Он опять стоял у мусорного бака и, шаря в нём палкой с заострённым наконечником, смотрел не на мусор, а на догорающий закат в конце широкого и длинного городского проспекта. Но как будто вовсе не видел ни закат, ни вереницы машин, несмотря на вечерний час всё так же спешивших по своим делам, а думал о чём-то своём, очень важном.

Мне показалось: я уже видел его здесь, почти в самом центре чадящего, большого, хронически больного и медленно вымирающего города.

– «Его большую, благородную, великолепную отчизну какой-то скучный шут погубил ради красного словца, и это он простить не мог»*, – вдруг негромко, чётко, но без театральной патетики произнёс этот старик в длинном драповом пальто. И, покосившись на полную луну, уже набравшую свежести от спустившегося с октябрьского неба морозца, добавил ещё тише:

– И я простить не могу. Впрочем, кому до этого дело?

Точное, слово в слово, цитирование Набокова и пронзительный взгляд голубых глаз поразили меня, и я, остановившись на обычной своей вечерней прогулке с собакой возле мусорных баков, не смог просто пройти мимо необычного старца, чтобы внимательно не рассмотреть его. Остановившись, как бы ожидая завершения обычного собачьего туалета, я искоса рассмотрел незнакомца, отметив для себя немало интересного.

Он, вероятно, был очень красив в молодости, если даже теперь морщинистая старость не принуждала отводить взгляд от аристократического лица, обаяние правильных черт которого ещё более усиливалось орлиными бровями и пышной седой шевелюрой. В нём, уцелевшем каким-то невероятным чудом, явственно чувствовалась гордая порода почти полностью изведённых, разогнанных, массово расстрелянных дворян, и возможно, высокий, исхудавший и нищий потомок древних родов был бы легко узнаваем в чертах фамильных портретов иных старинных особняков, если бы сохранились дворцы эти с портретами.

– «Прости меня! – вдруг воскликнул он, обратившись к помрачневшему небу, – милосердный, серый ангел, ответь же мне, помоги, скажи мне, что спасёт мою страну?»**

– Из артистов поди, сердешный, – послышался за спиной моей голос старушки, и сама она, подойдя поближе, протянула старцу полбуханки свежего хлеба, поспешив пояснить быстренькой скороговоркой:

– Он ведь из контейнеров не ест, а всё ищет, ищет в них чего-то. А чего он там ищет, кто ж его знает, – добавила добрая бабушка, – а говорит всё складно, красиво. Может, и вправду артист. Говорят, выпустили его из шумашедшего дома. Не опасен, дескать, для обчества. Тихой такой, безобидной... Ходит-бродит себе по городу, вреда никому не делает. У церковки вчерась сидел, его привечали, болезного, потчевали. Только отчего-то долго там не задержался.

Старец низко поклонился бабуле, взял хлеб, положив его в выгоревшую матерчатую сумку, и неожиданно изрёк, глядя на меня в упор:

– «Я знаю, ты тоже тоскуешь... но твоя тоска, по сравнению с моею буйной, ветровой тоской, – лишь ровное дыхание спящего. И подумай только: никого из племени нашего на Руси не осталось. Одни туманом взвились, другие разбрелись по миру. Родные реки печальны...»***

Он вдруг умолк на полуслове, его глаза заблестели нахлынувшей влагой, а затем две слезинки, как бы соревнуясь, покатились по щёкам его, застывая под порывами обжигающего северного ветра.

Но не ветер этот, а гораздо более свирепый, жестокий холодный поток вдруг охватил всё моё существо, бросил в дрожь, заставив ещё более пристально вглядеться в лицо его и спросить важное:

– Кто ты?

– Кто я? Поймёшь ли? Я хотел объяснить ученикам своим, как прекрасна непостижимая моя страна. Не сумел. Не смог найти сильных слов, говорил о мелком и упустил большое, великое. Как оправдаться мне? Чем вину искупить? И жутко мне теперь от этого так, что не могу найти я покоя. Вот и хожу, думаю и думаю. И куда не пойду, всюду гложет меня мысль острая, как бритва, одна единственная, что не исполнил я своего предназначения. А оттого ни здесь, ни там не будет мне покоя. Кто я? Я и сам теперь этого не знаю.

Глубокий вздох вырвался из груди его, как будто сама больная душа, вырываясь из оболочки, молила о помощи поблескивающие звёзды, равнодушно взирающую с неба Луну, а может, и самого бесконечно могущественного Создателя.

Налетевший ветер бросил на старика кучу жёлтых листьев со старой липы, и один из них, как бы в награду, опустился на седую поникшую голову.

Мне очень хотелось сказать ему что-то доброе. Может быть, попросту соврать, что всё будет хорошо. Он, скорее всего, молча кивнул бы на это, ни за что не поверив словам моим, уловив глубинами подсознания, что в действительности и я, как умный человек, давно уже не жду никакого чуда.

А я так же отчётливо, так же ясно понял: нет, хорошо ему не будет, и сказать старику мне, собственно, нечего.

И лишь улыбнулся ему виновато. Он понял всё и, махнув рукой, побрёл по длинной аллее, подгоняемый дующим в спину северным ветром, который в этот час один во всем мире стал его союзником.

__________________________________________

* В.В. Набоков, «Бритва»

** В.В. Набоков, «Слово»

*** В.В. Набоков, «Нежить»