Тихи и безветренны вечера в Риме в это время года…

С утра жизнь в городе кипит; озабоченные женщины несут на головах корзины свои, грохочут по каменным мостовым запряженные резвыми конями колесницы, поднимающие пыль; скрипят груженые повозки, влекомые волами; и вездесущие мальчишки сверкают голыми пятками, торопясь к ведомым им одним серьезным делам своим. В середине дня, когда раскалённый солнечный диск наливается белым и даже малая букашка стремится спрятаться в тень, жизнь замирает. В такие часы люблю я совершать упражнения свои, оставаясь наедине с книгами и манускриптами. Люблю читать, и думать, и писать во внутреннем дворе дома моего, защищенном от солнца густыми кронами тысячелетних платанов, у фонтана, струи которого источают прохладу. К вечеру жизнь вновь пробуждается и движение возобновляется на улицах римских; но уже устало, и размеренно, и неторопливо оно, как воды Тибра. В это время года – тихи и безветренны вечера... Вечерами приходит ко мне Константин. Весь день я готовлюсь к приходу его, ибо рвется наружу и выхода ищет то, что обязательно должен я передать разумному ученику моему! И вот – был вечер. И была беседа.

БЕСЕДА ВТОРАЯ.

– Может быть, Учитель, потому не приимут люди к душе своей закон этот, что нет в нем выгоды человекам? – предположил Константин. – Может быть, затрудняет исполнение закона этого достижение того, чего корысть каждого человека жаждет: богатства и процветания? Ведь все человеки хотят жить так, чтобы не зависеть от трудов своих и не думать о хлебе насущном, но не каждый способен наполнить казну свою, оставаясь чистым в деяниях своих? Потому и ложь в сердцах их, что ограничивает закон этот и Бог этот пути человеческие в корысти их желаний? – Константин вопрошал, но глаза его говорили: «Утверждаю я», и довольным было лицо его как у ученика, хорошо выполнившего урок свой.

И улыбнулся я, и протянул ладонь свою, и огладил локоны шелковистые, что вызывали трепетность во взорах юных римских дев и поволоку в глазах их. И огладил я локоны шелковистые на разумной голове гордого юноши, и сказал:

– Сноровисто ты вспахал поле своё, мой мальчик, но не глубоко ты вспахал его. Ты лишь на два пальца срезал переплетение трав на поверхности его; но гораздо глубже должен ты пахать, чтобы дали всходы семена хлеба твоего и не заглушены были плевелами... Ты ведь сам сказал, юноша, не я сказал: «Сей есть очень сильный Бог, вызывающий страх». Так почему же страх этот не является гарантией подчинения закону божьему? Почему корысть сильнее у человека страха этого, когда взалкал он сладких вин и мягкого ложа, и богатых одежд, и блеска, и роскоши, и услаждающего слух пения прекрасных наложниц? Ведь даже и ящерица отбрасывает хвост свой, дабы спасти жизнь свою. Ведь даже и мышь покинет кладовые свои, если горностай стережёт её у кладовых ее. Почему же человек, имеющий уши, делает, когда слышит: «Не делай, ибо смертию умрёшь! Не делай, ибо будешь гореть в огне вечном!»; делает, не убоявшись смерти в Боге своём?

... Копай глубже, мальчик мой; и ты не только медь и железы найдёшь в недрах земных, но и источники чистых вод найдёшь ты в недрах земных. Ты лишь слегка коснулся сущности человеческой; ты лишь то, что на поверхности, принял ко взору своему, но очень скоро вынес ты приговор свой. А разве справедлив тот судия, который лишь мельком взглянув на человека, скажет: «Сей виноват, и есть преступник, ибо неприятно лице его»? Вот: ты скоро сказал, но мало думал. Теперь скажи мне, Константин – скажи быстро и вовсе без размышления: что страшнее для тебя – позор, или гибель? Смерть, или бесчестие?

– Бесчестие, мудрый учитель.

– И так есть!!! Ибо с младых ногтей взрощен ты в знатном и благородном семействе; ибо горд ты, юноша, и силён в духе своем; ибо противен страх для тебя!

Но, мальчик мой... Поверь мне: каждый человек так же горд в глубине сердца своего! И даже страхом объятый в открытом сознании своем, он отвергает сей страх в г л у б о к о м своём сознании; и противен ему страх этот в самой глубине души его! Ни одному не нравится быть тварью дрожащей; и даже рабы на галерах, прикованные цепью к вёслам, в глубоких мечтах своих – всё равно хотят быть и гордыми, и сильными, и иметь значение под этим небом и меж человеками. Поверь мне, о юноша, так и есть: таков человек и такова сущность человеческая. И если говорится в писаниях иудейских, что этот Бог есть создатель человека, то таким Он создал его; таким, но не другим. «По образу и подобию», мальчик мой, говорят они. «По образу и подобию»! Творца и созидателя создал он, и властителя жизни, и не имеющего равных себе в силе своей. Сына он создал себе в человеке, но не раба!!! Сына сильного и могучего. Я говорил тебе: как волк растит волка из щенка своего, так и Богу угодно Бога взрастить из Сына своего возлюбленного! И всё для этого заложено в человеке: и сила великая от Бога, и способность к постижению силы этой. А ему говорят: «Бойся, и трепещи, и в этом – вера твоя, и в этом – спасение твое»... Спасение от гнева Божьего, Константин – так говорят они. Спасись от Бога, говорят они, и придешь... к Богу!!! ...И не знаю я, юноша: смеяться, или сожалеть мне. Видно, про себя говорят они в писаниях своих: «Упорство невежд убьет их, и беспечность глупцов погубит их»…

Изначально – Великая Мудрость лежит у истоков писаний иудейских, мальчик мой. Но – глупые люди, и слабые люди, и люди с сердцами рабов дрожащих писали о Боге и толковали мудрость эту! И совместили – несовместимое; и объяснили – по рабски; и назвали белое – черным; и породили ложь великую в народе иудейском, который – открой он глаза и осознай мудрость эту – мог стать старшим братом всем народам; и распространить мудрость эту до самых пределов земли; и соединить с мудростью жизнь человеческую с тем, чтобы жизнь человеческая, обретя высший смысл, под Божьими небесами великой радостью осенена была. Но – не случилось; и кому, как не Риму, поднять выпавший из глупых рук факел сей?

…Итак, мой мальчик: страх Бога Аппиевой дорогой проходит сквозь всю веру эту. Страх – в основе всего. «Начало мудрости – страх Господень», стократно пишут они в писаниях своих. И все – от страха, и страх корень всему, и страх – стержень веры. Страх! Страх!!! СТРАХ!!! Страх гнева Господня и кары Господней презренному рабу своему. А знаешь, что праведнику обещают они в награду за праведность его? Будет в раю стоять он перед престолом Господним и воспевать славу Ему. В е ч н о... …А сейчас слушай, мальчик, что скажет тебе старый Викентий Флавий, на великом Капитолийском холме рожденный; сын Констанция и верный учитель твой. Слушай и открой сердце свое, дабы на все дни твои остались слова эти в сердце твоем. Знай, юноша: все самые мерзкие пороки человеческие – суть порождение слабости его. Нет существа более злобного, более мерзкого и более опасного, нежели р а б! И только сильный способен вместить Любовь в сердце своем и сострадание в душе своей; только сильный – умеет прощать; только сильный – великодушен; только сильный щедр на дело доброе и милосердие к брату своему! И человек – создан сильным, чтобы Закон Любви – мечту Бога и Отца своего – вознести выше самых высоких гор земных. Но с Богом истинным боги лжи, нарисованные ничтожествами, вступили в противоречие. И говорят человеку: бойся, человек. Встань на колени, человек. Стань слаб, человек. Стань раб, Человек! Стань раб, Венец Творения и Возлюбленный Сын Творца, и неотрывная часть души Его! И если примет страх человек, и попытается сделать так, вопреки сущности своей, то восстанет божественная его сущность, а к истинному Богу – закрыт путь ложью великою. И творит человек в слепоте своей противное себе и великой цели своей, и великому своему предназначению. Придем мы, юноша, и расскажу я тебе о предназначении этом и о смысле жизни человеческой, который не открыт человеком, ибо не понял он ни себя, ни Бога своего истинного. Но вот Бог, которого «Зачем изменять?» – спрашиваешь ты. Говорит он человеку: «Проверю Я, любишь ли ты Меня? Возьми дитя своё единокровное, и отведи на гору, и зарежь ножом, аки агнца, и возложи на жертвенник, дабы насладился я дымом от жертвенника твоего.» И берёт человек дитя своё единокровное, и обманом ведёт его на гору, и заносит над ним нож свой, и говорит Бог: «Остановись, довольно. Я уже вижу покорность твою; и теперь я – награжу тебя». «Вот как милостив Бог! Вот как милостив Бог, и остановил руку занесшего нож над дитем своим!» – восклицают те, кто писал это в писаниях иудейских. «И вот как свят и праведен человек этот!» – восклицают они. Но – не милостив такой бог, скажу я тебе, а ехидна он ядовитая. И не праведен этот человек, и не свят, но – мерзкая тварь он, и зловонные испражнения суть наполнение души его, и поганая жаба вместо сердца в груди у него! И не этот бог – есть Любовь, и не этот человек – Надежда Божья, и не эта вера – Мудрость Божья. Но – огорчение Божье эта вера!

... Я обещал рассказать тебе о Боге. Я говорю, мой мальчик, слушай. Я говорю тебе первое слово. Истинно: страх Божий – есть в мироздании. Но не страх человека перед Господом, а страх Отца за Сына своего возлюбленного! Вот, я говорю тебе: Константин! Бог твой – Отец твой и Мать твоя. Он боится за тебя, за любимое чадо своё! Его сердце обливается кровью, и душа Его болит за тебя, и в великом волнении все чувства Его, и слёзы не высыхают на печальных очах Его, когда творишь ты противное самому себе. Ты – подобен Богу, ибо ты наделён разумом, и силой великою, и великой душой! Всё по силам тебе под этим небом и весь мир – у ног твоих. Ты – Могучий Исполин, для которого нет преград; и горы рухнут от жеста руки твоей! И есть Отец Любящий, не знающий гнева к тебе, но – сердце готовый вырвать из груди Своей ради блага твоего! Чем же ответишь ты на Любовь Его?

Нет спроса с презренного шакала, но разве не достоин презрения Сильный, Гордый и Могучий Сын Божий, если не помнит о душевных муках Любящего Отца своего? Не огорчай Отца твоего, не расстраивай чувств Его, не заставляй страдать за тебя, и рыдать, и плакать в великой печали, ибо на твоей совести слезы Отца твоего! Люби братьев твоих, ибо самое страшное для Отца и самое мучительное – когда нет Любви меж детьми Его. Недостойно тебе, и стыдно тебе, и мерзко в страдание ввергать Того, Кто Любит тебя. Недостойно, Константин; ибо – не раб ты, но Равный Богу Сын Его, подобный Ему; и часть великой Души Его, и часть Великого Его Сердца!

… Вот – Бог, мальчик мой; и вот – Ты, Сын, подобный Ему. Ты прочел писания иудейские. Скажи, мальчик: какой Бог ближе к сердцу твоему?

Задумчив был Константин, и не торопился с ответом, и глядел вдаль горящим взором блестящих глаз своих. Но молвил наконец прекрасный отрок:

– Ты взволновал меня, мудрый Викентий. Твоего Бога хочется любить. Хочется сделать что-то хорошее Богу твоему. Мне хочется твоего Бога, учитель…

– Ты не знаешь Его, мальчик. Я сказал тебе лишь первое слово, но впереди – много еще слов. Осмысли то, что я сказал тебе; и пусть светлый разум твой передаст это твоему сердцу!

Тихи вечера, и безветренны, и лишь многотысячный хор цикад наполняет надвигающуюся тьму неустанным пением своим. …Но дунуло вдруг, и повеяло свежестью, и небо просветлело на короткий миг, и хор неунывный прервался на высокой руладе, и безмолвие упало на мир! Мгновение – и вновь запели цикады, дружно и разом, в вечерней мгле... Было ли это, или лишь показалось мне, ибо разладилось что-то в старых и изношенных органах моих? Взглянул я – робко и вопрошающе смотрит на меня Константин. Улыбнулся я, и сказал:

– Все в порядке, мальчик мой. Все хорошо...