Санаторий "Зелёный гай" - три помпезных корпуса, построенных ещё при Хрущёве в духе пригородного классицизма, неизменная круглая клумба, окружённая покатыми скамейками на массивных чугунных лапах и разбегающиеся от неё четыре прямые аллейки - на север, юг, запад и восток, показался Гаранину в первый день его приезда мрачным. Окно в его комнате было затенено стволами двух корабельных сосен, прижавшимися друг к другу как сиамские близнецы. За обедом ему пришлось представиться сердитой столетней даме в лиловом кимоно, с чёрными искусственными волосами и двум её сверстникам - плешивым старичкам, затянутым в тесные бостоновые костюмчики.
      "Гаранин... Алексей".
      "Эльвира Аркадьевна Серветникова. В прошлом... оперная певица".
      "Братья Перцовы. Геннадий и Эдуард. Десять лет в отставке".
      Гаранин не стал рассказывать о себе. У него и так всё было вразумительно изложено на лице. Да, молод, обаятелен, чего уж тут... - в меру скромен, относительно свободен и относительно здоров.
      Расставшись на целый месяц с хмурым городом и со своей обязательной военной формой, он почувствовал, что небо и земля поменялись местами, ему захотелось, как это было каких-то десять лет назад, спать до обеда, гулять по ночам, пить вино... и думать, страдать, сходить с ума, и всё только потому, что ты влюблён в самую необыкновенную из женщин, которую по окончанию лечебного курса, конечно же, ожидают и дети, и муж...
      Народу в санатории было немного. В одном корпусе, обвешанном лесами, последние пять лет строители пытались начать капитальный ремонт, в двух других - основательно текли крыши, и поэтому заселёнными были только первые два этажа. Так что, побывав пару раз в полупустой столовой, Алексей очень скоро знал почти всех.
      Среди сотни отдыхающих, чья санаторная жизнь двигалась размеренно, как часовая стрелка, от завтрака к обеду, от обеда к ужину, возвращаясь после этого на тот же скучный круг, чьи интересы были сосредоточены исключительно на хвойных ваннах, творожном пудинге и мясном суфле, Гаранина заинтересовала молодая, светловолосая женщина, прибывшая на отдых с двумя сыновьями - белобрысыми близнецами лет десяти-двенадцати, поразительно похожими на свою миловидную мать.
      Первый раз Алексей встретил её с детьми у бювета. Гаранин услышал мелодичный женский смех шагов за двадцать до источника и сразу решил, что кроме неё во всём санатории так беззаботно и молодо смеяться не мог никто. И Алексей не ошибся - это была она. Удерживая одной рукой плоскую чашку с трубчатым горлышком, светловолосая женщина пила минеральную воду, другой - пыталась, шутя, направить тонкую водяную струйку в лицо одного из своих сыновей. Но брызги летели в обратном направлении, и близнецы, стыдливо поглядывая на её белый сарафан, тихонько посмеивались: сквозь мокрую батистовую юбку просвечивались шёлковые рюши и кружева... Алексей улыбнулся с той же детской застенчивостью, нагнул пониже голову и включил соседний кран.
      По золотистому загару, выделявшему это симпатичное семейство среди желтушно-синих пенсионеров, Гаранин догадался, что все трое недавно вернулись с юга.
      "Она любит с шиком отдыхать и броско одеваться! - сделал он первый штрих к её будущему портрету и тут же добавил второй.- Она имеет на это определённые средства!"
      Следующий раз Алексей заметил её красное платье в конце сада, возле заброшенной, со спинками от железных кроватей вместо ставен, сторожки.
      Стоял жаркий августовский день, отдыхающие прохлаждались у небольшого болотца, и в саду с кисло-сладким, винным запахом перезревших яблок, слив и, только с утра распиленной дворником, старой "Лутовки" во всю хозяйничали мухи и осы: Гаранин снял свою пёструю бейсболку, промокнул ней вспотевшее лицо и присел за поленницей. В просветы между кривыми вишнёвыми дровами он видел, как женщина остановилась у забора и вдруг тихо и как-то совсем по-детски, не задумываясь, красиво это выглядит со стороны или нет, заплакала.
      Гаранина всегда раздражали дамские слёзы. Ведь именно из-за них он и расстался с женой, но эту, пискляво плачущуюся, незнакомую женщину ему почему-то стало жалко. "Красивая, по всему видать, неплохо обеспеченная, а вот страдает чего-то, чего-то мучится..." - подумал он. Нащупав в кармане носовой платок, Алексей хотел было уже оставить свою позицию... И надо же... В эту минуту он зацепился штаниной за сучок...
      "Что за хренотень!" - едва сдержался, чтобы не выкрикнуть Гаранин.
      Но женщина в красном не стала ждать его утешений. Она припудрила своё распухшее лицо, оглянулась на подозрительный шорох и, удостоверившись, что поблизости никого нет, и никто не видел её слёз, быстро ушла. Шуршащее красное платье хлестнуло Гаранина по щеке металлическим пояском и, как ни в чём не бывало, скрылось за кряжистыми яблоневыми стволами.
      Алексей выбрался из своего укрытия и схватился за лицо: оно горело широкой багровой полосой, будто его вдобавок к зудящим комариным укусам совершенно намеренно и зло жиганули крапивой...
      "Вот это... задела... так задела... " - пробормотал Азарин, натянул поглубже кепку и пошёл по женским следам.
      В саду по-прежнему пахло "Анисом", "Данештой" и вишнёвыми опилками, и новый, совсем не садовый запах - запах волнующегося моря, горячего песка и созревшего винограда - кружил между деревьев и кустов... А по утоптанной дорожке тянулся свежий зигзагообразный узор, выбитый острыми металлическими каблучками.
      "Она не так беззаботна и самоуверенна, как кажется на первый взгляд..." - продолжал малевать Гаранин, смешав на этот раз далеко не радужные краски.
      И, наконец, в третий раз он настиг свою музу с книгой в шахматной беседке. Алексей так устал охотиться за женщиной, имени которой он ещё не знал, но о которой уже не мог не думать, что решил подойти, как это принято в подобных местах, где с деликатностями расстаются в приёмном покое вместе с паспортом, заговорить, познакомиться и тут же признаться в любви. Довольно одной пары разорванных брюк! Да и не помирать же со скуки в этой богадельне целых двадцать четыре дня...
      Он был настолько убедителен, что в тот же день после ужина, пренебрегнув заезжими гитаристами и скрипачами, Елена (так звали Гаранинскую натуру) уже сидела в его комнате. Необыкновенно изящно выбросив из-под короткой юбки свои стройные ноги, она грызла шоколад, запросто запивая его дешёвым череховым вином.
      За полчаса Гаранин, доложив о себе пикантный факт своей нехитрой лейтенантской биографии - в санаторий прибыл на реабилитацию после давнишнего ранения в плечо под... Аустерлицом, знал о своей гостье всё: и то, что она была не впервые замужем, и то, что матерью благовоспитанных мальчишек была совсем другая женщина, уступившая детей на лето Елениному мужу, то есть их законному отцу. Помимо этого оказалось, что Елена (хотя Гаранин был уверен - ей не меньше двадцати восьми) всего пять лет, как закончила обычную среднюю школу в каком-то тихом городке и - непонятно только за какие заслуги и на какие шиши?- изъездила Европу, Африку и Ближний Восток. Во время своих вояжей она выучилась на четырёх языках поддерживать элементарную застольную беседу и познакомилась с Рафаэлем, Мане и Дали по оригиналам.
      "Я могла бы познакомиться с ними лично... - простодушно улыбалась она. - Устроить такую встречу моему мужу не стоило большого труда, но, к сожалению, к тому времени, когда он подписал пригласительные, ни одного их них уже не было в живых..."
      "Ты давно замужем?" - спросил её Гаранин, как будто это что-то решало в их курортных отношениях. Главным для него было другое: они очень быстро перешли на "ты".
      "Я всегда замужем! - ответила Елена без всякого кокетства. - Мне кажется... я замужем от рождения!"
      "Такая женщина... и без мужа... Разве может такое быть?!" - через чур восторженно произнёс Гаранин, но Елена не замечала игры и продолжала рассказывать свою сказочную историю дальше:
      "Ты не поверишь, но все мои мужья имеют странную привычку исчезать... Они постоянно стреляются, взрываются, их почему-то похищают... Даже Николай Андреич, он был перед Скважиным: степенный, положительный во всех смыслах человек... Всегда в очках и всегда с портфелем... Мы и месяца не прожили, а он взял и совершенно легкомысленно умер от инфаркта... Я похоронила его и что же... Что же мне ещё оставалось делать?- спросила Елена Алексея, полушутя-полусерьёзно изображая вдовью безысходность - заломив руки и закатив глаза. - Ничего другого я не умею - я снова вышла замуж!"
      "И где же теперь твой новый дом, прекрасная Елена... в Мадриде, Лондоне, Париже или Берлине?"
      "В Мадриде, Лондоне, Париже и Берлине... - повторила за Гараниным его же насмешливым тоном Елена. - Но мы там почти не бываем: живём в каких-то второсортных пансионатах, захолустных гостиницах... Двенадцать месяцев в году - двенадцать новых мест... Муж говорит, так безопасней и даже веселей. А я... - Елена очень откровенно посмотрела Гаранину прямо в глаза. - ...к сожалению... не умею скучать... "
      Гаранин понял её призыв. Он помог гостье выбраться из-за стола и, уловив, знакомый по саду, запах южного моря, притянул к себе.
      "Подожди..." - остановил его её обнадёживающий шёпот, и Елена легко, будто проделывала это каждый день, поднялась на стул, со стула - на стол, со стола - на подоконник.
      "Ты собираешься выпрыгнуть из окна? - пытаясь понять, что она делает, спросил Гаранин. - У тебя это вряд ли это получится... Учитывая мой относительно молодой возраст, профессию и страсть к балконам, меня поселили на первом этаже".
      "Ну, что ты! Я ещё не сошла с ума!" - заверила его Елена и тут же ударила об рассохшийся подоконник острыми каблучками.
      На пол посыпались кусочки отколовшейся штукатурки, на стене качнулся бумажный Брюллов...
      "Ты... что... будешь танцевать?" - заволновался Алексей. Ведь, чего доброго, их могли услышать...
      Елена молчала... Она стащила через голову своё блестящее чёрное платье, помахала ним, как машут красной тряпкой перед ничего не подозревающим, но уже обречённым быком, и швырнула Гаранину в лицо.
      "Красиво?" - спросила она.
      Белый прямоугольник оконной рамы, кружево гардин и женщина с золотистой кожей и светящимися волосами... Это был портрет... Тот самый... Начатый Алексеем два дня назад у бювета...
      "Красиво-о..." - согласился рассеянно Гаранин, потому что его поразило совсем другое: под её вечерним платьем, застёгнутым на молнию под самый подбородок, почему-то не было нижнего белья...

      "Алексей, ну что же вы опаздываете? Вы должны хорошо и вовремя питаться!" - это были первые человеческие слова, с которыми обратилась к Гаранину за завтраком Эльвира Аркадьевна, заботливо подсовывая ему тарелочку с четырьмя кругленькими порциями сливочного масла.
      "Эльвира Аркадьевна! В честь чего мне оказана такая честь?" - скаламбурил Гаранин, отметив про себя потепление дружественных отношений в своём небольшом гастрономическом коллективе. Сердитая столетняя дама оказалась болтушкой и, к тому же, значительно моложе ста лет.
      "Вы ещё не родились, когда я проводила здесь свой десятый сезон, мой милый Алёша!"
      Братья Перцовы поддакнули в один голос: "Дак точно!"
      "А вы давно знакомы?!" - удивился Алексей.
      Эльвира Аркадьевна залилась неестественно звонким, по-видимому, взятым из какой-нибудь женской партии, девичьим смехом: "Мы знакомы столько - люди столько не живут! Когда-то я приезжала сюда... - юг мне не показан, а здесь, под Винницой, такие сказочные места... - и сама заводила романы. В 75-ом - с Геннадием, в 76-ом - с Эдуардом. О, какие у них были тогда шевелюры! Было, что состригать на память..."
      "Дак точно!" - блеснули своими целлулоидными лысинами братья Перцовы.
      "И знаете... - продолжала солировать Эльвира Аркадьевна. - Когда я возвращалась домой, мой муж - а он был до невозможности ревнивым человеком! - не спрашивал, как я проводила время, и был ли у меня кавалер. Он узнавал об этом по одной... очень простой вещи..."
      "По какой же?" - спросил Гаранин.
      "Первым делом он вытаскивал из моего чемодана выходные туфли. Если подошва была отполирована до глянца и расшатаны каблуки, мой нравственный Серветников не разговаривал со мной целый месяц, он понимал, что все вечера я проводила на танцплощадке. Ну, а если мои туфли не требовали ремонта, муж был доволен - он знал, что я, соблюдая приличия, все 24 дня прилежно вязала ему шерстяные носки..."
      "При таком ревнивом муже я бы на вашем месте был бы предусмотрительнее и прятал свои туфли, вернее то, что от них осталось, не доходя до квартиры, где-нибудь... в почтовом ящике между этажами... или, ещё лучше! - у какого-нибудь одинокого соседа!" - шутя, посоветовал Алексей.
      "Увы, мой юный друг! Теперь в этом нет никакой необходимости... - вздохнула Эльвира Аркадьевна. - Вот уже десять лет как я вдова, и вот уже десять лет как я ношу исключительно мягкие тапочки. А романы... - Серветникова шумно высморкалась и, спрятав свой огромный носовой платок в маленькую бисерную сумочку, грустно улыбнулась. - У меня теперь... знаете ли, другое хобби - теперь я наблюдаю за тем, как их заводят другие!"
      "Я так понимаю... - Гаранин поприветствовал кивком головы нарумяненную старушку, помахавшую ему самодельным, кружевным веером из-за соседнего стола. - В занятии наблюдать, а точнее сказать, шпионить за мной, вы не одиноки, и эта дама, натёртая морковкой - ваша верная союзница..."
      Эльвира Аркадьевна поправила свою накладную "бабетту" и кокетливо погрозила Гаранину толстым указательным пальцем с вросшим серебряным кольцом.
      "А вы, мой милый, молодой проказник, думали, что все эти люди приехали сюда есть манную кашу и пить ацидофильный кефир?"

      С этого дня Гаранин, спасая Эльвиру Аркадьевну и братьев Перцовых от лишнего холестерина, подкреплялся во время ужина дополнительными порциями сливочного масла, затем покупал в сельском магазине прогорклый колотый шоколад, разливное вино и спешил на встречу с Еленой. Перед её приходом он накидывал на люстру малиновое полотенце, и комнату, в которую по вине двух неразлучных сосен невозможно было заглянуть ни солнцу, ни луне, заполнял необычный розовый свет.
      "Королевские апартаменты!" - всякий раз шептала Елена, стараясь как можно тише закрыть за собой массивную, на тугой пружине, дверь, и всякий раз дверь захлопывалась с пилорамным визгом.
      После вина и шоколада она взбиралась на подоконник - удар каблуком! - и очередное вечернее платье, сверкнув золотистой пряжкой или серебряным пояском, летело Гаранину прямо в лицо. За три недели Алексей съел больше килограмма Вологодского масла, а в его ловких руках перебывал весь Еленин гардероб. Но вот что стало с подоконником...
      "Почему ты так... легко подпустила меня к себе?!" - с какой-то обидой спрашивал Гаранин Елену, почувствовав однажды, что начинает привязываться, а может, и того хуже - влюбляться: ведь на его месте мог оказаться кто-нибудь другой...
      "Потому что ты не похож ни на одного из моих мужей..." - совершенно просто объясняла она.
      "Это... в каком смысле?"
      "В прямом... У тебя доброе и честное лицо и - не обижайся! - разорванные брюки..."
      С этого места - с разорванных брюк - в розовой комнате начиналась настоящая коррида. Под звон рассыпавшегося стекла и хруст собственных пальцев они любили друг друга с таким ожесточением, что на искусанных губах, у неё и у него, проступали капельки солёной крови... Алексей был потомственный офицер - прирождённый завоеватель, Елена ни на минуту не забывала - это первый мужчина, которому она не должна (не было у неё никаких обязательств!) ни в чём уступать...
      Когда же в комнате всё стояло вверх дном: перевернуты стулья, сдёрнуты шторы и разбит стеклянный графин, они, наконец, успокаивались на узкой продавленной кровати. Елена расправляла своими обломанными ноготками его взмокшие курчавые волосы и повторяла осипшим голосом одни и те же несбыточные слова:
      "Мы уедем отсюда вместе... Сядем на рейсовый автобус... Обязательно купим билеты и уедем в какой-нибудь тихий городок. Ты будешь ходить на свою службу, а я буду варить вермишелевый суп и штопать твои носки..."
      Гаранин понимал, что ничего этого никогда не было, нет, и никогда не будет. Он ласково гладил Елену по голове и уговаривал её, как, наверное - так он предполагал! - уговаривают маленьких детей:
      "Леночка, милая, у жён офицеров не бывает столько платьев, они не сидят голышом на подоконниках, они не мчатся в Лондон, только потому, что им осточертел Париж... И потом, ты забыла, я ведь... в какой-то степени... женат..."
      Елена не расстраивалась, а только сильнее обнимала его крепкие плечи: левое - было отмечено несколькими следами от мелких осколков, вытянувшимися в прямую пунктирную линию, по правому - кривой расщелиной тянулся тот самый: Аустерлицкий рубец.
      "Это не страшно! - закрывала она ладонью бугристый шрам. - Я ведь тоже замужем! Но я точно знаю - это скоро закончится... Я видела сон... А мои сны - вещие... Мне снилось, что я опять в свадебном платье. Говорят, это к смерти... Но я думаю, что люди завидуют нам и бессовестно врут... А мы на зло им возьмём... и уедем вместе!"
      "Вместе... - поглядывая на свалившийся на пол "Последний день Помпеи", мрачно шутил Гаранин. - Вместе мы можем отправиться только по одной дороге - Скважин нам поможет! - к твоим, Леночка, бывшим мужьям..."

      За два дня до отъезда Гаранин выстрогал из молоденького клёна гладенький посошок и вместо обеда отправился на прогулку в соседнее село. День был безветренным и жарким, и дышать пришлось не воздухом, а горячей, приторно-сладкой, как растаявшая карамель, земляной пылью. Алексей постукивал палкой по большим каменистым грудкам и, наглотавшись пыли, кашлял и плевался как старый дед.
      Услышав чужого, ленивые дворовые собаки - лохматые и вывалянные в грязи - так и не подвиглись сойти со своих насиженных мест и обошлись тем, что, тявкнув по разу, провели символическую дежурную перекличку. Их захлопотанные хозяйки в надвинутых до самих глаз белых бязевых платочках, оторвавшись на минуту от огородов, сарайчиков и погребков, так же вяло и по очереди прокричали из-за своих, похожих друг от друга - с огромной буквой А посередине - облезлых заборов:
      "Молочка утрешнего не хочте? А яечок?"
      "То може яблук? Чи груш?"
      "Смоли йому гар-р-ячої..." - безнадёжно гаркнула на Алексея одна из баб и бросила себе под ноги жменю лущёной кукурузы.
      "Цiпа-цiпа-цiпонька..., а щоб ви повиздихали!" - раскричалась она ещё громче, приметив двух несушек в палисаднике между георгин, но Гаранин не слышал и этого. Он размахивал кленовой саблей налево и направо - фьють! фьють! фьють!- сбивая стебель за стеблем безобидную глухую крапиву... Завтра уезжала Елена, и какое-то десятое чувство подсказывало ему: надо что-то делать, и это же десятое чувство предупреждало его: ничего делать нельзя... Алексей хорошо знал: есть такая отрезвляющая команда - "Отставить!", требующая одного ответа - "Есть!"
      "Алё-о-о-ша!" - остановил Гаранина трубный голос Эльвиры Аркадьевны, и через несколько минут из густого куста отцветшего жасмина с треском и кряхтением выбралось лиловое кимоно. В горжетке из лопухов, с огромной зелёно-розовой брошью, слепленной из цепких шляпок репейника, на широкой певческой груди...
      "Эльвира Аркадьевна... - исключительно из этических соображений Гаранин протянул Серветниковой руку. - Вам не надоело играть в "Сыщиков-разбойников"?
      "Вот вы, Алёша, напрасно надо мной смеётесь! А я ведь знаю - вам о-очень нужен мой совет..."
      "Вы думаете, у меня нет своей головы?"
      "Боюсь, Алёшенька, что вы её, и в самом деле, потеряли..."
      Гаранин повернулся к Серветниковой спиной - он не хотел, чтобы она видела его расстроенное лицо - и с силой вонзил свой кленовый посох в чей-то свежий стожок.
      "Чёрт бы её побрал! Пустая, избалованная... А ведь... задела, зацепила-таки за живое! - крикнул он со злостью и захохотал жутким отрывистым смехом. - Вошла в сердце... как по маслу... Что же делать? Эльвира Аркадьевна! Подскажите! Говорят, вы в этом деле генерал..."
      При воспоминании о масле, Серветникова почувствовала себя в какой-то степени виноватой. Она раскрыла свой плоский бумажный зонтик в ликующих журавлях и осторожно - Поди знай этих влюблённых лейтенантов! Еще пристрелит... - взяла Гаранина под руку.
      "Ну, для начала, - скомандовала она как старший по званию, - купите то, что вам предлагают неутомимые сельские труженицы: яблоки, груши, яйца и молоко... А потом... со всеми гостинцами вам, Алёша, целесообразнее всего вернуться к вашей брошенной жене..."
      Эльвира Аркадьевна открыла ближайшую калитку, втолкнула туда обмякшего Гаранина и пропела коду:
      "Мару-у-у-ся! Кидай свою картоплю! Я тебе оптового покупателя привела!"

      По возвращению из села Алексей первым делом пересчитал свои капиталы.
      "Эльвира права... - грустно подытожил он и впервые за всё это время закурил. - Целесообразность - очень своевременная штука: если Елена не уедет завтра, ему придётся одалживаться у этих болванов Перцовых..."
      Он отложил десятку на обратную дорогу и с последним рублём - как последний алкаш - поплёлся в сельский магазин...
      И то ли потому, что он слишком находился с утра, то ли потому, что баба Маруся на радостях перегрузила купленную у неё заодно с продуктами старую корзину, но по дороге у Алексея заныло плечо, и не успел он притерпеться к этой боли, как тут же пришлось вскрикнуть от другой - судорогой свело правую ногу. Так, прихрамывая, он дотащился до первой хаты, отсиделся на бревне, но боль не отпускала, и Алексей хотел, было, уже вернуться назад, как...
      "Господин Гаранин!" - окликнул его не очень дружелюбный мальчишечий голос.
      Гаранин оглянулся. С двух сторон старой криницы, огороженной новым, видать, совсем недавно проолифенным штакетником, как из-за кулис, показались две одинаковые чёрные жокейки и два одинаково острых хлыста.
      "Здравствуйте, молодые люди!" - пересиливая боль, поднялся Гаранин и с тем же трудом улыбнулся снисходительной офицерской улыбкой, как только перед ним предстали во всей своей дорогостоящей красе два, экипированных по всем правилам, юных наездника.
      Алексей знал от Елены, что близнецы жили в Англии, любили розыгрыши и костюмированные игры и, приехав на родину, вообразили, что попали в девятнадцатый век.
      "Не хватало только дуэли..." - подумал он, предвидя серьёзный мужской разговор: оба наездника стягивали со своих тонких пальчиков белые эластиковые перчатки.
      "Господин Гаранин! Нам кажется, что вы... уделяете слишком много внимания одной... известной вам особе!" - произнёс с жёстким английским акцентом заранее выученные слова один из мальчиков.
      "Размеры моего внимания... - сам того не желая, перевоплощался по ходу разговора Гаранин. -...обусловлены господином Скважиным в подписанным... ним - с одной стороны, а мной - с другой... трудовом договоре и соответствуют моему должностному окладу за текущий месяц".
      "Так вы знакомы с нашим отцом?" - забыв про свои роли, в один голос и на родном русском, воскликнули близнецы. Усмиряющие хлыстики, как по команде, спрятались за голенища чёрных лаковых сапожков.
      "Я знаю уважаемого господина Скважина только к качестве работодателя". - не расставался со своей вынужденной учтивостью Гаранин.
      "А наша курица решила, что вы в неё влюблены..."
      "Мне это известно, друзья... - выдавил из себя Алексей. При слове "курица" он как-то подозрительно замер, но дальнейший текст изо всех сил постарался декламировать как можно небрежней. - Ничего не поделаешь! Женщинам свойственно переоценивать свои достоинства! Пройдёт не так много лет и вам представится весьма печальная возможность в этом убедиться!"
      "Обидно! Если бы мы знали о вашем договоре с самого начала, мы могли бы подружиться..." - махнули Гаранину на прощанье своими перчатками мальчишки.
      Алексей в свою очередь с сожалением развёл руками им вслед: дети золотоносного Скважина были как дети и по странному стечению обстоятельств поразительно похожими... не на свою мать.
      В тот вечер впервые за последние три недели Гаранин напрасно прождал Елену. Он догадывался - ведь это было нетрудно! - о причине, по которой она так и не пришла...

      Утром, часов где-то около шести, в комнату Гаранина постучали. Алексей спал сидя за столом одетым и поэтому, как только проснулся, сразу же открыл дверь.
      "Вас ждут в шахматной беседке. В вашем распоряжении ровно десять минут!" - шепнул ему на ухо один из братьев Перцовых, и по длинному коридору покатилось эхо от щёлкнувших каблуков.
      "Вы... от Елены..." - протянул Гаранин сонным голосом. Странно... Алексей уже решил, что ей лучше поскорей уехать, лучше и для него, и для неё, и для тех же близнецов, но его почему-то начинало трясти...
      "Дак точно!" - брякнул ему в другое ухо второй Перцов. И ровно через три минуты, как обязательный хрестоматийный любовник, Алексей уже был в назначенном месте...
      Гаранин никогда не встречался с Еленой ранним утром. Ему не приходилось видеть её в потёртых джинсах, без губной помады, с волосами, заплетенными с вечера в петушащуюся косу...
      "Лена!" - громко позвал Гаранин, перешагнув три крутые ступеньки. Ему как-то не верилось, что это была она...
      "Подожди! - остановила его знакомым жестом щуплая девочка с веснушчатым лицом, и Гаранин услышал её - Еленин - голос. - Я знаю: тебя нанял мой муж... И теперь... догадываюсь, под каким Аустерлицом было ранено твое плечо..."
      "Лена! Ну, что ты, в самом деле! Поверила глупым мальчишкам?"
      Она посмотрела на него странными глазами, без цвета, без блеска, без ресниц: - такую Елену, убитую, неухоженную, а главное, совсем невзрослую, он, действительно, не знал - и по-детски-пискляво, как когда-то в саду, заплакала.
      "Это была игра... всего лишь игра..." - очень неубедительно оправдывался Гаранин, приглаживая её непричёсанные волосы.
      "Возможно! - глянув на часы - они показывали крайнее время - 6.00 - Елена вытерла слёзы, толкнула Алексея в грудь и выскочила из беседки. - Возможно, господин Гаранин... для вас... вы... очень хороший актёр, но только... не для меня!"
      "Лена!" - кричал зачем-то Гаранин, но его Елена была уже слишком далеко. Джинсовая фигурка метнулась в сторону чёрного двора, вскочила на ходу в небольшой бежевый "Fiat", за которым тут же бесшумно закрылись хозяйственные ворота...
      Алексей медленно, будто пробовал на прочность, прошёлся по дощатому, в чёрно-белую клетку, полу, с которого предусмотрительный дворник убрал на ночь все фигуры... Его уже не трясло, он был почти спокоен, только правое плечо вдруг заныло такой острой болью, что, казалось, его ранили не пять лет назад в захваченном самолёте, а сейчас и здесь, под этим, никому не нужным, диким виноградом...
      Гаранин сел на ступеньки и очень похоже на Елену - так же пискляво - зарыдал: Endspiel! На шахматной доске остался он один - голый король...
      Прощай, прекрасная Елена!
      Прощай коррида!
      Прощайте обещанные штопаные носки и вожделенный вермишелевый суп!

      Спустя несколько лет, возвращаясь из командировки в свою часть, полковник Гаранин проезжал ту самую железнодорожную станцию, в пяти километрах от которой он когда-то отдыхал. Сидя в вагоне-ресторане, он грел своё простуженное горло лимонным ликёром и слушал обрывки бессвязного, какой обычно сопутствует дальней дороге, женского разговора.
      "...натираю грецким орехом... и мех блестит как новый..."
      "Это я знаю... а вот вишню, так точно как и огурцы, надо заливать три раза кипятком... тогда стоят пятилетку!"
      "...ну... а когда он остался один, мы с мужем отвезли его в дом престарелых... соседи, всё-таки... Кстати, это... где-то в этих краях!"
      "Что вы говорите! А какой был красавец! За мной пытался ухаживать... Но к тому времени я была уже замужем... Разве я могла себе что-нибудь позволить?"
      "...Когда-то это был обычный санаторий... Потом его выкупили, перестроили, завезли новую мебель, разбили новый сад... Если бы вы только видели, какой там бассейн... а какой розарий! Теперь... это дом престарелых, то есть... пансионат для пожилых и одиноких - "Зелёный рай".
      "Интересно, кому же принадлежит этот Эдем?"
      "Каким-то новым русским... живущим где-то за границей..."
      "Сейчас это модно: обворовать родную страну, поселиться в Париже и тосковать по каким-нибудь Белкам или Вишнякам..."
      В эту минуту вошёл официант с полным подносом, и женщины, почуяв запах долгожданных котлет, замолчали. Гаранин допил свой Лимончелло, швырнул на стол мятую сотку и, сняв со стены фуражку, плащ и кейс, направился к выходу.
      "Простите... - остановился он у дамского стола. - Вы... только что вспоминали про здешний санаторий... Я когда-то там... бывал... на излечении. Может быть вам известно, кто именно превратил его в "Рай"?"
      "О, это очень странная и очень грустная история!" - ответила ему самая пожилая и самая разговорчивая из трёх дам, промокнув свои жирные губы застиранной ресторанной салфеткой.
      "Да вы, пожалуйста, присядьте, товарищ военный... Вам, видимо, не здоровится..." - предложила ему другая, судя по обветренному лицу и красным рукам, специалист по заготовке вишен и огурцов.
      Гаранин не так много выпил, но из-за температуры его начало лихорадить, и он сел.
      "Санаторий приватизировала совершенно молодая особа... - слушал Алексей Сергеевич манерный голос пожилой дамы, вглядываясь в мутное окно: от поезда не отставал унылый осенний дождь, от чего ему было особенно грустно... - Как мне рассказывала одна тамошняя старожилка, бывшая певица... такая, знаете ли, состарившаяся Чио-чио-сан... Владелица пансионата, некая Елена, очередной раз овдовев - такие сейчас нравы! - в очередной раз вышла замуж... И где-то через год... умерла при родах в одной из клиник... Я могла уже забыть... у меня совершенно девичья память... - засмеялась дама, отпила лимонаду и с аппетитом, соответственным своей фигуре, набросилась на котлету - ...не то в Дортмунде, не то в Дюссельдорфе..."
      Гаранин поднялся и, шатаясь, вышел в тамбур.
      "У одной женщины и столько мужчин! Хоро-о-ошенькой она была, видать, штучкой!.." - продолжился уже без полковника и под лёгкое домашнее винцо необременительный застольный разговор.
      "Роковая женщина... Спорю на шоколадку - наверняка, красавица!"
      "Трудно сказать... В столовой пансионата висит её портрет... Его писал какой-то заезжий горе-художник... Говорят, чего-то испугался... а может просто не хватило мастерства... Не закончил он свою работу, взял да и уехал... Так что... портрет получился весьма далёким от оригинала..." - донеслось до Гаранина, когда он, чуть не забыв свой дипломат, торопливо - на этой станции поезд стоял всего две минуты! - спускался на мокрый перрон.