Женщина любила настенные часы. Они висели напротив её кровати и в любую минуту она могла узнать время, лишь бросив на них взгляд. Время, которое показывали часы, всегда радовало её. Они показывали столько, сколько она хотела. Причём не делала для этого никаких усилий. На задней стенке часов имелось отверстие для ключа и ключ был где-то, она помнила о нём, но искать его не пыталась. Зачем заводить часы, если они показывают то, что надо. Они пылились вот только и хотя бы раз в неделю приходилось протирать их. Сначала влажной тряпочкой, потом сухой.

Ещё она любила журнальный столик. На нём лежало несколько журналов, но столик она любила не из-за них, а сам по себе. Он был сделан из лёгкого метала, окрашен в причудливый цвет и потому невольно приковывал внимание. Если смотреть на него с разных сторон, то столик представлялся разными животными: при входе в комнату он казался готовой к прыжку пантерой, спрятавшейся под скалистым утёсом; с дивана он виделся тяжёлым и глуповатым медведем, тянувшем к небу лапы; от окна он чудился напряжённым в злобном ожидании кабаном, сверкающим маленькими противными глазками и готовым ринуться вперёд при первом же твоём движении; со стороны стенки, сделанной из красного дерева – которую женщина не любила почему-то и о которой не будет сказано больше ни слова – столик мерещился вгрызающимся в жертву львёнком – грива его развевалась на ветру, а оголённые зубы разрывали чью-то плоть. Львёнок был сосредоточен и мил. Сверху столик был похож на озеро, которое сотворил мифический демон мановением своей руки. Женщина обходила столик со всех сторон, богатое воображение помещало её в причудливые декорации – там звери оживали, пугали её, смешили. Самым любимым в том путешествии был всё же момент, когда добрый и благородный демон творил из пустоты озеро хрустально-чистой воды, протягивая его ей, словно предлагая окунуться в нём, забыться и очиститься. Журналы, валявшиеся на столе, она не смотрела давно. Они были старые и лежали на столе, она не смотрела давно. Они были старые и лежали здесь просто так, для оправдания названия.

Особой любовью женщины пользовалась копилка, сделанная из металлической банки для чая. Сверху, на крышке, было проделано отверстие для монет, сама же крышка плотно была припаяна к краям и пожелай её кто-либо вскрыть, ему пришлось бы взламывать её ломом. Копилка была не пуста, кучка монет шуршала в ней при встряхивании – их было немного однако, они едва закрывали дно. Она уже и не помнила, когда завела её, отсюда можно было сделать вывод, что заполнялась копилка крайне медленно и нерегулярно. Банка, из которой она была сделана, потёрлась уже, но на ней всё ещё можно было разглядеть рисунки: слона, пробирающегося между лианами и улыбающуюся девушку на фоне чайной плантации. На остальных гранях рисунки повторялись. Самое занятое в копилке было то, что её можно было трясти и монеты внутри издавали отрывистые, противные, нервные какие-то, но и завораживающие звуки. Наверно, это и есть музыка, думала женщина.

В кресле её особенно привлекали подлокотники. Они были ровные, полированные, правильные и она любила гладить их ладонями. Ладони всегда были тёплыми и оставляли на полировке следы влаги, которая вроде бы улетучивалась тотчас же, но если присмотреться – пятна всё же оставались. Она трогала их, гладила, полировка становилась совсем мутной от этого – тогда женщина брала тряпку и, вслед за часами, протирала ею подлокотники. Сделать их снова чистыми было сложно – грязь только размазывалась, поэтому она тёрла особенно долго и особенно тщательно, так и не оставаясь порой довольной.

Скамейка у дома была равнодушна ей, а вот самодельные качели чуть поодаль всегда вызывали внутренний трепет. Они были приделаны к толстому берёзовому суку – верёвка крепилась к нему одним концом, спускалась вниз, делала поворот, отклонялась в сторону и снова уходила вверх, где цеплялась за сук другим своим концом. Здесь была и дощечка для сиденья – без седока она на верёвке не держалась, поэтому её ставили на землю, прислоняя к стволу. Дощечка была небольшой, как раз под задницу; на противоположных её сторонах, тех, что соприкасались с верёвкой, были сделаны треугольные вырезы, чтобы при катании верёвка не сползла с неё. Доска была гладкой, без зазубрин и шершавостей, поэтому посадить занозы было невозможно. Женщина подходила к берёзе, клала дощечку на верёвку, садилась и, оттолкнувшись, принималась кататься.

– Я катаюсь здесь всю жизнь, с самого раннего детства.

– Очень милые качели.

– Очень милые? Это не просто качели, это маленький самолёт. С помощью них отрываешься от земли.

– Я не люблю отрываться от земли. Боюсь высоты.

– Трусишка, это же весело!

– Веселись, веселись.

– Хочешь со мной?

– Здесь место для одного.

– Я сяду на колени.

– Я уроню тебя.

– Давай попробуем!

– Нет, не надо.

– Как хочешь.

– Кто их сделал?

– Не знаю. Они всегда были здесь.

– Верёвка новая. Должно быть, её приделали недавно.

– Должно быть. Отойди немного.

– Не взлетай высоко.

– Высоко – лучше всего!

– Упадёшь.

– Ни разу ещё не падала.

– Молодец.

– А ты – трус, Трус, трус, трус.

– Да, я трус.

Она просила порой: подари мне что-нибудь такое, что я никогда не видела! Но что же подаришь, разве осталось в этом мире что-нибудь, что она не видела? Неудачный же подарок мог оскорбить её. Так и ходила она неодаренная, но понимала и сама, что так лучше.

Ты шептал:

Мой любимый предмет – это камень, что ты носишь на груди. Он такой изящный, такой необычный. Что за цвет это, ты не знаешь? Я не видел раньше такого цвета. У камня причудливая форма, мне никак не удаётся представить его целиком, я вижу лишь одну из сторон, другая не видна, и когда он поворачивается ею ко мне, форма его меняется совершенно. Повернувшись же ещё, прежней стороной, форма его уже не та, что была раньше. Не та, не та, я бы заметил. Вот он вертится и всегда другой. Но самое волшебное в нём то, что он покоится между твоих грудей. Я хотел бы так же : заснуть, успокоиться, окаменеть и целую вечность пребывать на твоей груди...

Предметы формируют чувства. С ними лучше быть слепым, потому что глаза видят совсем не то, что представляют они из себя в действительности. Лишь при касании, под рецепторами кожи могут они раскрыть свои замыслы. Все они злы конечно, эти замыслы, все до одного. Злы и остервенелы, но злость у каждого разная. Бывает и трогательная.

Она отвечала:

– Это просто талисман.