Было сумрачно.

Итогами отдалённых звонов и чувствований всегда обозначается предрассветность. Ночь ещё не покинула своды небес, день ещё не отвоевал их – междоусобица развивается, противостояние крепнет, битва продолжается. "День всё равно настанет!" – скажут проснувшиеся затемно, в непроглядном мареве ночи растирая слипающиеся глаза обессилевшими ладонями. День настанет, без сомнения, но не тот, что ждут многие. Они ждут солнца, света и буйства красок. Нет. День придёт сумрачным, съёжившимся и колючим, всё своё владение он будет гонять по небу вереницы туч, а потом безропотно, без сожалений и раскаяний уступит место ночи. День не тот сейчас – он ослабел, загрустил, поник и раскис, в нём нет бодрости и задора, он совершенно равнодушен. Он не тот потому, что и время сейчас не то – холодное, блёклое, пронизанное ветрами и сумраком – оно зовётся зимой. Оно самое нелюбимое – мы всё же дети солнца, дети тепла и зелени – но самое могущественное. Многие, впрочем, бывают рады его наступлению: отмирание листвы и трав, затвердение почвы, стужа и всеобщее уныние вселяют мстительную радость в неудовлетворённые сердца. Я и сам, признаться, встречал приход холода с распростёртыми объятиями, мне нравилось видеть терпящую поражение природу. Но не всегда: порой и мне становилось грустно от этих бурых снеговых туч, рассеивающих во все дальности тьму. Я ловил снежинки ладонью и всхлипывал – мне было жалко себя. Себя весёлого и жизнерадостного, купающегося в огненной яркости солнца. С возрастом эмоции притупляются – я не чувствую сейчас ни радости, ни сожаления. Не о чем больше жалеть и тревожиться, существование не кажется единственно возможной явью, видятся и другие. Самая яркая из них – отсутствие. Медленно, крадучись, по ответвлениям и руслам в безбрежность – струи, струи. Густы, яростны, сплетаются, числом неизвестны и цифры не являются на помощь – просто счёт невозможен, здесь сумма единиц не равняется расчленимой конкретности. Терзания забыты, кружения покинуты – особенно нравится невластность сомнений. Они где – то вовне, за радиусом, их даже можно видеть – это такие бесформенные и бесцветные липкие глыбы. Увернуться от них в пространствах их владений невозможно. Но здесь – безопасность, они не вхожи сюда, и можно лишь смеяться над их бессилием, но с сомнениями уносятся и эмоции – смеяться больше не хочется. Ни смеяться, ни плакать – как это чудно. Твердь не оскверняется грязными ступнями, воздух – порочным дыханием. Кружись, кружись, своды далеки и не хрустальны! При ударе не бьются. Можно во все дали, во всю направленность, во всю единственность. Не плотность, не холод – слои не требуют раздвижений, отделяются сами, при приближении, да и то, возможно, лишь изысканный обман окружающей отдалённости. Жерла дымятся, жерла горячи, где-то внизу, в крохотной потерянности, меж ними долина. Там нити дорог и прямоугольники зданий. Там робкие огни и гулкие звуки. Там властвует тяжелый и вязкий сон. Там – город.

Город спал, но кое-где, в отдельных окнах зажигались огни. Было уже сумрачно, уже предрассветно, а значит скоро белёсая дымка не расцветшего дня заставит жителей пробуждаться. Улицы пока пустынны... Хотя нет – где-то вдали слышны шаги. Обладателя их не видно, но они отчётливы – первый храбрец вышел из своего убежища. Вскоре за ним потянутся и другие. Сумрак кажется застывшим, вечным, но это не так – чувствительный зрачок в состоянии разглядеть изменения. Приход света вял и неискренен. Он словно стыдится себя, позволь ему остановиться, прекратить движение – он с радостью сделает это. Спрячется под самыми плотными покрывалами и впадёт в наполненную храпом и сопением спячку. Но позволения такого ему не дают, в нём всё же заинтересованы и не разрешают исчезать. Он тяжело, натужно пробивает своими поблёкшими искрами плотность мрака – плотность отступает нехотя, но он совсем не рад этому. Всю свою яркость задействовать он не в силах – сейчас зима. Оттого-то он так обижен и неискренен.

Каждое новое окно, освещаемое электричеством, заставляет меня жмуриться. Они так неожиданны, эти вспышки, так болезненны, несмотря на то, что их ждёшь и готов к боли. Они всё же опережают и ожидание, и предощущение. Горящих окон прибавлялось, а мне делалось всё грустнее – окна пустые, безликие нравятся мне куда больше. Одно из них привлекло меня сильнее, чем остальные. Оно зажглось одним из первых, совсем крохотное, далёкое – прямоугольное окно кухни. Обитатели квартиры завтракали. Наскоро слепленные бутерброды, сцеженный чай – светлый– светлый, совсем невкусный. А может не чай, а кофе, или просто кипяток – такой горячий, что он не выливался, а словно вываливался кусками из чайника. Люди сидят за столами, разговаривают. Или молчат – да, скорее молчат, о чём можно говорить в такой ранний час ? Смотрят друг другу, пережёвывают несвежий хлеб и совершенно не чувствуют его вкуса. Сколько их – трое? четверо? Нет-нет, я знаю, я догадлив – их всего двое. Мне так кажется, я почему-то просто уверен в этом – их двое. Это он и она. Они молоды и вроде бы любят друг друга. Свет гаснет, а я, напрягаясь, жду – вот– вот они выйдут из подъезда. Вот прямо сейчас, через мгновение. И-и-и...

Дверь подъезда открылась и двое укутанных в телогрейки людей вышли наружу. В руках у них были лопаты, а у того, что повыше, ещё и снегоуборочный лоток. Снег падал редкими, крупными снежинками, ветер был слабый, они опускались не спеша, размеренно. Сейчас, под утро, совсем измельчали.

– Опять навалило! – выдохнула Таня, надевая рукавицы.

– Это немного, – отозвался Вадим. – Зима не снежная этот год.

Уши на его шапке были опущены, ворот свитера налезал на подбородок, на ногах болтались валенки.

– Ты на полярника похож, – сказала ему Таня.

– А ты на льдину.

– Почему?

– Скрючилась вся.

– Холодно!

– Сейчас согреемся.

Они взялись за работу. Вадим сгребал снег лотком к бордюрам, а Татьяна кидала его за обочину. Территория их охватывала весь дом – четыре подъезда.

– Дорогу будем чистить? – спросила Таня.

– Посмотрим, – отозвался Вадим. – Сегодня нечего идёт, может пройдусь.

Дорогу, также входившую в их вотчину, они чистили не всегда. Снега на ней было особенно много. Изредка приезжал трактор – одного его прохода хватало на несколько дней; когда же трактора не было, они предпочитали оставлять дорогу под утрамбовку машинам и людям.

– Да, сегодня лучше, чем в прошлый раз.

– Выспались хорошо.

– Тогда хуже, да. Слушай-ка, я за тобой не поспеваю!

– На меня не смотри. Я потом помогу тебе.

– Есть в этом тупость какая – то: изо дня в день разгребать снег.

– Ну, это в любом деле так.

– Здесь – особенно. Всё валит, валит, а ты всё корячишься, корячишься.

– Зато это терпению учит.

– На фиг оно не нужно, терпение это.

– Нет, терпению полезно научиться.

– Ты научился. Без сомнения.

– Сегодня снег мягкий, быстро управимся.

Из подъездов время от времени выходили люди. Некоторые здоровались. Татьяна отвечала, а Вадим лишь едва заметно кивал головой – словно не здороваясь, а отмахиваясь

– И чего ради я с тобой на край света поехала!

– Могла бы спать. Я же говорил: один буду всё делать.

– Да куда ты без меня!

– Ах, да. Пропаду.

– Пропадёшь, конечно.

Снег совсем прекратился к этому времени. Небо светлело.

– Я за дом, – мотнул головой Вадим. – Пройдусь слегонца.

Я помешивал ложечкой чай. Как оказалось – довольно долго. Когда отхлебнул из чашки, он был еле тёпленьким. Это меня огорчило немного – чай я любил горячим. Но новую чашку наливать не стал, допил эту. Отставил её в сторону, прислонился к окну и стал дышать на стекло. Оно было покрыто инеем и от моего дыхания не спешило оттаивать. Несколько минут потребовалось на отвоевание крохотного пятачка. Мне было печально отчего-то. Это меня удивляло: когда-то раньше я думал, что это чувство и вовсе чуждо мне, но с ходом времени выяснилось, что эмоциям интересен и я. Огорчительно – я не думал, что глупые переживания могут так сильно воздействовать на меня. Власть их было непонятной – она не подталкивала ни к каким действиям, не побуждала ни к каким решениям, она просто смещала мой остов со стержня, совсем на чуть-чуть, на крохотные отвлечения от цельности. Этого было достаточно, чтобы во мне закрадывались подозрения в собственной неуверенности. Я их гнал конечно, не мог же я в биениях своей сущности уподобиться простым и безвольным людям. Чрезмерность эмоций, помимо моих желаний рождавшаяся в глубинах моих сфер, смущала меня однако. Может быть поэтому я никак не мог оторвать свой взгляд от окна?

– Тебя вот увидит кто-нибудь с этим лотком, узнаешь, – сказала Таня, когда он вернулся.

– Кто увидит?

– Те, у кого он был.

– Никто не видел, как я его брал.

– Кто-нибудь да видел. Из школы тем более утащил.

– Он валялся без присмотра.

– Оставили просто. Вернулись – а его нет.

– Ну, так им и надо.

– В ЖЭКе был какой-то.

– А-а, – сморщился Вадим. – Видел я его. Прямой, короткий, ручка на соплях болтается. Дрянь.

Он прислонил лоток к скамейке, взял лопату и присоединился к Татьяне. С ним работа пошла живее. Людей из подъездов выходило всё больше, но здоровались они почему-то реже. Таня всё так же вежливо отвечала на приветствия, а Вадим даже не смотрел на них. Его вообще удивляло, с какой стати они здороваются – сам он с соседями по дому не здоровался никогда.

– Как там, – подал он голос. – Обещают к Новому году гроши?

– Да, на днях будут. Хотя там.... копейки.

– Ну всё же.

– Хорошо, что за квартиру отдали.

– Да, неплохо.

Последние кубометры были перекиданы живо и с азартом. Закончив, они присели на скамейку. Вадим закурил. Двор был пустынен в эти минуты, лишь какая-то пенсионерка выгуливала маленькую безобразную собачонку. Собака неласково косилась на них и глухо рычала, вот-вот собираясь разразиться лаем. Ждать этого пришлось недолго.

– Затявкала... – буркнул Вадим. – Терпеть не могу собак.

Словно услышав его слова, пёс увеличил громкость лая. Отбежал от хозяйки и стал наскакивать на скамейку. Вадим нахмурился, сморщился и потянулся к лопате. Заметив его движение, пёс отскочил назад.

– Вы бы на поводе держали псину свою, – сказал Вадим пенсионерке. – А то я её сейчас поймаю и на мыло сдам.

– Какая это псина?! – обиделась пенсионерка. – Это безобидная собака, совершенно никому не мешает.

– Каждое утро она здесь тявкает. Я только от её лая и просыпаюсь.

– Не выдумывайте. Её и не слышно совсем.

– Вот тебе на! – повернулся Вадим к Тане. Та взглядом попыталась его успокоить. Он её проигнорировал. – А это что такое, не лай?!

– Не демонстрируйте своё бескультурье, молодой человек. Вы и так тут всем грубите, я с вами спорить не желаю.

– Вот и идите со своей шавкой отсюда подальше. Я её прибью в один прекрасный день. Лопатой вон надвое перерублю.

– Э-э, люди! – издала скорбный возглас пенсионерка и зашагала к соседнему дому. Не прекращавшая лаять собака потянулась за ней. Вадим провожал их злобным взглядом.

– Кинологи долбанные! – процедил он сквозь зубы.

– Да ладно тебе... – сказал Таня.

– Прибью эту псину, ей богу!

Сигарета заканчивался. Вадим затянулся в последний раз, отбросил её в сторону и поднялся.

– Пойдём? – кивнул Тане.

– Пойдём, – согласилась она.

Взяв инструменты, они зашагали к подъезду.

Их квартира располагалась на самом верхнем, пятом этаже. Таня открыла дверь – раскрасневшиеся, потные, они вошли внутрь. В квартире было прохладно – от их разгоряченных тел исходил пар.

Таня поставила на плиту чайник. Вопросительно взглянув на Вадима, поставила вслед за ним и кастрюлю с супом.

– Не знаю, – качала головой, – как ты можешь по утрам наедаться так.

– Это я не знаю, – ответил он, – как можно одним чаем обходиться.

– Утром есть не хочется.

– Мне всегда есть хочется. Как я работать смогу, не поев?

– Да-а, у вас работа... Шляетесь весь день да пиво пьёте.

– Пиво? На какие шишы?

– Я видела тебя как-то. Сидели, пиво пили.

– Это эпизод. Каждый день пиво пить – денег не хватит.

– Хватает значит.

– Не, сегодня поработать придётся. Один заказ есть, может ещё один будет.

Суп нагрелся. Таня налила Вадиму тарелку, поставила перед ним, дала ложку и кусок хлеба.

– Ты в душ пойдёшь? – спросила.

– Нет, не успею уже.

– Я схожу тогда.

Вадим расправился с супом быстро. Таня забрала у него пустую тарелку, налила в стакан чай.

– Бутерброд?

– Ага.

Сделала бутерброд.

– Программу купи.

– Ладно.

– Надо подписаться на какую-нибудь газету.

– Надо.

– И молока, Вадим! Хлеб вроде есть, молока вот.

– Куплю.

– Или оставь деньги – я схожу. Всё равно весь день дома сидеть.

– Да, так лучше. А то я забуду.

Чай он выпил в два глотка. Стал собираться.

– Только телогрейку не одевай! – сказала Таня. – В тот раз надел... Ты в ней как бомж.

– Ладно, ладно.

Перед тем, как закрыть за Вадимом дверь, она поцеловала его. Он всегда немного терялся в такие мгновения, хоть и знал, что Таня обязательно поцелует. Такая нежность была ему ещё в диковинку.

Вернувшись на кухню, Таня допила свой остывающий чай. Пила не спеша, крохотными глотками. Глядела на стол – там красовалось тёмное пятно. Видимо когда-то сюда поставили горячую сковороду или чайник. Пятно раздражало её неимоверно. Так и хотелось стереть его – машинально она водила ладонью по столу. Пятно не исчезало конечно.

Лёгкий завтрак был съеден, Таня помыла посуду и пошла под душ. Горячая вода, появлявшаяся у них нечасто, полилась на этот раз, она отрегулировала температуру и, сбросив халат, встала под струи воды. Душ был самой любимой её вещью в городской жизни. Когда сомнения по поводу столь скоропалительного переезда нет-нет да возникали у неё, она говорила себе, как бы в шутку, но с немалой долей серьезности: "По крайней мере, сюда стоило переехать из-за душа".

Водные процедуры взбодрили организм и спать после них хотелось уже не так сильно. Таня включила телевизор. Шёл утренний выпуск новостей. После него начался какой-то скучный фильм, выдержать который она смогла не больше двадцати минут. Он оказался превосходным снотворным. Уже в полудрёме она выключила телевизор и легла на диван. Глаза застилались туманом, взор тускнел. Таня тихо погрузилась в сон.

Многие женщины во сне выглядят некрасивыми. Строгие, элегантные, они превращаются в отёкших, сопящих, пускающих слюни баб. Контраст с ними накрашенными и одетыми бывает порой чрезвычайно разителен. Хоть Вадим и не имел счастья до встречи с Татьяной жить с женщиной как с женой, но спать с некоторыми ему всё же приходилось и ему не понаслышке были известны картины непричёсанных и опухших возлюбленных. Всё это ни коим образом не относилось к Татьяне – сон совсем не портил её. Спящей она становилась ещё милей. Лицо её принимало самое приятное из всех выражений. Лишь бледность – несвойственная ей бодрствующей – посещала её в эти часы, но губы были чудно приоткрыты, локоны волос, спадавшие на лоб и щёки, оттеняли изгибы лица, а глаза, хоть и скрытые веками, продолжали нежно и вкрадчиво смотреть на тебя. Глаза, впрочем, побаливали у Тани – она была близорука. Крохотные капли глазной жидкости просачивались сквозь ресницы и застывали в уголках глаз сухими комками. Это придавало ей ещё большее очарование. Я присаживался в такие минуты на корточки у её ног и неотрывно смотрел на неё. Наверное иногда человеком быть неплохо, думалось мне. Женщина, семья, любовь... В этом есть что-то: погрузиться в пучину невинной глупости, заниматься бестолковыми делами, любить смертную женщину. Тем более, если она идеально соответствует твоим фантазиям... Когда незримые повелители моей участи воспылают ко мне негодованием, я непременно попрошу в качестве наказания небольшую земную жизнь. Хотя бы для расширения опыта. Одну – единственную, больше я вряд ли выдержу.