"Я зашел в ее дом на минуту и остался на несколько лет".
     
      Именно это время мне понадобилось, чтобы дописать роман. Невозможно поверить, но я настолько погрузился в эту работу, что в один прекрасный день превратился в Ника. Его глаза, какие-то обреченные, серо-зеленые, словно стоячая вода, подернувшаяся тиной, грустный, немного презрительный, насмешливый взгляд, вздыбленная челка, слегка сутулый нос, размашистые брови, длинная худая фигура, пристально вглядывались в меня из старого запыленного зеркала. И почему я решил, что именно так должен выглядеть тот, кем я стал, не знаю.
      Это время не было лучшими днями моей жизни, но словно сладостная пуля прошло оно сквозь меня навылет, оставив на сердце зияющую рану.
      Поначалу отношения с Евой были предельно натянутые, словно бы она злилась на меня за что-то, чего я понять никак не мог, или же не хотел. Около месяца она дулась, но в то же время делала все, чтобы я остался. Мне некуда было идти, так как комнату, которую я снимал у злобной карги, должно быть, уже занял кто-то другой, да и, признаться честно, я вовсе не собирался потерять ту единственную нить, которая связывала меня с Ником. Должно быть, то время, когда Ева зубоскалила и огрызалась, было ни чем иным, как стратегической уловкой, неким тактическим ходом со стороны этой достаточно неглупой женщины. Она вела разведку боем, но после месяца этих боевых действий мне показалось, что девушка-воин уволилась в запас. В нашем совместном проживалище зацвели хризантемы, заблагоухали розы и на голых, серых ветках взаимной неприязни вдруг начали набухать почки дружественных отношений, а из них проклевываться листочки светлого сексуального чувства. Однако же назвать это любовью я бы вряд ли осмелился, по крайней мере с ее стороны. Что касается меня, то, признаюсь честно, нутро мое клокотало при виде ее обнаженного тела. Во мне проснулась бешенная сексуальная энергия, я готов был любить ее по десять раз на дню, а то и больше. Но все не так просто. Должно быть, она не любила секс или же не любила заниматься этим со мной. Хотя первое время эта ненасытная волчица буквально пожирала меня, выпивая все соки. Я физически не мог отказаться, она набрасывалась и насиловала меня, то ласково, то грубо, но всегда - до изнеможения. Однако, видимо, непостоянство являлось одной из главных черт ее характера, или же это был некий тактический ход, не знаю. И вот, когда я уже стал привыкать к подобному марафону, она вдруг резко потеряла интерес к этому веселому занятию, то отнекиваясь, уповая на усталость, то ссылаясь на больную голову, и прочие, прочие причины. Совместное житье вскоре начало приобретать унылый вид дырявой шлюпки. Мы трахались все меньше и меньше, во время занятий сексом она кряхтела и зевала, выказывая недовольство. Я все время оправдывался и извинялся, то за то, что прижал ей волосы, то за то, что больно надавил ей на грудь, то еще за что-нибудь подобное. После совокупления она заваливалась на бок, повернувшись ко мне задом, к стене передом, и тут же засыпала. Как-то раз, после совокупления, когда мы, расслабленные, в блаженной истоме, созерцали замысловатые узоры на потолке, нанесенные туда водой по вине нерадивых соседей, я спросил ее:
      - Ты рожала?
      Несколько минут она молчала, а потом тихо, как-то нехотя ответила: "да".
      - И где твой ребенок? - спросил я с такой интонацией, словно собирался услышать, типа, у бабушки, или в санатории, или еще где, не важно.
      - Я убила его, - холодно произнесла она. - И давай закроем эту тему.
      Я повернул голову и увидел, как по ее щекам текут слезы и в них словно золотом блестят и переливаются нечеловеческие страдания. Она встала, утерла лицо ладонью и направилась в ванну. Зажурчала вода, щелкнул шпингалет. Мерно тикал будильник, каждая секунда словно удары молота разрывали мой мозг, пять минут мне показались вечностью, проведенной в аду.
      - Ева, открой, - постучал я в дверь.
      Шпингалет щелкнул, дверь приоткрылась, шум воды резанул по ушам.
      Моя любимая женщина сидела на краю ванной, курила и беззвучно плакала.
      - Все хорошо, иди, я сейчас приду, умоюсь только, - сдерживая в груди рыдания, монотонно произнесла она.
      Достав с антресоли бутылку портвейна, я попивал, сидя на кухне, ожидая Еву, между делом рассматривая жирное пятно на обоях.
      - Что ты хочешь узнать? - холодно спросила она, присев на табурет, закуривая новую сигарету.
      - Не знаю.
      Она молча взяла пустую кружку и налила в нее из бутылки, практически до краев. Затем выпила все залпом.
      - Хорошо, я расскажу тебе, раз ты этого хочешь.
      И она поведала мне то, что я уже читал в рукописи Ника и даже то, что было либо утеряно, либо вовсе не зафиксировано старательной рукой ее биографа, чью оплошность я попытаюсь исправить.