НовостиО нем и теперь еще упоминают в разговорах со старыми знакомыми. Но если раньше сокрушались, чего же ему, обеспеченному сыну обеспеченных родителей, не хватает - если раньше говорили, что он загубит свою жизнь, теперь говорят, что он ее загубил. И каждый невольно чувствует себя выше. Авантюрист, картежник, спекулянт. Сказать о нем можно все. Это уже устное народное творчество.
Я не могу соглашаться и не могу опровергать. Я видела его всего несколько раз.
1
Впервые он появляется на пляже. Родители и их друзья, отмечающие чей-то день рождения, ушли вдоль берега Волги с песнями, а дети остались у импровизированного пикникового стола. Бурно обсуждали вчерашний фильм «Генералы песчаных карьеров», на который меня не взяли. Только он сидел поодаль и смотрел поверх голов, потому что был старше всех и явно скучал - а все наперебой говорили, что он похож на главного героя.
Вообще меня могли бы взять. Хотя на фильм теоретически не допускались «дети до 16-ти», на самом деле мы ходили на все фильмы всей компанией - и кому за десять, и кому за двенадцать. Мы жили на летней турбазе. А кино крутили в соседнем санатории без особых строгостей. Старшим братьям и сестрам, выполнявшим воспитательные функции, пока родители на работе, проще казалось везде таскать малышей за собой. Особенно по вечерам. Может быть, лесная обстановка напоминала «Гуси-лебеди». А зевающему контролеру показывали длинную ленту билетов (ёлки, не считать же) и проходили в зал. Малыши незаметно путались под ногами.
Я не понимала, за что меня не взяли. Не потому, что я что-нибудь натворила. Я никогда ничего не творила. Просто из вредности. Мои старшие нередко отравляли мне жизнь. Ведь в детстве разница в четыре года - повод не для снисходительности, а для произвола. И неоспоримый резон напоминать, где твое место.
А этот фильм так ждали, старшие все свои песенники исписали песнями из него. Ведь даже Светку протащили, а ей тоже семь! Теперь оставалось только сохранять достоинство. Не выглядеть несчастненькой. «А Джима не взяли!» - это правда кто-то хихикает или показалось?
Джим был серый охотничий песик с длинными черными ушами; когда старшие играли в теннис и мячик укатывался, Джим приносил мяч. Джим вскоре умер от старости, мяч стала подавать я, и, конечно, меня стали звать Джим. «Джим, лапочка, - мячик!»
Ничего унизительного в таскании мяча не было (кстати, после того Джима он был слюнявый, а после меня - нет), я любила и теннис, и старших, когда они не вредничали. А такое замечательное имя выгодно отличалось от заурядных «Серый», «Длинный», «Рыжая».
Вот Светка просто Светик. Светик-детик. Подсаживается ко мне дружески, но с превосходством:
- Хочешь, расскажу, что там было?
Изо всех сил непринужденно:
- Мне мама рассказывала.
Не хватало еще доконать меня благотворительным пересказом.
Мы лениво жевали, а длинный летний вечер превращался в ночь. Звезды летали стаями и рассаживались в гнездах сосновых крон. Все хотят спать. Или только я?
- Дайте водички.
Под смеющийся шепот мне протянули стакан. Я спокойно отхлебнула. Что было дальше, не помню. А после этой выключенной из сознания минуты вижу будущего авантюриста уже в нашем кругу: раздает тумаки, - а мои обидчики слезливо воют, что нечаянно налили водки вместо воды.
Расправа вспоминается смутно, какими словами утешал меня мой защитник, я не помню совсем. Но я хорошо помню запахи сосны и полыни, и как мы сидели под сосной и делали человечков из шишек и палочек. Ему было лет восемнадцать, и он казался таким же взрослым, как родители. Время утешения давно истекло, и я никак не могла понять, почему он не идет в свой интересный взрослый мир, продолжая сидеть под сосной с человечками.
__________________
В турбазной столовой на нашем столе - дешевая пластмассовая вазочка с лесными цветами. Аленькие цветочки, несколько синих барашков и петушки. Интересно, их официантки собирали? Впереди на соседнем столике - такой же букет. И аленьких цветочков столько же. Собирали и считали? Им, может, велели: два таких, три таких? Вместо того, чтобы есть, осматриваю по возможности каждый букет. Взгляд убегает в смежный зал за стеклянной перегородкой. Там обедает он. Я уже не считаю цветы. Он тоже не смотрит в свою тарелку. Взгляд поверх тарелок, и голов, и вазочек. Я вижу, что он видит меня. А нам приносят второе.
2
Проходит три года. Я знаю, что он студент. Мама говорит, что у него «светлая голова». Кто-то еще говорит так же. Я слышу от мамы, что он и его друзья остаются в институтском лингафонном кабинете слушать «Битлз» и пытаются перевести слова - с ее разрешения и с ее помощью. Это всё, что я могла о нем знать. А сегодня он пришел к нам, в преподавательскую квартиру, с зачеткой, так как отчего-то не получил (или не сдал?) зачет со всеми.
Его попросили подождать «в зале», но он вошел не в зал с диваном для гостей, журнальным столиком с журналами и телевизором, а в комнату детей. Возможно, обманули стеклянные двустворчатые двери.
Действительно, светлая голова: темную мебель и сумрачные шторы осветила его шевелюра. Он даже вспомнил мое имя. «Тебя зовут Джим - как в «Оводе». А почему?» Я еще не читала «Овода». Но об этом не скажу. После некоторых колебаний рассказываю о собаке. И оказывается, что он помнит серого Джима! И других турбазных собак! И желтую Пальму с хвостом-веером!
Потом я сообщила Светику безразлично: видела такого-то, - и с восторгом: он помнит Пальму! А у Светика оказалось свое воспоминание, связанное с Пальмой: как он и одна официантка, самая красивая, помнишь? - шли по берегу, оба в джинсах, и целовались под пляжным грибком, а Пальма бежала за ними и махала веером-хвостом.
Проклятый гриб! Он так и вспыхнул в глазах - гром и молнии! Ну нет. Пусть исчезнет. Это было, значит, этого уже нет. Я не дам всё испортить.
А он не торопится искать нужную дверь. Хотя обмен приветствиями исчерпан. Ему не должно быть со мной интересно - но он продолжает допытываться, что же во мне английского, не догадываясь, что мамы преподают английский или шьют трусы на работе, а дома выступают уже в иной роли - в роли мам.
Наконец своим цепким - поверх всего - взглядом замечает эти тонкие книжки среди прочих. Я киваю: мои, читала, можно посмотреть. И он с удивлением смотрит на «Пиноккио» и «Волшебника из страны Оз».
- Гудвин?
Не Гудвин. Не Буратино. Эти сказки тогда не издавались на русском. Ни Карло Коллоди, ни Баум. Я их читала по-английски, а он, видимо, знал только русские пересказы Алексея Толстого и Волкова.
Он, может быть, и сам не собирался здесь задерживаться, здесь не должно было быть ничего интересного. И вдруг - двойники любимых сказок, в старом чемодане открылось двойное дно, получается, что еще не всё известно даже из давнего прошлого.
Деревянный человечек лежит со сгоревшими ногами перед очагом. В «Буратино» и ушедшем детстве этого не было, а оказывается - было…
- А это Элли?
- Дороти.
…и всех звали не так. Но тут зовут его самого.
__________________
Потом оказывается, что он - какой-то дальний родственник Светика, только она узнает об этом позже. А мама говорит, что советует ему поступать в аспирантуру.
3
Проходит еще три года. Было уже решено, что мне нравятся брюнеты, когда опять появляется светлая голова.
Математика - мучение вроде законное, начавшееся с первого класса, но хуже физики может быть только химия. Прогул - высшая форма самоутверждения. Даже дождь и осенняя слякоть не в силах подмочить свободу. Использовать же ее надо для чего-то необычного.
Я - на черном рынке. В тощей курточке все-таки холодно, в сапогах хлюпает вода. Но тут есть такие книги, на которые стоит взглянуть - а полистать никто и не даст: торговцы видят насквозь мои карманы и не замечают меня.
А он, глядящий поверх всего, замечает. Конечно, где же еще ему быть, как не здесь. Я вспоминаю слова взрослых о наклонной плоскости, спекуляции и погоне за легкими (или большими?) деньгами. Скажите пожалуйста, он меня узнаёт - значит, у меня всё та же детская физиономия.
- Что, Джим, за джинсами?
Он в своем уме - я что, могу делать такие покупки? И вообще, у нас дома джинсы - табу, это одежда не для девушек. А за большими легкими деньгами катятся, должно быть, чтобы покупать всё, что хочешь?
Информация через третьи уши только нагоняет тумана, а мне, пожалуй, было бы интересно больше о нем знать, и с объяснениями. Я теперь хочу сама задавать вопросы. А вместо этого отвечаю на его, машинально, что-то вроде «книжки посмотреть».
- Так у вас в доме…
- Полно - подобраны беспорядочно…
Он уже считается отверженным, у нас не должно быть ничего общего, этот разговор сочтут предосудительным. Но странный разговор продолжается, и я, как прежде, не могу понять, почему он ему интересен. В конце он сам уверенно перечисляет, какие книги мне нужны.
- Я не Рокфеллер, - отвечаю я и спохватываюсь: именно так называл его с завистливым осуждением один родительский знакомый. Заодно пытаюсь вспомнить настоящее имя - неудобно как-то.
Через день мне приносят книги, которые он перечислял. Ни записки, ни объяснения. Завернуты в белую бумагу. Целое состояние для меня. Я уже принимала знаки внимания, но сейчас чувствую, что это что-то другое. На подарок без слов отвечаю молчанием. Имя так и не вспомнилось. Да и к чему?
__________________
Как он хорошо запомнил местонахождение преподавательской квартиры. Или узнавал еще раз? Боже мой, для этого нужно затрачивать специальное время… Ведь вроде подвергалась воспитанию: не ставить локти на стол, не показывать пальцем, пожалуйста, извините, спасибо - обойтись без элементарной благодарности! Свинство. Как жаль. Когда наступает какой-нибудь ответственный момент - убежать и спрятаться. Что за манера.
4
Еще через три года. Я сижу в кафе «Парус». Оно оказалось грязным кабаком, откуда не уйдешь без скандала.
Я с Чижиком. Мы с ним встретились этой зимой, и у нас оказалось много общих знакомых - по турбазной компании, а может, он и сам в ней бывал. Мы долго всех вспоминали и ходили по улицам, пока не замерзли. Тогда Чижик пригласил к себе в гости, но в крайне нерешительной форме: может ли такое быть, чтобы я переступила порог его жилища?
Мы сидели на диване под рыжим абажуром и разглядывали альбом с фотографиями. Если на них попадались девушки, Чижик ужасно смущался.
Когда я потом рассказывала об этом Светику, она протянула с оттенком печали: «А вот я никогда не сидела на диване - с мальчиком - просто так». И начала хотеть возвышенной любви, решила, что она настоящая.
А мне возвышенная любовь постепенно стала казаться подозрительной. Я упорно думала, что Чижик не такой, а притворяется, и ничего хорошего из этого не выйдет. Выдумал себе, чтобы потешить самолюбие.
Я даже сделала красноречивую попытку от него отвязаться, а теперь иду по улице, а он навстречу. Взъерошенный, замерзший. Но не напился, не повесился. Я даже, кажется, проконстатировала этот факт. А он в ответ:
- Когда-нибудь ты будешь идти, а я валяюсь под забором. Ты скажешь: Фролов, на рубль. И дашь рубль.
- Не дам. Слишком хорошо обо мне думаешь.
Чижик, кажется, удивился, но не задумался. Хотя в таком тоне мы разговаривали в первый раз.
- Чего бродишь? Дождь какой.
- У меня это… комната занята. Друг пришел, - он назвал имя друга. - С девушкой. Ну, попросил.
- Ты хороший друг, - похвалила я Чижика. - А у самого есть такой друг?
Это был диалог примирения, и Чижик всё пропускал мимо ушей. Я настаивала:
- Ну, есть такой друг или нет? Есть, куда повести девушку?
Грубит? Да пусть. Ерунда. Капризы. Предположительно так думал Чижик. Но я не отступала, подчеркнуто грубо требуя ответа на вопрос. Чижик смущался, как при просмотре фотоальбома. Наконец, ответ прозвучал: есть. Этот друг живет в доме, где кафе «Парус».
- Едем в кафе «Парус». Я там никогда не была.
Мы потащились в «Парус», который не считался местом ни романтичным, ни даже приличным. Но я непременно хотела разрушить иллюзии Чижика и его чувства, которые казались насквозь фальшивыми, - хотя поняла это только потом, а тогда сама не знала, чего добивалась. Вселился бес разрушения: пусть мне будет плохо.
А Чижик просто хотел помириться.
«Парус» оказался хуже моих представлений о худшем. К Чижику прицепилась какая-то пьянь, и они взялись выяснять отношения. И это был длительный процесс. Мне-то что делать? Отчего-то захотелось есть. Но это же будет так неприлично.
Клубы дыма, вой вместо музыки, а на столе - дешевая пластмассовая вазочка. С салфетками. Надо же. Сервис. Взгляд перебегает на другие вазочки. И за соседним столиком оказывается он. О нем теперь слухи самые мрачные: потерял почти всё, что имел, включая жену, и еще какие-то водолазные типа «опускается на самое дно». Так вот оно где.
Опять мы встречаемся там, где меня не должно быть. Но я встаю и пробираюсь к нему - нас связывают не только общие знакомые, для него уже бывшие, но еще книги в белой бумаге и человечки из шишек и палочек. Я не хочу только одного - любых вопросов обо мне.
А он ни о чем и не спрашивает и, словно продолжая начатый прежде разговор, сам рассказывает мне обо мне - неторопливо, подробно, временами останавливается, чтобы подобрать верные слова. Сначала с удивлением, потом с интересом я выслушиваю убийственно точную характеристику себе - результат его сегодняшних вечерних наблюдений. Потом доходит очередь до моего поклонника, и я сижу, как оплеванная. Его он еще немного щадит - вернее, не его, а предполагаемые мои к нему чувства. Я молчу. Мысленно составляю разумное объяснение нарисованной им картине. Тут как раз я вспомнила его имя, но не была уверена, что вспомнила правильно. Поэтому попрощалась просто:
- Я пошла.
Он кивнул в сторону скандала:
- Сказать ему потом, куда?
- Нет.
Я еще раз поглядела на Чижика. Бесконечный разговор о взаимном уважении выглядит, как замедленная съемка, но если все-таки дойдет до драки, тут они все и заскачут, как герои экрана на заре кинематографа. Комедия. Не смотреть же.
А он безукоризненно воспитан - конечно, предлагает проводить. Ну уж нет. Возможно, моих сил не хватит, чтобы себя, если что, защитить, но чтобы не позволить себя на этот раз облагодетельствовать, их хватит. Отличная была бы картинка: Джима привезли домой! В целости и сохранности из гнезда разврата, в сопровождении.
- Да ведь дождь. Я могу довезти, я на машине.
Привезли! Вынимают из багажника и передают на руки плачущим о счастья родственникам.
Я заявляю о принятом решении пойти к бабушке - она живет в этом же доме. На полпути к квартире друга, куда водят других девушек. И дождь мне угрожает только по дороге от крыльца кафе к подъезду. На это есть зонт.
__________________
Уже в тихой квартире внезапная тяжесть: а он? Опять упустила момент, опять убежала и спряталась. Не Чижик - тот рано или поздно попадет домой. А вот он будет сидеть один в грязном кабаке, глядя на посетителей и внимательным взглядом выхватывая их судьбы - бывший обеспеченный сын обеспеченных родителей, неудачник, картежник, авантюрист. С чего это я взяла, что он не стал бы отвечать на мои вопросы? Такая мысль приходит в оправдание. Может, и машина у него как раз судьбой оставлена, чтобы подвезти меня и поговорить в дороге. Ехать и узнавать, наконец, из первоисточника, почему сходят с протоптанных путей, и как скатываются с вершины благополучия, и чем это оно становится так ненавистно, если такой ценой создавалось, и всё это последовательное саморазрушение - откуда? Ничего не узнаешь: взять и всё испортить. …Он бы рассказывал, и я становилась бы старше еще на один чужой опыт. Который, как известно, ничему никого не научил.
5
И немного спустя. Приходит в голову сходить в кино одной. Экспериментально. Не вдвоем, не кучей. Однако в зале самостоятельность воплотилась как неполноценность. Кажется, что все сидят парами, кроме меня. Оглядываюсь, чтобы убедиться, и вижу его. Один или нет? конечно, нет, кто, кроме меня, может прийти в кино один. К тому же говорят, он опять пошел в гору, с чего бы быть одному. Взгляды встретились - здороваться? Ритуальный кивок-улыбочка, а он покажет пальцем и шепотом в двух словах объяснит, что я такое. И лапа-Джим нам повиляет своим не-пальмовым хвостом.
Я резко отворачиваюсь, и начинается фильм. Не «Генералы». Их так и не показали. Но когда уже стало вовсю интересно, выключили звук и объявили, что где-то что-то загорелось и просьба покинуть зал.
Пожар. Вот история. Но паники не было, так же, как огня и дыма. Просто все послушно выходили, и всё, а желтоволосая Анжелика - это была она - еще металась по экрану. Спасалась от короля. А мужчины всем на зависть помогали ей наперебой. Я передвигалась в потоке зрителей, продолжая смотреть.
В дверях на выходе все-таки начали друг друга немножечко давить. Меня относит в сторону, я не решаюсь ринуться, и тут ощущаю на себе взгляд. Точно. Он поодаль. Светлая голова покачивается над всеми прочими. Глядит вперед. А если бы был не один, глядел бы на спутницу. Какой плотный поток между нами. Уж гореть, так бы поближе. Всё как-то надежнее. Но вроде бы течение несет его сюда.
Бедняга Джим перепугался! Ну, ничего, Джиму опасность не грозит, с него, кажется, глаз не спускают.
Опять пригляд! И вместо того, чтобы задержать шаги, я их храбро ускоряю, ныряю в жерло, оно меня проворачивает и выплевывает на улицу с остальным фаршем. А инерция движет дальше по улице, вперед и вперед. Ничего, остановиться можно в любой момент. Или не остановиться.