…Примерно то же самое должен сделать и читатель, отправляющийся в книгу Соловьева, – «стереть всё, что знал, значил и мнил».

Сразу скажу, чтоб избежать возможных недоразумений. Этот маленький текст – не рецензия и даже не «отзыв о прочитанном». Это предостережение. Начиная читать «Аморт», я и предположить не могла, куда заведет меня это чтение.

Считая себя читателем искушенным и балованным, первое время я радостно отмечала про себя: избыточность, метафоричность, медленное письмо. А потом со временем что-то случилось. И я выронила все определения.

В. Шкловский писал: «Ты не знаешь – и это хорошо, – что многие слова запрещены. Запрещены слова о цветах. Запрещена весна. Вообще, все хорошие слова пребывают в обмороке». Соловьев пишет так, словно знать не знает об этом негласном уговоре. Словно не желает участвовать в этом писательском заговоре. Словно обладает своим собственным, исключительным, но естественным правом на буквы – и на реальность. И не заразиться этой поражающей воображение смелостью, будучи читателем чутким, невозможно. Словно его сила преображать распространяется и на тебя, чтением преображаемого.

Книга «Аморт» способна расколоть читателя надвое. На две – неравные – части. Остатки здравого смысла инстинктивно сопротивляются в процессе чтения ошеломительной атаке звуков, образов, значений, яростному штурму языка; в то время как вторая – большая – часть не желает и не способна дальше сопротивляться. Нашествию. Пиршеству. Трудному лакомству, от которого велика опасность слечь – надолго.

«У нее тело девочки. Девочки, возраста бабьего лета. Когда все кончено. Когда демоны счастья на длинных стеблях стоят в небе, водя ладонью над мороком золота и парчи.

Где? Где ее возраст? Разве только в ладонях и пятках, в этом белом пепле сгоревших рукописей. Но это не ее ладони. За одну жизнь такие узоры не проступают. И не ладонь – как стекло растресканная земля, смеркающийся в отблесках солончак, меркнущая жаровня александрийской библиотеки. Нет, не ее ладони, не ее подошвы, в них не ее жизнь. Это род ее так проступает, как деготь, родимым пятном. Как родовое именье, как сад расходящихся тропок, как амок, как гемофилия.

Мир отвечает тебе тем, что ты в него вкладываешь, – говорю. Она с еле заметной досадой передергивает губами, не отвечает, не хочет слышать. Огибает тебя, косо принюхиваясь, как лиса к капкану.

Она медитирует по пятницам. У нее аллергия на супермаркеты. Ее воротит от людской пены. Она пьет оттенки незримого. Ее привлекают лица. Она разглядывает этнографические фотоальбомы, лежа на животе, на полу, ночью. Ландшафты лиц. Лунные, кратерные, терракотовые, чернью по серебру. Она выбирает столик в кафе, вдвинутый в полутьму, спиною к стене, с обзором. Лиц почти нет, реликты, два-три на город. Почти нет, как и еды в ее холодильнике: красное с белым – помидорные ягодки и моцарелла. Келия холодильная.

Она ходит в Альпы. Одна.

Она отсиживается в монастыре. Ее смирение паче гордыни. Она не прощает.

Душа у нее крохотная, как жемчужина на непроглядом дне.

Ее завораживает детская улыбка смерти, свет в тумане, его растерянно близорукие переходы, она любит Венецию.

Она любит лишайные высолы на руинах. Она выуживает губами эту последнюю рыбную косточку света, тающего над горизонтом.

Она оглаживает эти старческие наросты на деревьях, эти волдырчатые маски, похожие на распухшие ужаленные лица новорожденных.

Она танцует в комнате, когда одна. Ее не видят книги, они задернуты занавеской. Она танцует в безжизненном молоке.

Она знает, как держать себя. И тебя. Она светская серна. Она чует тебя за три поворота. У нее манок в ключице – той, чуть приподнятой.

У нее жгучая уязвимость, но концы ее все в воде, а вода – где? Свищи ее с ивовым прутиком. Карстовая порода, все вымывается, остаются поющие полости, защемленные гортани.

Она говорит на разных языках. Она нектарится греческим.

Она играет в спешившуюся королеву, она играет в свою служанку, она играет в себя, растущую вспять. Паче гордыни. Как породистый пес выкатывается по земле, втирая в себя волнующий запах, так и она – языки. Нет? А как?

Старческие наросты. Оглаживает. Промывает. Это ее присутствие в мире. Приутопленные вериги. Дверь в день.

Она умеет слушать. Она не оставляет следов. Она умеет висеть, как рыба, не сходя с места, поводя плавниками. Она, как рыба, метнется в сторону, чуть что. И вода сморгнет то место, с которого она не сходила. Одной они крови, чуть что. Следов не оставляют они – внутри себя.

Она любит разглядывать мушек, запеченных в янтаре. Она ворожит пальцами в фамильном сундуке. Она одевается в опавшие листья. В разводы мерцаний, в ажурную ветошь. В уходящую письменность: на просвет – как ладони ее сквозь огонь».

Что это? Что это за странная словесная местность с нездешним сквозняком, в которую тебя незнамо как вынесло – выдернуло и подняло? Воздух разрежен, но вдруг – остро, как после долгой болезни, – начинаешь чувствовать всем телом: запахи, вкус; видеть: чуть расфокусированно – и будто впервые по-настоящему.

Соблазн не вернуться. Остаться в этом языковом раю, с большой и честной болью в сердце, с неизбежным головокружением, сопутствующим непривычной высоте.

Абсолютная, достоверная, непререкаемая реальность. Войти в эту книгу как в реку, не зная наверняка, сумеешь ли.

И – по возвращении – что делать будешь со своим неожиданно бесполезным ставшим настоящим, со своей – ненастоящей – реальностью? – Перечитывать Соловьева.