В госпитале для ветеранов войн появился новый больной. Это случилось в солнечный холодный день, ближе к полудню. С утра кружил снег, но его не хватило даже для того, чтобы присыпать мощеные плиткой ровные дорожки. Днем снег растаял и не оставил после себя следов, просто испарился, подогреваемый ноябрьским неласковым солнцем. Во дворе госпиталя было тихо и пустынно. Опавшую листву убрали, стволы деревьев побелили, добротные лавочки выкрасили в цвет лазури. Вдали, сквозь чернеющие ветви плодовых деревьев за оградой, играла музыка, просвечивала лодочная карусель. Там было весело. Там госпиталь соседствовал с городским парком культуры и отдыха.

Никто из пациентов четвертого этажа госпиталя на улицу не выходил. Они не выходили сейчас, в хорошую погоду. И в другие дни, когда не было ветра и светило солнце, тоже не выходили. Они не выходили на свежий воздух даже летом. Просторный лифт, широкие коридоры с ровными полами без порогов, удобное, без ступенек, крыльцо не могли заставить их выйти на улицу. Их подвозили и увозили на машинах, которые подгоняли под самое крыльцо. Их несли или вели под руки, поднимали наверх, одевали в больничное и укладывали в койку. Они смотрели на уютный двор через широкие окна, видели, как цветут, а потом наливаются сладким соком яблоки и абрикосы, слышали, как жужжат бензиновыми моторами и рубят траву современные косы, а она летит в разные стороны, совсем не так, как раньше у деревенских косарей. Траву собирали в кучи, и какое-то время можно было вдыхать ее прелый аромат, напоминающий запах сена. Потом ее вывозили, и вместе с ней исчезал знакомый с детства запах. Пациенты четвертого этажа не выходили на улицу потому, что они были очень старыми. Они были до того старые, немощные и одряхлевшие, что едва держались на ногах без посторонней помощи. Одноногие, хромые, колясочные, они с трудом находили в себе силы, чтобы ходить в столовую, здесь же, на четвертом этаже. По этой причине многих кормили в палатах, куда развозили еду на передвижных столиках из нержавеющей стали.

Нового больного выкатили из лифта на кресле-коляске и многие подумали, что он тоже утратил способность передвигаться самостоятельно. Это было больничное кресло-коляска, у него отгибалась спинка, и находилось оно обычно внизу, в приемном отделении, где больных оформляли, обрабатывали, забирали у них верхнюю одежду, а потом развозили по отделениям. Кресло-коляска стояло в углу и выполняло функцию такси для одряхлевших пациентов. Нового больного сопровождали две санитарки, одна толкала кресло, другая несла историю болезни. Рядом шла высокая седая женщина с напряженным лицом и пакетами в руках. Никто не нес костыли, и даже привычной трости не было в руках у нового больного. Он уперся локтями в подлокотники кресла, его худые плечи задрались, ключицы выперли вперед, образуя воронку, из которой торчала худая длинная шея. Он был очень стар, кожа на его морщинистом лице обвисла, а на шее образовала продольную красноватую складку, похожую на парус, какая бывает у взрослых гусаков. Он смотрел впереди себя немигающими кукольными глазами с выражением полной торжественной отрешенности. На одной ноге у него был одет войлочный тапок, другая ступня была голой, с повязкой на большом пальце. Повязка лежала давно, бинт от времени загрязнился и излохматился. Из лифта его повезли прямо в перевязочную, туда же зашел доктор. Высокая седая женщина осталась ждать у дверей. Судя по синим бахилам, одетым поверх сапог, и беспокойству, которое проступало на ее немолодом лице, это была родственница больного. Через некоторое время двери перевязочной открылись, и все, в том же составе, направились в палату. Новый больной сидел так же неподвижно и смотрел перед собой невидящими глазами. Повязка на его пальце стала чистой.

– Еще одного подвезли! – тихо сказала толстая медсестра на посту и принялась делать записи в журналах учета.

Новый больной лег на выделенную койку у окна и вскоре после капельницы уснул. Немолодая, седая женщина разложила вещи по полкам прикроватной тумбочки и ушла. Новый больной глубоко спал. Он проспал остаток дня, всю ночь и проснулся только на заре. Он был в тех же широких брюках на мятом кожаном ремне и мешковатой в полоску рубашке с длинным рукавом. Вместо тапочек у его кровати стояли шлепанцы, в которых больной палец выглядывал наружу и ни во что не упирался. Он медленно пошаркал в уборную, причем ноги его не отрывались от пола, словно на каждой из них висел груз. Затем он так же медленно вернулся, сел на край кровати и застыл в еще полутемной, серой палате…

В госпитале всегда присутствовало недовольство. Соседи по палате враждовали из-за храпа, из-за продуктов в холодильнике; из-за того, что кто-то не соблюдал гигиену и дурно пах или говорил слишком много невпопад, или наоборот молчал. Персонал госпиталя раздражала медлительность и немощность больных. Совсем немощные лежали одетыми в голубоватые памперсы, точно такие, как для младенцев, только большего размера, с поясом на липучке. Они так же вякали и капризничали, с той лишь разницей, что приобретенные навыки они утратили по старости, а младенцы их, эти навыки, еще не успели приобрести. Ходячие гадили в уборных мимо унитаза, а в ответ на упреки ссылались на плохое зрение. Они жаловались на головокружение и неуверенность при ходьбе. Некоторые из больных, прыткие от природы, но выжившие из ума, совершали свои физиологические отправления где попало, – в санкомнатах, на лестнице, в лифте и даже перед дверью секретаря начальника госпиталя, после чего там установили камеру слежения и на пульте охранника появился четвертый сектор наблюдения. Персонал сочувствовал, но грубил при этом. Ветераны сопротивлялись и по любому поводу жали на большую квадратную кнопку с жирным красным крестом, которая размещалась над каждой койкой на расстоянии вытянутой руки. Персонал шипел, зверел, но сохранял улыбчивое и приветливое выражение лица. Ветераны, закаленные в далеких боях, сопротивлялись. Они не могли сопротивляться физически по причине полной потери сил, но они могли жаловаться, угрожать и трясти костылем над головой. Жаловались часто и тем держали персонал в страхе, потому что жалобы разбирались, а процедура это была крайне неприятной – искали виноватого. Если какой-нибудь пациент, стоя в коридоре, переходил на крик, багровел при этом, стучал костылем в пол и вспоминал свои ордена и военные заслуги, то персонал сразу переходил на шепот и все расходились, чтобы не стать объектом очередной жалобы. Персонал ник и растворялся в светло-зеленых стенах. «Я на вас жалобу напишу!» – гремело по коридору, а персонал закрывал за собой двери сестринских, ординаторских, раздаточных, перевязочных, персонал разбегался во все стороны. Отворачивались и уходили, прятали лицо, скрывались. По этой причине больные чаще скандалили между собой, а персонал злорадно наблюдал за ними и долго, сознательно не вмешивался.

Лесовой был лыс и приплюснут, будто его двинули чем-то тяжелым, и его лысая голова ушла в плечи, а ноги и туловище укоротились. У него была прямая широкая поясница, рябые пятна по всему телу и жесткие, колючие брови, которые всегда топорщились. Лесовой был хитрый и очень нудный. Занудство его доходило до крайней степени, едва он открывал рот, как начинал нагонять невообразимую тоску на каждого. В госпитале его знала каждая собака, потому что из госпиталя Лесовой отлучался редко и всегда ненадолго. Он находил повод, чтобы полежать подольше, ныл, канючил, выпрашивал консультации и обследования, пройденные им ранее многократно, от которых его медицинская карта распухла и превратилась в увесистый том. Его выписывали, но он вскоре оказывался в другом отделении, этажом ниже или в соседнем, терапевтическом корпусе госпиталя. Лесовой говорил тихо, вкрадчиво, бегал глазами, был всегда недоволен и любил призрачно намекнуть на свое военное прошлое. Делалось это ненавязчиво, сдержанно, больше для острастки. Лесового ненавидели…

Лесовой не скандалил никогда. Он был опрятен, вовремя переодевал нижнее белье и имел свои зубы, в то время как остальные хранили свои зубные протезы в стаканах с водой. Лесовой страдал от повышенного кровяного давления. Время от времени у него случались тяжелые кризы. В такие моменты на него нападало беспокойство, он краснел, начинал дрожать и задыхаться. Ему было тяжело, сильно болела голова, сжимало и давило в груди. Трясущимися пальцами он находил кнопку с красным крестом и долго давил на нее. В коридоре, на пульте дежурной медсестры мигала красная лампочка, сильно и тревожно звенело. В таких случаях приходил врач, надевал ему на руку манжету и измерял артериальное давление, потом они с медсестрой шли в небольшую комнату, где за тяжелой металлической дверью стоял сейф. Сейф был высоким, крашенным в больничный цвет из смеси белого, зеленого и синего. Он состоял из двух отделений, верхнего и нижнего, а к боковым стенкам его была приварена толстая арматура, с помощью которой сейф намертво крепился к стене. Черную арматуру приварили недавно, осталась копоть и вспученная пузырями краска от сварки.

В сейфе хранились наркотики и сильнодействующие медикаменты. Медсестра доставала из глубины железного хранилища маленькую коробку с крошечными белыми таблетками. Она вырезала ножницами квадратик фольги с одной таблеткой, и они несли ее Лесовому. Лесовой ждал, полусидя в кровати. Он ждал эту таблетку с трепетом, как ждет отравленный противоядие. Он слышал каждый скрип петель тяжелой двери и лязг массивного замка сейфа. Врач и медсестра ходили не спеша, переговаривались и даже посмеивались над чем-то. Лесовой все это слышал, и его это раздражало, в висках стучала кровь, от ее напора шумело в голове, а все тело наливалось свинцом, будто удесятерялось в массе. Он лежал, придавленный невидимым прессом, и тяжело дышал, раздувая ноздри. Лесовой хватал таблетку непослушными, посиневшими губами и судорожными движениями отправлял ее под язык. Его пальцы дрожали, и он, словно наученная собачонка, выхватывал ее из чужих рук губами, глаза его при этом были по-собачьи благодарны.

– Если давление будет оставаться высоким через полчаса, то сделаете ему укол, – говорил врач и уходил. Лесовому становилось легче почти сразу. Ему становилось легче всегда от этой маленькой белой таблетки. Иногда он просил выдать ему одну таблетку впрок, на случай приступа. Он убеждал врачей, что чувствует приближение криза, что у него начинает зябнуть затылок и подрагивать мелкой дрожью пальцы. Врач с ним соглашался, говорил, что у приступов могут быть предвестники, но на просьбу всегда отвечал одно и то же: – Не положено!

Нового больного определили в палату, где в то время находился на лечении Лесовой. Их койки размещались у окна, напротив друг друга. Кроме них в палате было еще двое старых и несчастных пациентов. В каждой палате госпиталя имелся телевизор и отдельный туалет с раковиной-тюльпаном. Над раковиной крепилось широкое зеркало, крючки с полотенцами, а над каждой кроватью – индивидуальный блок подсветки с розеткой и радиоточкой. Окна во всем госпитале были пластиковые, удобные для проветривания, со слепящими белизной подоконниками.

Лицо у нового больного имело выражение строгое, почти монументальное, и состояло из огромного количества неровностей. Глубокие морщины избороздили лоб и щеки, даже нос у него был морщинистый. Поверх глубоких морщин сеткой вокруг глаз, рта и ушей ложились морщины поверхностные. Он, видимо, сильно похудел, так, что обвисла не только одежда, но и собственная кожа. Его глаза серого цвета имели исчерченность радужки в виде чередования более темных и более светлых полос, отчего напоминали глаза постаревшего манекена. Очень бедная мимика дополняла сходство. Волосы у него сохранили достаточную для такого возраста блеск и густоту. В целом он выглядел вполне солидно, но очень печально. Это был совершенно новый для госпиталя больной, он никогда не попадал сюда раньше, и все наблюдали за ним с интересом. Контингент больных сформировался давно, со дня основания учреждения, и практически не менялся, поэтому в госпитале знали своих больных хорошо, они ложились на лечение, как правило, по два-три раза в год, и их лица и недуги оказывались до боли знакомыми…

– Хм-ы-ы, – сказал новый больной без всякой на то причины, щеки его подтянулись и округлились, а рот растянулся в широкой, обезоруживающей улыбке. – Хм-ы-ы, – повторил он самодовольно, и глаза его засверкали детской радостью.

– На анализы иди! – медсестра потянула его за рукав и указала на дверь.

Новый больной загоготал так, что затряслась складка на шее.

– Вот черт бестолковый! – медсестра топнула ногой и ушла в растерянности.

Так продолжалось весь день – новый больной улыбался и хмыкал всем, кого встречал в коридоре, всем, кто обращался к нему или задерживал на нем взгляд. На сдачу анализов он так и не сходил, лаборантка прибегала к нему сама с лотком пробирок, его за руку водили в столовую и усаживали на положенное место, он же норовил занять чужое. В перевязочную его отвезли на кресле-коляске, назад, к общему удивлению, он нашел дорогу сам. Приходили посмотреть на нового больного с третьего этажа, приходили из других отделений, но никто, даже старожилы, не узнавали его. Отважились спросить у него самого, заслали бойкую санитарку.

– Откуда сам-то? Из приезжих? – она робко подступилась к его высокой, сутулой фигуре, сама круглая как бочонок. Все притихли… Новый больной на вопрос отреагировал – выпрямился, его мрачное усталое лицо потемнело и сосредоточилось, будто тон, манера вопроса и сама ситуация показались ему бестактными. Он оглядел ее холодным взглядом, а потом его дряблая кожа поползла к ушам, глаза заискрились перламутровым блеском: – Хм-ы-ы! – прозвучало в ответ, и он едва заметно кивнул. Наблюдающие заулыбались. Он оглядел остальных и громко загоготал на весь коридор. Не смеяться в ответ было невозможно. Так продолжалось полдня – к нему заглядывали любопытные больные, выманивали в коридор и от души смеялись. Насмеялись все – задорное, приподнятое настроение волной распространилось по другим отделениям и захватило весь немаленький госпиталь. После обеда пришел врач, принес истории болезни. Его попросили разъяснить ситуацию, он сначала не понял, о чем идет речь, а когда ему все рассказали, он только указал пальцем на титульный лист истории болезни нового больного, где в графе «диагноз» восьмым по счету предложением, в скобках, было написано – «Старческое слабоумие».

Ему дали прозвище – Хохотун! Оно ему подходило как нельзя кстати, ведь смеялся он всегда искренне. К сожалению, природа его жестоко обидела, из всех человеческих реакций на окружающий мир она оставила ему одно беззаботное, наивное хмыканье. Он оказался совершенно безобидным, беспомощным стариком. Дочь приходила к нему вечерами после работы, а днем с ним сидела нянечка. Нянечка держала его руку, пока капала капельница, дочь ей за это приплачивала. Хохотун не сопротивлялся, руку не дергал и не хмыкал. От капельницы ему хотелось спать, и он дремал, раздувая щеки. Палец у него довольно быстро заживал, что редко бывает в таком возрасте. Впрочем, палец его не заботил, как и все остальное. У Хохотуна был один недостаток, он любил подкрадываться к приоткрытым дверям и тихо наблюдать, что происходит за ними. Особенно вечерами, когда собирались попить чай и поболтать. Он делал это не со зла, просто передвигался он медленно, а оттого неслышно; скучно ему было одному, наверное. «Кыш» – кричали на него, и он шаркал в палату, опустив плечи. Были такие, которые глумились над ним, показывали палец или строили рожу. Хохотун отвечал своим неизменным «Хм-ы-ы». Способность обижаться он утратил. Хохотуна полюбили все кроме Лесового. Лесовой возненавидел его в первый же день, и ненависть эта в нем разрасталась день ото дня. Повышенное внимание и хорошее отношение к слабоумному со стороны персонала его сильно коробило. Лесовой негодовал про себя.

Хохотун страдал низким давлением с приступами слабости, во время которых он лежал пластом и смотрел в потолок немигающими глазами. К нему приходил врач, назначал кофеин. Капельницы ему стали делать через день – они снижали и без того низкое давление. Лесовой глотал таблетки и ходил на массаж, капельницу ему не назначали. Это его злило больше всего, ведь капельница это самое эффективное лечение. Так считал Лесовой и чувствовал себя обделенным.

– Амебу привечают, а человека достойного игнорируют! – пожаловался он как-то наедине совершенно глухому соседу по палате.

То ли от нервов, то ли от смены погоды (за окном разыгралась зима), но кризы у Лесового участились. Случались они у него в самое неудобное время, ранним утром, когда еще все спят беспробудным сном. Днем он ходил замкнутый, сопел, бубнил что-то себе под нос и поглядывал на своего медлительного соседа. Утром коридор взрывался сиреной, к Лесовому бежали со всех ног, мерили давление, скрипела тяжелая дверь, доставали из сейфа спасительную таблетку. Всем хотелось спать, зевали на ходу, спешили выдать Лесовому положенную дозу и вернуться в еще теплую постель. Спешили и не замечали, как Лесовой украдкой выталкивает маленькую белую таблетку на губу, а потом хватает ее быстрым движением руки и прячет в бумажный кулечек… Врач зевал и уходил, он так хотел спать, что не заходил в палату, он краем глаза из коридора следил, как Лесовой кладет таблетку под язык и спешил уйти. Медсестра тоже уходила сразу – она только говорила Лесовому, что если ему не полегчает, то пусть нажмет кнопку вызова. После этого Лесовой оставался один, прятал кулечек с сильнодействующими таблетками в тумбочку и спокойно засыпал. Так было не раз…

Катастрофа случилась утром, после завтрака – Хохотун рухнул в коридоре, закатил глаза кверху и захрипел. Его повернули на спину, он дышал, пульс на руке не определялся. Прибежал врач, и Хохотуна отволокли в палату интенсивной терапии, сокращенно «ПИТ». Эта палата находилась рядом с операционной, больные боялись эту палату и редко заходили сюда, в это ответвление коридора. К Хохотуну подключили трубки и аппараты, которые шумели и пищали. Врач долго не оставлял Хохотуна одного, все время оставался в палате. Остальные ходили и вздыхали, всем было жалко безобидного, слабоумного старика, хотя все понимали, что умереть в таком возрасте можно в любой момент, и ничего удивительного в этом нет. Им всем уже пора умирать, всем дряхлым и немощным пациентам госпиталя, ветеранам далекой войны. Врач вышел с невозмутимым лицом и молча ушел к себе. Хохотун не умер, но было велено звонить его дочери и предупредить ее о возможном исходе. Она пришла через час. Хохотун лежал на спине и смотрел в потолок. Ему через трубки подавался кислород. Глаза его не выражали ничего, и было непонятно – в сознании он или нет.

– Давление у него резко упало! – сказал врач дочери и пожал плечами. – Инфаркта нет. Может быть, реакция на медикаменты? – предположил он.

– А сейчас как? – тихо спросила она.

– Все время поднимаем давление. – Врач указал на опрокинутый флакон капельницы и шприц-дозатор, который медленно загонял в вену Хохотуна прозрачную жидкость.

– Спасите его! – у дочери на глаза навернулись слезы.

– Мы делаем все, что можем, – сказал врач с невозмутимым лицом.

На утро следующего дня ситуация не изменилась. Хохотун так же лежал с невидящим взглядом. Врач изучал показатели приборов и недоуменно пожимал плечами. Ближе к вечеру в странной болезни Хохотуна наступил перелом, он повернул голову, вытянул губы трубочкой и замычал. Вечером он совсем отошел и сам сел с мрачным лицом, вытянув ноги. В палату вошла медсестра и опешила. Хохотун увидел ее, сказал «Хм-ы-ы» и расплылся в наполненной счастьем улыбке. Ему стало совсем хорошо и его перевели в общую палату.

Лесового в палате не было. Он запросился на выписку в то же утро, когда Хохотун заумирал, лежа на твердом полу коридора, чем немало удивил сотрудников госпиталя. Через день выписали Хохотуна. Палец у него зажил и в перевязках он больше не нуждался. Хохотун медленно плелся в сторону лифта, дочь несла за ним пакеты с одеждой. Все отделение, и больные, и сотрудники вышли в коридор и стояли вдоль стен. Их оказалось очень много, и Хохотун терялся, не знал куда идти, останавливался и хохотал. Улыбка не сходила с его лица, а глаза слезились от радости. Некоторые старики обнимали его и целовали в щеку.

– Не нацеловались за три недели! – подгоняла его сзади дочка.

Хохотун зашел в лифт, а провожающие столпились на тесной площадке перед лифтом. Каждому хотелось, чтобы ему в последний раз улыбнулся загадочный новый больной. Хохотун в последний раз сказал «Хм-ы-ы», дверь лифта плавно закрылась, и Хохотун исчез.

– Надо же! – сказала толстая медсестра. – Для себя у человека в голове ничего не осталось, а других притягивает! – и пошла на свое рабочее место.