Сестёр прекрасных колесница тебе то видится, то снится.

В руке - перо. Вот - чистый лист бумаги.
Здесь ныне лягут строки,
а меж строк - проваливаясь в белые овраги
и коротая там идейный срок,
упрячутся четыре манускрипта
о девах небывалой красоты.

Преследуя то явственно, то скрытно,
не преступив сближения черты,
сменяют бездыханно незаметно
одна другую за моей спиной.
Я узнаю о смене по приметам
в своих глазах.
                            То болью, то виной,
то радостью лучистой, то печалью...
переливает спектр в зеркалах.
Всё глубже воды глаз, а к их причалам
всё реже прибывает детский страх.


      Картина первая

Гляжу в себя сквозь зелень глаз с восторгом,
ещё полна надежд и юных грёз.
И вижу - много света, мало толку,
глаза еще не выцвели от слёз;
душа-дитя трепещет от волненья,
как девушка пред выходом во свет;
а мысли - в хаотическом смятеньи -
вопрос не повстречает свой ответ;
потоки одержимости и силы
во мне бурлят неистово теперь.
Пришла моя Весна. Я - так красива.
Еще мне не знакома боль потерь.

Ах, вербочка-весна - пора рожденья
любви невиной в пору вешних вод.
Я по разливам с томным наслажденьем
одна босая пробираюсь вброд.

Движенье мельком... Показалось, что ли?
Нет, точно движется прозрачна и легка,
белесой дымкой, духом вольной воли
касается меня её рука...
И силуэт расплывчато-летучий -
то вижу ясно, то исчезнет вдруг,
вот снова показалась из-за тучи:
"Летим, летим со мной, - зовет, - мой друг!"
То находя, то вновь её теряя,
далёкую манящюю звезду,
почти на ощупь движусь, как слепая,
и оступаюсь часто на ходу.


      Картина вторая

Мои шаги чуть медленней, но тверже.
Речной разлив сменяет водопад.
Слегка робея, я вступаю все же
в божественно цветущий летний сад.

Извилисты прекрасные лианы,
от спелых запахов схожу с ума.
Мне жарко, дурно, я от страсти пьяна.
Нагое лето - это я сама.
Раскрепостившись, силой нетерпенья
исполненна, порывисто бегу.
Лианы жадно путают движенья,
касаясь рук и бедер... Не могу,
устала. В травы-сонм душистый
доверчиво склоняюсь, предаюсь
забвенью, погружаясь плотью чистой
в ласкающий и нежащий союз
шелков тончайших с запахом дурмана.
Я - так слаба, я - снова, будто, пьяна.

Но что же это? Что за странность? Травы
мои лицо и тело ядом жгут.
Обжегшись лицеменрия отравой,
срываюсь и бегу, опять бегу.
От зноя обессилев и сгорая,
мучительно ищу, молю воды,
одна по саду дивному блукая
и потеряв давно свои следы.

Ах, Боже мой, оно - моё спасенье -
вода, река!...
                        Но, коль глаза не лгут,
в речном зеркальном гладком отраженьи
кого-то тихо хоронить несут.

Прескорбный миг - и мой черед настал
терять родных, своих друзей и близких,
любви навек воздвигнув пьедестал
и памяти разглядывая фрески.

Пришла пора поудержать удила
в горячечном безвыходном бегу
и распознать, что тягостно, что мило,
что лету согревать, а что в пургу
нести упрятав в старую шубейку,
и трепетно ладоннью укрывать;
пора понять, где лаз, а где лазейка,
как сохранить себя, как не отнять
чужого, перепутав боль с гордыней,
а коль болеть, так только самому...
Пришла пора задуматься. Отныне -
долги платить и сердцу, и уму.

Горячим лбом задумчиво прижавшись
к холодной грани глыбы осмысленья,
порой в слезах, порой от слез сдержавшись,
приобретаю мудрое терпенье.


      Картина третья

Уже пахнуло лёгкою прохладой,
осенний клавесин дождем поёт.
Над пожелтелтевшим и подвявшим садом
повис тяжелый серый небосвод.
Осенний вдохновенный воздух влажен.
Листва у ног и запахи - покой.
Уже не так быстра, не столь отважна,
уже не так исполненна мечтой,
уже не повторю ошибок дважды,
уже разочарована собой...

И все же золотистых красок пенье
меня порой приводит в изумленье.
И новое глубинное значенье
теперь имеют связи и влеченья.

Я нынче в гости к Осени пойду.
Вот - дом из бревен. Никого.
                                                      Найду
немного дров сухих, камин раздую,
в тепле предамся мыслям, порисую...
и после, наслаждаясь жара треском,
забудусь мирно на качалке-кресле.
Приятная ленивая усталость.
И хоть душа немного холодна, -
я знаю точно, - мне ещё осталась
одна моя последняя весна.

Шурша подмерзжею безжизненной листвою,
в объятиях прощальных ноября
веду беседу грустную с собою…
Уж вечереет. Красная заря,
на западе разлившись, предвещает
морозный день на завтра, залихват
ночной гуляка-ветер покрывает
прозрачной хрупкой коркой старый сад.


  Картина четвёртая

Открывшись ветру, душу освежая,
от холода глаза дугой сужая,
сквозь снег пытаюсь в горизонт всмотреться.
Далёкая, еще совсем чужая,
к объятиям ладони обнажая,
летит Зима в своих санях из детства.

Повиновенно Зиму принимаю.
Вздохнула.
                      Ей торжественно внимаю.
Морозный воздух - дивен, обожаю
кристаликов-снежинок легких стаи,
что на губах моих и веках тают.

Прекрасная суровая подруга,
твои холодные глаза до рези близко,
в них - колкие: пароша, лед и въюга,
и красным на закате небо низко.
Возвышенны и тем великолепны
в своём уравновешенном терпеньи,
что закалилось в поры грез и лета,
сливаемся навек...
                                  иль на мгновенье.
Пускай волос седых и снежных иней
метель перемешает воедино;
твоих очей сияющий хрусталик
мне талисманом напоследок станет;
твоя слегка заметная улыбка
не обвинит, не упрекнет в ошибке;
и может быть однажды голос тихий
прочтет друзьям баллады и стихи.


    ________________

Какое, к черту, может быть прощанье?
Бежит узкоколеечка моя.
Оставлю строки-память в завещанье
потом... когда придётся...
                                                сыновьям.
Деньков неудержимых скоротечность
уходит, как сквозь пальцы жизнь-вода,
и повторяет мне:
"Ты - мать, ты - вечность,
и где-то есть, поверь, твоя звезда."