Ростом мал, очень худ и невзрачен, а ведь приковывает что-то: невыносимость взгляда выпученных глаз, нижней губы нерушимость надменная. Костюм старомоден и грязен, парик в пыли, шпажонка на боку. Даже верхом он едва не ниже пешего слуги, здоровенного детины, в кафтане и тоже в парике. Молча бредут и угрюмо.

Но что это? шум и гвалт на дороге, пьяный мужик бабу бьет, остервенясь, народ глядит и смеется. «Сто-я-ять!! Не сметь! Что сие значит?!» Шпага взметнулась вверх, лицо полыхает, мужик глядит оторопело, да и все так глядят. «Глупый народ, ваше величество… – шепчет слуга. – Мужик бабу бьет. Оченно глупое дело-с… А ну, в сторону!» Огромадной лапищей сшибает наземь буяна, левой рукой лошадь ведя под уздцы. «Непорядок! Пресечь! Того не должно…» – а шпажонка дрожит еще в руке. «Это кто ж такие будут-то?! – приподымается избитый мужичок. – Экое пугало… А?» указывает он вослед удаляющейся паре, глядит ошалело, да и все так глядят. А нет, не все – катит мимо карета путешественника, англичанина в черном, шепчет ему провожатый на смеси двух языков: «знаете, кто это был? Император бывший, пусть глаза мои лопнут, Павел, что отстранен от престола, рыцарем по дорогам бредет, в уме повредился, хотя говорят, что и раньше… Он это, он!»

Но равнодушен иноземец, даже головы не поворотит, он из тех чудаков, что живут в мире книжном, и сейчас переполнен накануне прочитанным – третьим томом «Дон-Кихота», где рассказывается, как взошел на престол сей безумный идальго, и добра всем желая, к великим бедствиям и чуть ли не к гибели привел весь народ, и как придушили его, ночью, в спальне, недовольные придворные.