Было сумрачно.

Сумрак захватит когда-нибудь всю безбрежность. От границ разумного до безграничья безумия распространится его сущность. Нетленные мили отсутствия – пустоты и беззвучия – заполняет собой коридоры Вселенной; кое-где, в недостижимой отдалённости ирреального, сумрак властвует уже. Отчего-то принято разграничивать понятия надвое: добро и зло, свет и тьма... Дихотомии неверны, то величайшее заблуждение. Нет ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы, есть лишь сумрак. Заблуждения сознания понятны: оно создано из зеркальной причинности, раздвоенность – его болезнь. Оно видит сумрак в моменты собственного помутнения – и называет это тьмой, оно видит сумрак в краткие мгновения прояснения – и называет это светом. Пусть тьма, кажется ему, пусть уныние и страх, но они не бесконечны, их сменит свет. Их сменит радость и счастье, их сменит белизна. Увы, слагаемые в череде иные: сумрак сменяет сумрак, обман приходит на смену обману. Рождаются эмоции, является ложь. Её можно черпать отовсюду, горстями: из окружающего, из себя. Она горяча, пениста и густа – хоть и норовит убежать сквозь пальцы, но удержать можно. Единственная правда, что извлекается из естества, застывшего вокруг, – это сумрак. Это свинцовая блеклость, дрожащая нечёткость, теряющая цвет и очертания расплывчатость, в которую взираешь, болезненно прищурив глаза – иначе совсем туманной видится она. Сумрак равнодушен, но игрив – он пытается казаться тьмой, он пытается предстать светом, порой на добро и зло распространяются его претензии притворщика. Хоть в плоскости правит другая ипостась обмана – аморфность – она позволяет ему иногда являться в этих обличиях. Свиваясь в безрассудном коварстве, они являют людям зло, потрясающее своей бессердечностью и ужасом, они преподносят добро, сокрушающее своим благочестием и праведностью – люди выбирают крайности, выбирают противостояние. Сумрак только тем и живёт – взаимной злобой.

"Умейте любить!" – говорят людям самые отчаянные и несдержанные – "Но и учитесь ненавидеть!"

"Любовь и Ненависть!" – вторят им другие, не менее яростные – "Вот две сущности жизни, вот два полюса. Надо укротить их и направлять в должные русла: одним – Любовь, другим – Ненависть!"

"Я выбираю Любовь!" – поднимают ручонки дети сумрака, "Любовь чиста и крылата, лишь Любовь хотим дарить мы друг другу!"

Сумрак доволен, сумрак хихикает – эти в его сетях.

"Не забывайте про Ненависть..." – нашёптывает он чадам любви! " Любовь – близким, Ненависть – врагам..."

"Да, да, врагам – Ненависть!" – сжимают они кулачки – "Ненависть врагам!!!"

Сумрак хохочет – они все в его лоне, все в его конфессии, они все исповедуют его заповеди. Любовь – Любимым, Ненависть – Ненавистным! Выбирай Любовь, выбирай Добро – уголька в топку Ненависти мы подкинем сами...

Сумрак – это вечер, вечер более всего соответствует его сущности. Вечеру предшествует день, возразит кто – то, за вечером следует ночь – согласен, сравнение условно, органы чувств не способны прорваться за пелену помутнений, вечер – это краткость, но он отчётливее в своей призрачности, сумрак здесь наиболее оголён и терпок. Вечера унылы, вечера наполнены тоской – глупая и праведная суетливость замирает в этот промежуток, эмоции затухают, долг и обязанность отпускают хватку. Пустота, бессмысленность – именно они порхают в эти часы над жилищами человеков. Человеки ёжатся – ощущения не из приятных обнаруживают они в себе. Люстры дробят электрический свет на тусклые блики, мрачные узоры обоев шевелят лепестками своих безобразных цветов, потолок сер и низок. Телевизор в углу тасует в мешанину цвета, но совсем не ярки они сейчас, дрожь и переливы звуков исходят от него – ухо не в силах воспринять осмысленную логику, лишь гвалт и какофонию рождают те звуки в голове. Звоны сливаются в постоянство, ритм отражает биения в дробности. На спирали закручивает в борозды вращение, шаги непоследовательны, рычаги застряли в проёмах. Красное, хотелось думать, красное: теперь уже не в окружности, не в квадратах, теперь уже размыто. Две параллельные по бокам, одна – снизу. Вверху же лишь наискосок и пересекаются прямыми. Закрыть ладонью и смахнуть, не исчезает – тогда скомкать. Сжечь, пепел развеять, нам ни к чему чертежи и схемы. Створки закрыты, ключи спрятаны – мы не будем, мы не из буйных. В нас живы воспоминания – когда цвета и запахи врываются и сминают. Болезнь – лучший выход, но можно не оправиться. Так во всей густоте: за границами безверие, холод и мгла, чеканятся топоты и круглые отверстия дул смотрят всегда в затылок. Патроны стукаются друг о друга, пальцы дрожат. Не простят, им не ведома жалость, они из других разъёмов. Шершавым языком по лицу – я не отвечу, я не пределен. По оврагам, на долгих склонах, птицы в кружении, яростны и гикают. Не прощай, не надо, мы не простили бы. Мы растерзали бы в клочья – мы обидчивы. Ручьи засыпаются песком, реки сохнут – есть ли ещё вода? Мне напиться, напиться лишь. Дома по периметру, в окнах свет – не в каждом, через один может. Псы лают, какие – то на цепи, какие – то без. Тропинки, ступать осторожно, сушиться негде. Вот даже так, отдаление всё равно в разводах и деревья совсем не те. На износе, на выдохах, по спинам – тот. Металл, холодно – металл, это в неведение и спящим назло. Чтобы объять километры, чтобы сблизить цифры. На отходе.

Был вечер, было сумрачно и тоскливо.

Железнодорожный посёлок со всех сторон окружал густой лес – дикий и болотистый. Узкая грунтовая дорога разрезала его надвое – жители деревень Сомово и Светлое именно по ней добирались до посёлка. Посёлок – громко сказано, это был один из бесчисленных полустанков на бесконечных железнодорожных трассах. Шли по дороге обычно пешком – в деревнях машины были у единиц – и занимал этот путь часа два. Точную протяженность дороги не знал никто, но судя по времени, была она километров десять-двенадцать. Хорошим ходокам удавалось прошагать её за полтора часа. Я знал одного такого, стремительный был парень, я ему даже завидовал. Сам я очень медлителен – тому есть объяснение: сердце, одышка. Слишком толстый. Сейчас жалею, что распустил себя так.

После того, как дорога врезалась в какие-то уродливые строения на окраине посёлка, необходимо было пройти ещё метров триста до конечной цели – вернее, до цели, с которой всё и начиналось – до вокзала. Вокзалом служило старое обшарпанное здание, построенное в начале двадцатого века – их таких полно по всяким станциям и полустанкам, это отличалось от остальных тем только, что находилось попросту в безобразном состоянии : один угол у здания вот-вот готов был обвалиться, крыша осела, большие и маленькие трещины опоясали кладку. Едва ли не каждый кирпич имел свою выбоину, окраска их была соответствующей, и если бы не вывеска, то вокзал можно было принять за какой-то заброшенный склад. С лицевой стороны вход в него был забаррикадирован забитыми крест-накрест досками, а входить в него следовало с торца. Здесь имелся небольшой зальчик с несколькими поломанными креслами – представляете, такие изогнутые, красные или оранжевые, очень-очень жёсткие кресла. Помещение это было и кассой, и залом ожидания. Касса в этот час была закрыта. Хоть ночью и проходила пара поездов, билеты на них следовало брать заранее. Не знавшие об этом могли натолкнуться на большие неприятности – кто бы их посадил без билетов? – но те двое, что сидели сейчас в креслах, об этой тонкости видимо знали. Они сидели спокойно и билеты наверняка имелись у них.

– Как быстро стемнело, – сказала Таня, – час назад ещё светло было.

– Нет, не час, – отозвался Вадим. – Два как минимум. Если не больше.

– Два?! Не может быть!

Вадим покивал

– А сколько сейчас?

– У меня нет часов. У тебя же были.

– В плаще, – Таня полезла в карман. Достав часы, долго всматривалась в циферблат, но так и не смогла разглядеть стрелки. Встала, подошла к окну – сквозь него пробивалась полоска света – и рассмотрела часы здесь.

– Половина девятого, – сказала возвращаясь на своё место. – До поезда ещё... а сколько?

– Три с половиной часа, – отозвался Вадим.

– Три часа! – воскликнула Таня. – Мы зачем так рано вышли?!

– Чтобы засветло дойти.

– А толку? Всё равно не дошли.

– Ну, хоть более – менее видно было. Ты попробуй вот сейчас по лесу пройтись!

– Зато сидеть...

– Лучше посидеть.

Таня, надув щёки, шумно выдохнула и откинулась на спинку кресла. Глаза уже привыкли к темноте и силуэт её Вадим видел ясно. Но лишь силуэт.

– Ты их чё не носишь? – кивнул он, по движениям её рук поняв, что она вертела в ладонях часы.

– А? – повернулась Таня.

– Часы, говорю, чё не носишь?

– А тут крепление сломано. На ремешке. Тебе надо их?

– Да нет.

– На, что ты без часов...

– А ты?

– Ну, у тебя будут.

– Я потеряю.

– Ну ладно, – сказала Таня, засовывая их обратно в карман.

Снаружи доносились голоса – словно кто-то негромко и на ходу переговаривался друг с другом. Откуда – то совсем издалека слышался звук мотоцикла. В щели дул ветер.

– Ты есть хочешь? – позвала она его.

– Ну, бутерброд если...

– И я хочу. Давай перекусим?

– Давай.

Таня нагнулась к сумке, открыла молнию, пошарила внутри и изъяла несколько свёртков с едой.

– Много не доставай, я много не буду, – сказал Вадим.

– Да тут полно у меня, – отозвалась Таня. – Надо же уничтожить рано или поздно.

– В этой сумке одна еда?

– Угу.

– Да – а, с голода не умрём.

– Дорога длинная. Мало ли чё...

– Правильно.

– Курицу?

– Ты курицу достала?

– Да.

– Курицу бы в поезде лучше. Чего – нибудь полегче.

– Ну, яйца вот... Бутерброды с колбасой.

– Вот, бутерброды.

Таня протянула ему один.

– Ну и я бутерброд, – сказала, доставая себе. – Не хватит этого – яйца ещё есть. Курицу действительно лучше в поезде.

Несколько минут они сосредоточенно и молча жевали. Было совсем темно, лишь прямоугольник света на полу пробивался сквозь окно, но никак не освещал помещение. Они сидели в самом углу, Таня у стены, Вадим напротив.

– Воду открыть надо, – потянулся Вадим к сумке. – Здесь у тебя вода?

– Да, всё здесь.

– Ты сколько взяла?

– Две бутылки. Три литра. Мало?

– Нормально. Не хватит, ещё купим.

– А ты не брал?

– Нет, я ничего не взял.

Он достал из сумки бутыль, открыл пробку и хлебнул из горла.

– А вот если б ты один ехал, – продолжала Таня, – что бы ел в дороге?

– Взял бы что-нибудь.

– А сейчас что?

– Сейчас я знал, что ты возьмёшь.

– А-а, вон ты какой!

– Ну так... Ты будешь?

– Угу.

Вадим передал ей воду. Таня отхлебнула, кивнула Вадиму, но тот не хотел больше – она поставила бутыль на пол.

– Мы вообще сколько в пути будем? – спросила она, взяв яйцо.

– В Саратове если удачно сядем, – отозвался Вадим, – то послезавтра к ночи должны приехать.

– А если неудачно?

– То через три ночи.

– Долго...

– Да, не быстро.

– Неудачно – это вообще не сядем?

– Сесть – то сядем рано или поздно, но может придётся на вокзале ночь провести.

– О-о!

– Я вот не помню, как он сейчас ходит, поезд тот.

– Саратов – Челябинск?

– Да. Если вечером отходит, то мы садимся, а если утром – то ждать придётся. Потому что мы в Саратов днём приедем.

– А раньше он как ходил?

– Я давно уже на нём не ездил.

– Сюда из Челябинска ты на нём ведь ехал.

– Ну да. Первую половину.

– Ну вот.

– Ну так это в другую сторону. Из Челябинска я помню, когда он отправляется. А вот из Саратова...

– Вдруг он днём отходит? Мы приедем и сразу же сядем!

– Хорошо бы.

Таня помолчала, а затем печально добавила:

– Но навряд ли так будет.

– Почему?

– По закону подлости. Всегда же что-то мешает.

– Сейчас не помешает. Ты удачу приносишь.

– Я, удачу?

– Ага.

– Не знай, не знай... Наоборот, всегда всем неудачу приносила.

– Нет, ты счастливая.

– Первый раз такое слышу. Я себя несчастливой считала.

– Да какие у тебя несчастья – газету не донести?

– Ну мало ли... Полным-полно всего случается.

– Всё это ерунда.

– Ну, раз ты говоришь...

– Время несчастий прошло. Наступает вечное счастье.

Таня ничего не ответила на это, лишь покачала головой.

– У меня здесь тётка живет, – сказала она, некоторое время спустя. – Недалеко совсем.

Вадим молчал.

– Сходим может?

– К тётке?

– Да.

– Что у неё делать?

– Время хоть убьём. Там в тепле всё – таки.

– Сумки тащить снова...

– Да тут близко. Минут пятнадцать.

– Пятнадцать минут!

– Ох, тоже мне много!

– Подумаем.

– Да чего думать.

– Сейчас доедим, водички попьём – решим.

Он доел свой бутерброд, нагнулся за водой.

– Молодёжь кучкуется, – сказал, отпивая.

Недалеко от здания вокзала стояли какие-то парни. Их смех и матюки доносились всё чаще.

– Да, сейчас вот войдут сюда... – поёжилась Таня.

– И что?

– Мало ли что.

– Здесь же хорошие люди. Тихие.

– Не видел ты здешних людей!

Словно в подтверждение таниных слов кто-то из парней направился в их сторону – звуки шагов передавали его продвижение именно так. Он поднялся по ступенькам, открыл дверь и показался в дверном проёме. Таня замерла. Вадим, повернув к нему голову, ждал. Парень стоял в дверях и всматривался в темноту.

– Роман, ты что ли? – подал он голос.

– Нет, это не Роман, – отозвался Вадим.

– Романа нет здесь?

– Нет.

– А вы чё, на поезд?

– Да.

– А-а, ну ладно... – парень повернулся и вышел. Шаги его удалялись.

Таня нагнулась и схватила Вадима за руку.

– Я так испугалась!.. – шепнула она. – Даже сердце остановилось наверно.

– Опасность миновала, – сказал Вадим, улыбаясь.

– А вдруг вернутся сейчас?

– Не вернутся.

– Увидели, что сидим здесь – а рядом нет никого, темно – убивай пожалуйста.

– Ну, скажешь тоже!

– Тут всякое случается...

– У тебя же весь посёлок – родственники.

– Не весь, одна тётка только.

– Знакомых полно наверно.

– Нет, какие знакомые! Ты чувствуешь, как я дрожу?

Она действительно дрожала. Вадим погладил её по руке.

– Я с тобой, я рядом. Я твой верный оруженосец.

– Вадим, перестань!

– А что я?

– Когда ты шутишь так – мне нехорошо становиться.

– Я больше не буду.

– Ты всегда так говоришь.

– Маленькая... – продолжал подтрунивать над ней Вадим, – первый раз из деревни выбралась...

– Вадим, ты же обещал!

– Всё, всё.

– Плохо как-то начинается...

– Что?

– Путешествие это.

– Ничего плохого ещё не произошло.

– Сейчас, накаркаешь!

– Они уходят, слышишь?

Парни удалялись куда-то вглубь посёлка.

– Ну другие придут! – сказала Таня, но с некоторым облегчением.

– Откуда здесь другие? Эти – то еле-еле наскреблись.

– Вадим, пойдём к тёте Тане!

– Её тоже Таней зовут?

– Да.

– Она родная тётка?

– Да. Сестра отца.

– О-о, такая же порода наверно!

– Нет, она хорошая. Пойдём, переждём там.

– Что переждём, войну?

– Время до поезда. Мне нехорошо здесь.

– Да чем здесь плохо?

– Всем. Ты не знаешь – здесь плохие люди.

– А тётка хорошая?

– Хорошая. Она пожилая уже.

Вадим взял бутыль, сделал большой и основательный глоток.

– Вадим, пожалуйста! – трясла его за руку Таня.

Он завернул бутылку крышкой, поставил её в сумку.

– Ну пойдём.