, упруг, хрустящ. И так же неудобно по нему ходить обутым.

Шумело море слева, а справа Глеб увидел тент и столики под ним. Направился туда и скоро различил официанта и женскую фигуру за столом.

– Открыто? – спросил официанта.

Официант ему кивнул. И на удивление его Глеб заказал стакан вина и бутерброд. Затем еще стакан вина и снова бутерброд. Потом сказал по-русски женщине, сидевшей через стол:

– Так делают на родине моей.

– Так алкоголики делают везде, – ответила она по-русски тоже. И тотчас же ушла не расплатившись. Но беспокойства официант не проявил.

Глеб не расстроился нисколько. Смотрел ей вслед, и легкий хмель знакомство с ней доступным делал.

Проснулся в полной тишине. Во сне удар был, грохот, скрежет, переворот, еще, еще, и Глеб очнулся на боку, когда остановилось все и стихло, а жар обжег ему лицо, обжег ресницы, брови, вздох. Не понимая ничего, Глеб на ноги вскочил, бежал, как можно дальше, от огня. И остановился только, когда почувствовал спиной, что пламя далеко.

Стоял в густой траве, от бега задыхаясь, и медлил обернуться, пока понять не смог, как оказался он в густой траве на высохшем болоте. Он обернулся, вспомнив, и увидел, – остатки электрички догорали с цистернами большими вперемешку, – и подумал: "Я у окна открытого сидел и, верно, вылетел от взрыва".

Все скоро догорело и Глеб пошел взглянуть на то, что, может быть, осталось. Немного он увидел – лишь неостывшее железо. Потом увидел труп, и что-то в трупе привлекло, но что – понять не мог, а труп раздавлен был и сильно обгорел, и только шок и восприятие тупое оттого препятствовало рвоте, пока смотрел на тело Глеб. Он рассмотрел на нем часы, он наклонился, – без сомнений – его часы на обгоревшей чужой раздавленной руке. Запястье Глеба было пусто. Он сразу догадался, – через проход сидел бродяга, и, кроме них, в вагоне никого.

"Ведь это выход, – думал Глеб, покинув место катастрофы, – ведь это неслучайно", – он думал с облегченьем. Часы подарком были, на них имелась надпись:"Петрову Глебу в сорок лет". И года их не проносил.

Проснулся в полной тишине. В шезлонге у бассейна. Темно за матовой стеной. Темно вообще везде. И тихо.

– Эй, – крикнул Глеб.

– Эй, эй, эй, – такое эхо было.

Поднялся Глеб с шезлонга и в темноте дошел до спальной. Огромная кровать. Холодное белье. Прохлада из окна ночная. Могильный холод просто. Его трясло. С похмелья, вероятно. Но больше пить не мог. Залез под одеяло и согрелся. "Инга, Инга", – думал он. С такой обидой думал он. Как маленький совсем и одинокий. Озлобленный пацан.

Таким себя он представлял: железным. Зарядку делал он с утра – трехкилометровый кросс и километр в бассейне. А поздним вечером – спортзал и спаринг. По воскресеньям теннис.

Пытаться нечего уснуть. А Инга делала массаж. И пальцы сильные ее снимали стресс, снимали боль, снимали напряженье от работы. Легко он засыпал под боком у нее и спал легко, и снов не помнил. Никаких. Тяжелых снов обычных.

Теперь они вернулись.

Они почти сбылись, – как будто съел он краба, а краб внутри ожил и распоясался совсем, и ел не только то, что кушал Глеб – ночами Глеба самого. Но брезговал спиртным. Вот Глеб и потчевал его. Пока хватало сил.

Ни с кем не говорил. Его французский был ужасен, и Глеб общения любого старался избегать. Обедать, впрочем, приходилось, но тут попроще было, – названья блюд и вин, любимых Глебом, не менялись.

Теперь он долго спал, – гулял по вечерам, по узким улицам, в толпе ничем не отличаясь. И поздно ужинал, и завтракал в двенадцатом часу. В постели иногда. Что персоналом даже поощрялось – Глеб денег не жалел, – их хватит, он считал. И дни и деньги Глеб считал.

И распорядок был обычный: часов в одиннадцать проснувшись, лежал в кровати и курил, и выбирал, по настроенью, где нынче завтракать ему.

А после к морю шел. Он пляж песчаный проходил, затем ореховую рощу, и на каменистом берегу располагался. Здесь было глубоко. Глеб раздевался на камнях и с небольшой скалы нырял. Он много плавал, загорал. Проголодавшись только, в город возвращался.

Обедать Глеб любил. Все рестораны в городке он посетил и выбрал два, – в одном из двух, по настроению, обедал. Они разнились совершенно. Один с французской кухней, другой – с какой попало. В одном обедал весь бомонд, в другом – кто забредет. И там, и там для Глеба стол свободен был.

Ни с кем не говорил. С самим собой лишь иногда – одну-две фразы вслух, все остальное – в мыслях, молча, а вслух, – чтоб не забыть, как звуком двигает язык, не разучиться говорить, не ради скуки вовсе.

Давным-давно, как умер дед, последний раз был Глеб в деревне. Дед дом ему оставил. Теперь деревня опустела, в домах от печек нежилой, холодной глины запах. Кто мог уйти – давно ушел, а кто не мог – тот умер. И только Глеб вернулся. Он здесь родился, вырос здесь, куда ж еще и возвращаться?

Вдали от города, дорог, деревня быстро обветшала. Но Глеб здесь долго жить не собирался. Он взял с собой: муку и соль, и свечи, сахар, чай, крупу, консервы, растительное масло. Так посчитал он все, – хватить должно с запасом.

Был дедов дом из бревен сложен, крепок, вполне пригоден для жилья, – и печь в нем не дымила, и стекла в окнах целы, прибрал немного Глеб, печь растопил, – запахло в нем жилым. Почти как прежде, совсем как в детстве было.

Будило солнце Глеба. Светло от ощущенья, что день тебе принадлежит. Забыл он дни недели и даты позабыл, стояли в доме все часы, их Глеб не заводил.

Он шел, проснувшись, в лес. Он выбрал там сосну, – высокая, как мачта, она качалась на ветру и пела при ударе по стволу, и толщиною в три обхвата, – как раз что было нужно. Глеб принялся ее валить не торопясь.

Ни с кем не говорил. Из дома Глеб не выходил. Шофера в отпуск отпустил на две недели. Везде стаканы со спиртным, немытые тарелки.

Спустился в тир и пострелял там равнодушно. Без злобы, без азарта. Он в офис не звонил и телефоны отключил. Работать Глеб не мог, и даже думать о работе.

Не пил полдня. А больше выдержать не мог. Немного пусть, но пьяным легче. Совсем чуть-чуть. Она не думала о нем, вот злило что, когда ушла. И уходила без него.

Она мучительно ушла. Глеб был на вскрытии ее. Хватило половины. Таблеток тех, что Инга проглотила. Все остальные были целы. Перевариться не успели. "Контрольный выстрел", – думал Глеб.

И не оставила ни слова. Без объяснений, без причин, – доказывал себе, – покинула его. Закрыл он комнату ее. Купил ковер огромный и им завесил дверь. "Все было, – думал он, – ведь было все".

Все сделал он по первому разряду. Дубовый гроб, блестящий лаком. Престижный поп на отпеваньи. Она в роскошном платье белом. Надгробье – мрамор снежный. Подарок ей последний. "Вот только ей, – подумал Глеб, – подарки были не нужны". А что ей было нужно, он не понял.

Тогда вернулись сны. Болезнь вернулась сразу.

Уснуть не мог. Шумело море в такт дыханью равномерно. Привык к размеренному ритму дней последних Глеб. Тем удивительней бессонница его.

Он вышел из отеля, когда изрядно ночь истлела, а утро толком не пришло. Стараясь не стучать по мостовой, по улице-реке, как по теченью, вниз стремился. К бушующему морю.

Глеб шел по берегу морскому. Он быстро шел, почти бежал без остановки и с удовольствием усталость ощутил. Немного отдохнул и оглядевшись, – пустынен берег, – разделся и поплыл.

Такие волны, – в полный рост, – он ждал давно. С упорством плыл на глубину, где гребни волн пологи и мягки, и ласково качают вверх и вниз, пока ты не устал, пока ты в силах двигаться и плыть, пока дыхание не сбил и вместо воздуха водою не вздохнул. Но к берегу вернулся.

Побрел обратно не спеша, под ветром обсыхая. А различив вдали кафе на берегу, в котором был он в первый день, направился к нему.

В кафе ничто не изменилось. Официант все тот же был:

– Вино и бутерброд? – теперь он Глеба удивил.

– Нет, кофе, – Глеб ответил.

И снова утро было. Всплывало солнце из-под волн, казалось, пахнущее дном, – песком морским и рыбой. И снова ветер, разогнавшись, под плотной тканью тента прохладный воздух утренний и дым из кухни смешивал.

Она пришла. В просторном платье белом. Допил Глеб кофе, закурил, потом к ней повернулся и сказал:

– Вы извините, я был тогда несдержан. Давайте познакомимся. Меня зовите Глебом.

– Давайте, – она сказала и протянула руку, – Инга.

И Глебу показалось, что это с ним когда-то было.

Уснуть не мог. Сегодня Глеб закончил делать гроб. Из той сосны, что пела при ударе по стволу, он вырубил огромное бревно и каждый день обтесывал его, – снаружи и внутри. И представлял, как будет в нем лежать, свободно, без стеснений, и слово "гроб" коробило его, и вспомнил он, что раньше это называли домовиной. "Так лучше, – думал Глеб, – ведь это правда больше дом".

Болезнь никак не проявлялась, – как будто не было совсем. Он словно выдумал ее. Но доктор говорил, что может быть и так, – одним лишь приступом, последним, болезнь напомнит о себе. "Кому напомнит?" – думал Глеб.

Все эти дни, не торопясь, он обстоятельно работал. И за работой размышлял, и вспоминал, как умер дед, вот в этом самом доме, – задолго всех предупредил, со всеми на ночь попрощался, затем уснул и тихо умер. Вот так и Глеб, работая над ложем, непостижимо, духом понял – бояться нечего ему, и более того, – захочет если – будет жить. Но о возвращении не думал. Теперь он был свободен. Он не боялся ничего и ничего уж не хотел, – все чувства были так ясны и в чистоте своей бесплодны, что вспоминал он только детство: туда вернулся словно и точно так же счастлив был.

Он постепенно привыкал и засыпал – впервые на ночь Глеб улегся в домовину. Немного было жестковато, хотя он подстелил соломы, пропарив предварительно ее. Так червь не заведется раньше срока.

Уснуть не мог. Ни водка, ни коньяк. Ничто не помогало. Все так же в доме пусто. Все так же без нее. Увидел в зеркале себя – опухшее лицо.

Он уничтожил все, что напоминало бы о ней. "Но все ли, – думал Глеб, – она живет во мне. Она и есть моя болезнь. Она как я. И я – она. И если вылечусь я вдруг, то кто же будет жить тогда?"

Он бормотал, ходил по дому и свет везде включал. И вскоре дом сиял, как праздничный корабль. Без курса плыл. Затем без капитана – спустился Глеб в гараж, завел машину и поехал.

Глеб выехал на трассу. Пустынно и темно. Дом оставался в стороне. Сиял до поворота. Глеб скорость прибавлял. Но понемногу, как обычно. Он в самоубийцы не годился. Любил свое натренированное тело. Ему боялся больно сделать.

Заверещал антирадар. Притормозил немного Глеб, но поздно. Инспектор поднял жезл. И Глеб проехал мимо. Он видел в зеркало, как милицейская машина, включив мигалки, ринулась за ним. Еще прибавил скорость. Вдавил акселератор в пол. Ногой в педаль уперся. Прижался сам к рулю. Как к холке жеребца, которому так легче. И нежно, аккуратно, вводил машину в поворот. Пройдя его почти, увидел, как развернулся грузовик и перекрыл ему дорогу. Но Глеб не сбросил скорость. Чтоб боль прошла быстрей. В одно мгновенье чтобы.

Теперь спокоен был. Плотнее крышку подогнал и механизм такой придумал: одним концом крепилась крышка к домовине на шарнирах, другим, через канат и роль на потолке, к железному ведру. Глеб на ночь наполнял ведро водой с таким расчетом, что бы вода через отверстие в ведре по тоненькой веревке стекала в деревянное корыто на полу в течение пятнадцати часов. Ведро легчало постепенно и крышка потихоньку закрывалась. И если Глеб не встанет, закроется совсем. Сомкнется плотно, он проверил. И запах дом не оскорбит. Когда найдут его, не станут открывать, – составил Глеб подробное письмо, на видном месте положил, – не надо крышку поднимать. Забить и закопать. Глеб гвозди приготовил, молоток, – оставил на столе. Под старою березой, что детство помнила его, в земле прохладной и сухой он за день вырыл яму. Последнее, что сделал в жизни Глеб.

Когда он спал, напомнила болезнь о нем кому-то. Но Глеб не знал об этом, – он семилетним пацаном бежал к реке купаться, – и не почувствовал ее.

Теперь спокоен был. Предсказанный врачами срок давно уже истек. Лишь солнце краем прорастет, Глеб просыпался, ждал, пока проснется Инга, чтобы пойти вдвоем купаться. И завтракать затем. В кафе на берегу. Под парусящим плотным тентом.