Новости
Запах дождя
Сегодня мы посещали мёртвых. Я и Пабло. Мы шли в абсолютной тишине, поглядывая на унылые кресты и тяжело вздыхая каждый раз, когда читали новое незнакомое имя. Их здесь их были сотни, тысячи: мёртвых и умерших, покончивших собой, самоубийц и тех, кто просто не смог иначе. Теперь все они равны: герои и убийцы, старики и дети, жёны и любовницы, примерные мужья и отчаянные казановы – все они замерли между небом и землёй, оставив след лишь на камне и в душах тех, кто ещё жив. Могилы покосившиеся, полуразвалившиеся, запущенные – здесь становится больно за тех, кого с нами нет, становится жалко и жутко, потому что мы даже после их смерти не можем воздать им должное.
Начинается дождь. Рассеивает тишину. Капли стекают по одежде, по лицу, и кажется, что мы плачем. Мы избегаем смотреть друг другу в глаза – сейчас это слишком сложно. Пар вырывается изо рта и маленьким облачком летит впереди нас. Наш шаг становится шире – мы уже почти пришли. Дождь усиливается, капли больно бьют по коже и возвращают нас к жизни, пробуждают от летаргического сна. Вот он – большой гранитный крест, в некоторых местах уже давший трещины, как, впрочем, и наша вера, которая давно уже далека от канонических представлений. Пабло становится на колени, несмотря на дождь и мокрую дорожку возле могилы, и крестится, правильно, по-католически, а потом целует свой нательный крест. Губами шепчет какую-то молитву, и я не мешаю ему, отхожу на несколько шагов назад и смотрю на его спину: чуть сутулую и сгорбленную от постоянного тяжёлого труда.
Пабло работает на стройке, уже очень долго, я не помню времени, когда он работал где-то ещё. Хотя мать рассказывала, что раньше он прекрасно играл на пианино и выдвигался на городской конкурс. Сейчас, глядя на его огромные, грубые пальцы, невозможно поверить в это. За долгие годы он так и добился никакого положения, оставшись обычным рабочим с мизерной зарплатой и постоянным риском получить производственную травму. Пару лет назад на ногу ему упала бетонная свая, и целый год я должен был один обеспечивать нашу маленькую семью. После смерти матери мы остались с братом одни. Сейчас, стоя возле её могилы, я снова ощутил забытое чувство тепла от её присутствия, глядя на маленькую фотографию матери и преклонённого брата, я вспоминал время, когда она была ещё жива. Я не могу сказать, что мы жили очень хорошо, но мы были одной семьёй, всегда, даже когда в плохом настроении, уставшая, мать могла побить меня или накричать на Пабло. Мы были семьёй, когда наступили трудные дни, когда народные волнения и военные перевороты обескровили всю страну. Я помню лишь горящие глаза брата и фразу, которую мать сказала ему тогда: «Как ты хочешь победить, если бросаешь собственную мать?». Я был слишком мал, чтобы понять её тогда, но я понимаю её сейчас. Мы недоедали, бывали дни, когда кусок хлеба был для нас пиром. А потом, вдруг, совершенно неожиданно всё закончилось одним махом, и наступила белая полоса: брат снова работал на стройке, у нас вечером был хороший ужин и я даже смог снова пойти в школу. Мне нравилось в школе, там были добрые учителя и иногда, по субботам, нас вывозили на прогулку, за город к водопаду.
Хотя наша семья и была верующая, но мы почти никогда не ходили в церковь. «Они только говорить умеют, а толку никакого», – говорил Пабло, когда я спрашивал его о священниках. «Вера должна быть внутри тебя. Очень глубоко, в душе. Ты должен чувствовать Его, а для этого тебе не нужно слушать других…». После таких слов он обычно крестился и смотрел на мать, которая кивала согласно, но строго. Я очень долго пытался найти Его внутри себя, но когда Он забрал у меня мать, я перестал верить в то, что Бог справедлив. Я снял свой нательный крест и положил его в гроб к матери. С ней и похоронили мою веру, хотя крест – это всего лишь ещё один символ, пережиток прошлого, также как и наши стареющие священники, прячущие за ликом церкви свои извращения и богохульства. В тот день тоже шёл дождь, и пока мы с братом несли гроб, вымокли до нитки. Земля на кладбище промокла, и когда нам нужно было бросить первые крупицы земли, то мы не нашли ни одной сухой песчинки. Получилось, что мы забрасывали гроб грязью, огромными кусками слипшейся земли. Помню, что не смог сдержать слёз и отвернулся. Так мы прощались с матерью…
Нас успокаивали люди, которые вдруг почему-то полюбили меня и брата, они говорили добрые слова, сочувствовали и предлагали свою помощь. Но я знал, что если мне действительно понадобиться поддержка, то единственный, на кого я смогу рассчитывать, это будет Пабло, а не эта горстка непонятных и незнакомых предметов с человеческими повадками. Вот рядом с могилой матери стоит мамин дядя, в строгом чёрном костюме и печальным лицом, а над ним держит зонт опрятный негр с побережья. Он уже выписал нам чек на небольшую сумму, скорее, для того чтобы успокоить свою собственную совесть, чем для того чтобы действительно помочь нам. Несколько лет назад, когда мать поехала к нему и попросила у него денег в долг, он сказал: «Сейчас сложные времена, Мария, с деньгами довольно тяжело, мне самому не хватает». Он попросил служанку повременить с обедом и продолжил: «я в твоём возрасте работал и зарабатывал деньги сам. Ни у кого не просил. Тем более, у тебя два кормильца…» Тогда мать ушла и потом весь вечер плакала. С той поры мы больше никогда не просили ничего и ни у кого, всего пытались добиваться сами. Может быть, поэтому мой брат всё ещё чернорабочий, а я уже пять лет работаю почтальоном. Да и то, ко мне закрадывается подозрение, что работа мне досталась всего лишь из-за велосипеда, оставшегося от отца, которого я так никогда и не видел. «Он погиб на войне», – всегда говорила мать и показывала старую фотографическую карточку, на которой мы все были вместе. Мать там была молодая, с весёлым лицом и маленьким Пабло на коленях, а я в пелёнках на руках у отца. Отец был человеком строгим, с мужественным лицом, похожим чем-то на конкистадора. Его звали Мигель Кортес, и мне всегда хотелось думать, что наш род действительно имеет благородные корни. Брат тоже не помнил отца, но боялся в этом признаться, и всегда, в подтверждение своих слов, показывал мне письмо, которое написал ему отец с фронта. В письме было всего несколько строчек. Отец писал о том, что очень скучает, называл городок, где их расквартировали, и рассказывал о том, как ему не хватает обычного домашнего мате. Просил заботиться о матери и обо мне. Пабло всегда гордился тем, что отец обращался с ним как со взрослым человеком. Наверное, поэтому он так рано повзрослел…
Большие письма отец писал только матери. После её смерти мы прочитали их, и так, по словам и почерку, мы познакомились с отцом. Его письма были наполнены скрытой любовью, не картинной и показательной, без слюнявых признаний и пустых слов. Он писал обо всём, кроме своей любви к ней, но любовь сквозила сквозь буквы, витала ароматом над пожелтевшей бумагой. Он писал об ужасах войны, о налётах и бомбардировках, о танковых атаках и артиллерийском обстреле. А через секунду он успокаивался и писал о рассвете, об уцелевшей поляне цветов среди горящего леса, о новых книгах, которые удалось прочитать и о новой музыке, которую он случайно услышал в окно. Он писал о птицах, о своём детстве, вспоминал свидания с матерью и жаловался, что тут никто так не готовит, как она. Он писал, что далеко от дома даже дождь пахнет иначе. И всегда подписывался: «Мигель». Больше ничего, ни «люблю тебя Мария», не «жди меня». Ничего такого. Просто и понятно. Им не нужно было этого, не нужно было лишних слов.
Когда он погиб, мать умерла в первый раз. Наверное, она тогда просто ещё держалась, из-за нас. Мы были ещё слишком малы, чтобы выжить самим. Но как только мы немного стали на ноги, она начала чахнуть, засыхать. Мать всё чаще и чаще стала вспоминать его и рассказывать нам о нём. Она так и не вышла замуж второй раз и даже не завела себе мужчину. Она всю оставшуюся нежность отдала нам – всю без остатка.
Когда её похоронили, в ней не было уже ни грамма любви и нежности, она вся осталась в нас, каким-то защитным колпаком накрыла нас с головой, оградив хотя бы на несколько лет от реального мира. Ту фотографическую карточку мы похоронили вместе с ней. Так нам было проще. Пабло говорил, что письма тоже нужно было оставить ей, но я настоял на том, чтобы письма остались нам. Как память об отце…
Я смотрю на Пабло: он встаёт с колен и подходит близко-близко к могиле, кладёт цветы, принесённые с собой, на крест и отходит. Это обычные полевые цветы, которые мама очень любила. Она всегда говорила: «Настоящие цветы должны пахнуть свободой…». Я помню засохший букет цветов, который всегда стоял на тумбочке возле её кровати – этот букет подарил ей отец перед тем, как уехать на фронт. Мы похоронили его с ней, как, впрочем, и многое другое, что нельзя описать словами и сыграть на гитаре. Иногда, сидя вечерами перед открытым окном в нашей маленькой квартирке, слушая ночной город и далёкий океан, я пытаюсь понять: почему в нашей жизни происходит лишь так, как происходит, и никак иначе. Я слышу песни и крики подвыпивших гуляк, слышу музыку звёзд и сонные серенады, рассеивающие любовную лирику, я вижу, что ничего не меняется, и даже сквозь века мы можем протянуть руки прошлым поколениям. Я перебираю струны на гитаре и тихим голосом пою одну из песен, которые я написал сам, дожидаюсь Пабло, и мы ужинаем тем, что нам послал Он, тем, на что в данный момент у нас хватает денег. Инфляция заставляет нас потуже затянуть ремни, но пока ещё не оставляет нас голодными. Последнее время нам выдают кучу ненужных бумажек, которые на следующий день уже не будут иметь никакой практической цены. Очереди и забастовки, но, что самое парадоксальное, когда наступает ночь, всё ещё слышны серенады и песни, жизнь бьёт ключом, и никакие проблемы не смогут отобрать у нас нашу свободу… В такие моменты я особенно горд тем, что я испанец. Несколько последних недель Пабло приходит позже, чем обычно, работает намного больше, устаёт и, приходя, часами лежит в ванне, пока вода не остывает совсем. Для этой процедуры я начинаю подогревать ему воду за час до его прихода…
Писем теперь пишут намного меньше, используя уже не такую дорогую бумагу и стараясь крепче запечатывать конверты, чтобы работники почты не читали чужие судьбы. Моему велосипеду практически не осталось работы. Мне пришлось устроиться ещё официантом в маленький ресторанчик, за углом, чтобы хотя бы немного помочь брату. Откладывать практически не получается – еда забирает все ресурсы. О новой одежде уже давно никто не думает, в центре закрылось несколько магазинов – теперь мода на хлеб и картошку. Если удаётся достать бутылочку вина или кальвадоса, то можно считать себя счастливым человеком. По радио говорят, что страна очень скоро выйдет из кризиса, но когда я вижу ещё одну очередь, то я начинаю сомневаться в этом. «Хорошо, что мать не дожила до этого», – сказал однажды брат, когда мы поделили с ним маленький кусочек масла, который я принёс из ресторана, как плату за сегодняшний день. Брат очень похудел, у него ввалились щёки, а от постоянного тяжёлого труда у него очень болит спина. Теперь он лежит в ванне ещё дольше, а я просто продолжаю греть ему воду…
– Ты не подойдёшь? – Пабло смотрит на меня своим усталым взглядом.
– Она всё равно ничего не чувствует, – говорю я, но всё же делаю несколько шагов вперёд и становлюсь рядом с ним.
– Она очень любила тебя, – брат обнимает меня за плечи.
– Она любила нас, – я тоже обнимаю его, и мы стоим так несколько минут.
– Как ты думаешь, будет война?
– Думаю, да, – я смотрю на ряды одиноких могил, – теперь просто нет другого выбора.
Он кивает. Сейчас он почему-то очень напоминает мне отца. Похудевшего, но не сломавшегося и свободного. «Самое главное в жизни – это свобода», – всегда говорил отец. Мать часто повторяла нам эти слова. Она сидела на кресле-качалке, вязала свитер мне или штопала носки Пабло и смотрела на его фотографию. Всегда, когда она цитировала отца, у неё в голосе появлялись нотки нежности и гордости. Никто не знал точно, как он погиб, но люди говорили, что лейтенант Мигель Кортес умер героем. Не знаю, было ли это успокоением для матери, но это был повод для нас лишний раз гордиться своим отцом…
Последнее письмо отца было совсем маленьким: их срочно перебрасывали в какую-то горячую точку фронта, и он не знал, когда снова сможет писать. Он писал, что на улице великолепная погода и птицы поют мелодию его юности. Писал, что, наконец, дочитал томик Кальдерона и находится под большим впечатлением. Рассказал о том, что вчера нашли источник минеральной воды – она была солёная на вкус и даже чуть газированная. Говорил, что ближе к зиме, может быть, у него получится выхлопотать отпуск… Он всегда останется с нами, так же, как и мать, так же, как и их любовь…
Мать всегда мечтала, чтобы я хорошо учился, но у меня это не очень получалось. «Ты должен стать человеком», – говорила она. А когда матери не стало, то я и совсем забросил это дело. Я не доучился несколько классов, поэтому об университете не могло быть и речи – мне нужно было работать. Брат тоже настаивал, чтобы я закончил школу, хотя сам понимал, что в данный момент это невозможно. Радио надрывалось, вестуя о грядущих переменах в нашей жизни, человек, который теперь стоял у власти, добился определённых успехов благодаря своей дипломатии, и теперь мы находились в составе сильной военной коалиции. Но жить лучше не становилось… «Не вздумай сейчас завести себе девушку, – говорил мне брат, – войну не обманешь…». Я соглашался с ним, понимая, что он прав. На личную жизнь времени не было ни у него, ни у меня – когда мы приходили после работы, единственное, о чём мы могли думать, это об отдыхе и ужине на сон грядущий. На большее просто не хватало сил.
У брата выходной был в воскресенье, а я очень редко мог отпроситься с работы – в ресторанчике по выходным всегда было особенно людно и хозяин неохотно отпускал меня надолго без уважительной причины. Сегодня такая причина была…
Мы идём обратно, мимо всё тех же стареющих могил, мимо покосившихся и разбитых крестов, мимо припорошенных листьями людей. Идём сквозь дождь и ветер, всё ещё не смотря друг другу в глаза. Мы выходим и идём по улице в сторону дома, проходим мимо музыкального магазина. Он открыт, и старик приветливо машет нам рукой. Раньше он преподавал в музыкальной школе рядом с нами, теперь школу закрыли, а инструменты опечатали. Некоторые остались в его магазине, но их никто не покупает, сейчас деньги тратят на другое…
– Энрике, ты так подрос, – он улыбается и жмёт мне руку. – Пабло, всё ещё на стройке?
– Да, – брат сутулится, я вижу, что ему неуютно.
– Я учил его, – старик смеётся и хлопает Пабло по плечам, – ещё тогда, когда кто-то хотел учиться. Вот на этом самом рояле, – он показывает на старый инструмент у стены. Красивые клавиши из слоновой кости выдают в нём очень дорогой инструмент.
– Почему вы не продадите хотя бы клавиши? – я удивлён, что инструмент сохранился в таком виде.
– А вы пробовали продать своё сердце? – спрашивает меня старик. У меня больше нет вопросов, и я просто смотрю на гитары на стене. В некоторых из них не хватает струн.
– Чаю? – старик смотрит на Пабло.
– Не хотели бы вас смущать, – брат пятится к выходу.
– Какое смущение, – старик грустно отводит глаза, – просто ко мне давно уже никто не заходил. Даже уже и поговорить не с кем…
– Тогда можно, – брат переминается с ноги на ногу и смотрит на рояль.
– Садитесь, я сейчас принесу чашки, – старик тяжело поднимается по лестнице на второй этаж. Там маленькая каморка, в которой он живёт.
– Так это правда? – я смотрю на него. – Ты действительно играл?
– Давно, очень давно, – Пабло прячет ладони в карманы.
– Сыграй что-нибудь, – прошу я его, пожалуйста.
Брат долго сидит молча, потом встаёт и грузной походкой идёт к инструменту. Неуверенно поднимает руки и пододвигает ближе стул. Потом ещё несколько секунд ждёт, прежде чем извлечь первый звук. Музыка льётся из-под его пальцем свежим ветром, ароматом весны и вереницей созвездий. Она струится по комнате – магазин на глазах оживает, и кажется, что даже дождь утихает, чтобы послушать эту музыку. Я не могу оторвать взгляда от брата: у него закрыты глаза и улыбка светится на его лице, Пабло молодеет на глазах. Он играет всё смелее и смелее, и его огромные грубые пальцы совершено не мешают ему извлекать эти чудесные звуки. Краем глаза я вижу, как старик спускается с подносом и замирает на ступеньках, чтобы скрипом не нарушить гармонии. Брат играет ещё несколько минут – и я понимаю, что ничто не смогло убить в нём человека. Когда он заканчивает, я ловлю себя на мысли, что плачу…
– Что это было? – спрашиваю я.
– Это Моцарт, – отвечает старик и наливает нам чай. – В какое время вы живёте, ребята, в какое страшное время…
Брат нежно проводит ладонью по клавишам и закрывает крышку. Этот глухой звук заставляет меня вздрогнуть: эйфория рассеивается, и дождь снова начинает стучать с той же силой. Пабло садится к нам и молча пьёт свой чай…
Мы долго прощаемся со стариком, обещаем заходить и вежливо отказываемся, когда он предлагает Пабло принять от него рояль в подарок. «Я не могу взять его, – Пабло смотрит прямо на старика, – вы же знаете…». Мы идём домой, мимо призывного пункта и патриотических лозунгов…
– Наверное, я запишусь, – говорю я, читая агитационные объявления, – я не могу больше так жить…
– Это что-то изменит? – Пабло смотрит на меня. – Для тебя?
– Да, – я вздыхаю, – я проверю себя и вырвусь из этого порочного круга. Ты же сам видишь, что мы задыхаемся здесь…
– Я вижу, – брат вздыхает.
– Тем более что нам теперь уже некого бросать и нечего оставлять. У нас ничего и никого нет кроме нас самих.
– Они не оставляют нам выбора, – Пабло смотрит на небо. – Они лишают нас свободы…
– Мы сами загоняем себя в рамки, – говорю я и толкаю стеклянную дверь. Брат стоит ещё минуту, смотря вдаль, а потом заходит вслед за мной. Нас записывают в пехоту и говорят, что наш поезд отходит завтра. Мы выходим на улицу, чувствуя себя другими людьми. Покупаем себе две бутылки кальвадоса на последние деньги и устраиваем себе маленький вечерний пир. Читаем отцовские письма и вспоминаем мать.
– Ты знаешь, что мы можем погибнуть? – говорит Пабло.
– Как отец?
– Нет, как мы, только как мы, брат… – он допивает последние капли. – Теперь мы сможем послужить свой стране.
– Это говоришь ты или агитаторы? – я недоверчиво смотрю на него.
– А как ты думаешь? – он крестится и идёт спать. Я ещё долго сижу в тишине, вспоминаю молодость и юность, которых у нас практически не было, вспоминаю годы после той войны, которая забрала у нас отца. Мне хочется помолиться, но я сдерживаю себя. Сейчас, как никогда, мне хочется теплоты, но брат спит, а за окном лишь крики пьяных и свист военных патрулей. Мы родились во время, когда нужно выживать, сражаться и отстаивать своё право на существование. «Страшное время», как назвал его старик-музыкант, но другого у нас просто нет…
Утром мы собираем вещи в два маленьких чемоданчика и идём на вокзал. Таких как мы довольно много – мы еле помещаемся в товарных вагонах. Там довольно тесно и нет практически никаких удобств. Снова идёт дождь, и деревянные доски влажные и холодные.
– Возьми это, – он снимает свой крестик и вешает его мне на шею, на счастье. Пусть Он хранит тебя…
– Спасибо, – я обнимаю его и целую крест, от таких подарков не отказываются. Губы вспоминают молитву, и я не мешаю им.
Поезд трогается, и я гляжу на наш город, который медленно исчезает за поворотом. Там остаётся всё, во что я верил, там засыхает моя жизнь. Может быть, мы уже никогда не сможем вернуться сюда. На всё Его воля. И вера – это единственное, что ещё может спасти нас, это то, что может вернуть нам надежду и подарить свободу. Теперь, осознав всю важность нашего поступка, я понимаю слова брата, и пытаюсь найти Его внутри себя. И мне удаётся это…
Я высовываю голову в маленькое окошко и вдыхаю запах дождя, стараясь запомнить его, потому что там, куда нас везут, он будет пахнуть совсем по-другому…
|
7-8 октября 2003 года |
Чужие игры
Сегодня мы остались вдвоём. Я и Анна. Не знаю, как она попала в армию, она об этом никогда не рассказывала. Об этом никто и не спрашивал. Здесь никто не лезет в душу и не пытается жалеть тебя. "Странное место", – как сказал мой брат, когда мы побыли здесь около недели. Так мы его и стали называть. Мы выполняли дурацкие упражнения, которые назвались тренировками, и старались стать настоящими солдатами. Сейчас, по прошествии нескольких месяцев, я понимаю, что у нас это получилось уж слишком хорошо. Мы даже стали молиться перед сном – а за собой я такого давно уже не помнил. Но это помогало оставаться в форме…
Об Анне я знал только то, что она очень нравилась Пабло. Если, конечно, не кривить душой, то и мне тоже. Просто я всегда боялся в этом признаться. Наверное, поэтому она выбрала его, хотя, может быть, дело было просто в том, что он был старше меня. Они стали чаще уединяться, и у брата появились какие-то секреты от меня. Они переглядывались и иногда просто без причины улыбались. Я не мешал им, какое право я имел мешать им? И без меня было множество обстоятельств, которые могли разделить их. "Война не дружит с влюблёнными", – как-то сказал я брату, когда мы уже ложились спать. "Знаю, – ответил он, – но любовь не дружит с трусами". Потом отвернулся от меня и больше ничего не сказал. После этого я никогда не поднимал этой темы. Мой брат всегда был прав, всегда, сколько я помню его…
Мы с братом попали в специальное подразделение: опасно и малоприятно. Постоянно приходилось рисковать, иметь короткую стрижку, говорить мало, стрелять метко и не называть своих настоящих имён – всё это называлось конспирацией. Я помню наше первое серьёзное задание: мы должны были ликвидировать одного военного. Разведка доложила нам, где и когда он будет: оказалось, что он должен был принять участие в благотворительном ужине на яхте какого-то миллионера, на котором должен был проводиться сбор денег для жертв оккупации. Тогда Пабло сказал: "Война идёт, а богачи и бедняки всё равно едят разную пищу". Тогда мы получили приказ взорвать яхту, так как на этом ужине присутствовали ещё несколько неугодных власти людей. Так, чтоб уже наверняка…
Яхта почти не охранялись, видно, они чувствовали себя на своей территории в полной безопасности. Мы подплыли с запада, переждав семичасовой патруль, и оставили лодку в скалах. Кое-как натянув на себя неудобные резиновые костюмы, мы поплыли к яхте. Корабль колыхался на незаметных вечерних волнах, окна светились музыкой: было видно, как хорошо одетые люди веселятся и пьют. Сразу было понятно, что оккупация волнует их в этой жизни больше всего. "Пир во время чумы", прошептала Анна, на секунду вынув трубку изо рта. Теперь, после года войны, я понимаю, что ничего бы не изменилось, если бы мы не выполнили это задание. На нас не было опознавательных знаков, при нас не было документов, мы официально не существовали, да и эти люди, которых мы должны были ликвидировать, были всего лишь незаметными пешками, совершенно не оставившими след в мировой истории, не такими важными, как нам старались это преподнести. Если бы мы погибли тогда, а они выжили, то ничего бы не изменилось, разве что, кто-то не получил бы очередную медаль и памятную ручку с красивым золотым пером. Но мы сделали всё очень чётко: я и Пабло, с разных сторон яхты убрали охрану, наши пистолеты были заряжены капсулами с усыпляющим веществом, так что всё было проделано тихо и бескровно. В это же время, Анна, не снимая костюма, спустилась в машинное отделение, используя всё тот же газ, устранила рабочих и случайно попавших туда матросов, а потом заложила бомбу. Через несколько минут, когда мы уже подплывали к лодке, а Анна нажала на кнопку взрывателя, я стал свидетелем первого в своей жизни фейерверка. Всегда хотел увидеть его, но никогда не думал, что это такое страшное зрелище: яхта превратилась в пылающий факел, а над ней разлеталась куча разной мелочи, частей корабля и человеческих тел. Когда мы доплыли до лодки, меня вырвало. Помню, что Пабло перекрестился и сказал тогда: "Грязная операция". А Анна ответила ему: "Война всегда была грязной, и всегда находились люди, которые не боялись запачкаться". А потом она помолилась за невинно убиенных. Пабло налёг на вёсла, и наша лодка понеслась подальше от этих чёртовых обломков. Так мы получили свои очередные медали…
Все иностранные газеты ещё неделю пестрели заголовками о взрыве в бухте. Оказывается, на яхте был ещё какой-то важный политик и известный учёный. "Жертвы войны", как окрестили их в прессе. "Хорошо, что ещё наших фотографий там нет", – пошутил тогда брат. Но никто не улыбнулся…
Мы попали в спецотряд по ряду причин: во-первых, у нас никого не было и никто не ждал нас на родине, во-вторых, у нас были неплохие физические данные и мы хорошо стреляли, и, в-третьих: здесь ещё помнили нашего отца – "героя войны", как сказал нам полковник, записывая нас в секретную папку… Анна попала к нам в отряд случайно. Все в отряде работали по двое. Иногда, когда намечались серьёзные операции, то "двойки" объединялись в "четвёрки" и "шестёрки", в зависимости от того, какие специалисты требовались на очередное задание. Мы с братом выполняли работу по очистке территорий: у нас было две снайперские винтовки, "мухобойки", как мы их шутя называли, с хорошим увеличением. Брат стрелял лучше, поэтому я часто выступал просто в роли наводчика. Мы работали очень просто: как можно ближе подбирались к цели и устраняли её. Один раз, когда мы уходили после очередной вылазки, то неожиданно напоролись на патруль. "Расслабились просто", как оправдывался потом брат перед полковником. Их было немного, но оказалось достаточно, чтобы потом Пабло тащил меня на плечах. У меня было сквозное ранение в ногу и счастливое ранение в голову – вырвало клок волос и кожи, с тех пор у меня в этом месте навсегда осталась памятная белая полоса. В общем, ничего серьёзного, только крови много… Пока я валялся в госпитале, брату дали временного наводчика. Я вышел через три недели после своего первого ранения, немного хромая, но с гордым лицом. В больнице мне даже удалось познакомиться с одной симпатичной медсестрой и пару раз пригласить её на свидание. Она мне не очень понравилась, но мы мило провели время и обещали писать и быть верными друг другу. Не знаю, кто из нас первым нарушил клятву, знаю только, что я никогда ей не писал. Сейчас я даже не могу вспомнить её имени, помню только, что она очень громко смеялась, и мне часто становилось неуютно в её присутствии.
Брат ни разу не приехал ко мне за эти дни, но я абсолютно не винил его – ранение было не настолько серьёзное, чтобы было о чём волноваться, а несколько недель порознь явно пошли на пользу нам обоим. Когда я приехал в часть, то его не было. Пабло был на задании с новым наводчиком – так я про неё и узнал. Они вернулись под вечер, грязные и измученные, но довольные. Она шла за ним – девушка нежной кастильской красоты, тяжёлый вещмешок не портил её осанки, и мне показалось, что аристократия ещё жива в её лице. Я обнял его, а он познакомил нас. По звуку его голоса я понял, что между ними что-то есть, но не подал виду. Со временем он и так мне всё рассказал…
Так мы стали работать втроём. Наша "тройка" была самой удачливой, и за одну из операций мы были награждены медалями. Задания в любую погоду, те, в которых приходилось не спать по несколько дней – всё это стало для нас привычным делом. Анна ни в чём не уступала нам, а иногда мне казалось, что её сил и энергии хватит на нас троих.
Помню, получив увольнительную, в перерывах между заданиями, мы ходили в город и часто сидели там в одной из кофейных. Здесь всегда было много военных, но было довольно уютно. Мы пили вино – оно было немного разведенное, но вполне сносное. Оно немного напомнило мне вино, которое я пил, когда в первый раз попробовал это дело. Только тогда оно вносило в нашу жизнь намного больше впечатлений.
– Ты любишь жизнь? – вдруг спросила Анна, глядя мне в глаза.
– Да, – я ответил быстро, видно было, что меня взволновал этот вопрос.
– Почему? – она посмотрела на Пабло, но тот не обращал на нас никакого внимания. Он прислушивался к радиоточке, которая вещала в углу, возле стойки. Там как раз передавали сводку с фронта… Тишина молчала вместе со мной, пока я думал над её вопросом. Действительно, любил ли я жизнь? Наверное, но только свою – простой, обыкновенной, эгоистичной любовью. Ведь если бы всё было по-другому, как мог я убивать врагов, лишать жизни совсем незнакомых и, в принципе, абсолютно безобидных для меня людей? Это нечестно, прежде всего, по отношению к самому себе… Первый раз, первое убийство. Самый сложный поступок в жизни – в темноте, под взрывами снарядов я плохо видел, что происходит вокруг. Он вышел на меня, неожиданно тяжело дыша, с винтовкой в руках. Штык под дулом был начищен до блеска. Я не мог пошевелиться, стоял и смотрел на этот штык, словно парализованный, а он не стрелял – видимо, закончились патроны. Он шёл на меня, ускоряя шаг и искажая лицо в страшной гримасе. Когда он был уже совсем близко, я увидел, что он одного возраста со мной, совсем ещё мальчишка. И тут меня понесло, весь мой страх и моя ненависть вырвались наружу. Я перехватил его винтовку и ударил его ножом в живот, со всей силы, чувствуя, как кровь струится по моим пальцам. А потом я ударил ещё и ещё раз, кромсая его на части, пока он совсем не потяжелел в моих руках. Я кричал, плакал и ругал эту жизнь, за то, что она такая, как есть. А когда я пришёл в себя, то увидел, что его штык торчит в моей ноге, и мне безумно больно…
– Потому что я не могу ничего в ней изменить, – я посмотрел на неё, – на всё воля Божья.
– Это не ответ, – она снова посмотрела на Пабло, но тот не хотел вмешиваться в нашу дискуссию.
– Что ты хочешь услышать? – я отвернулся, подзывая официанта. Странная молодость, которая отбирает у нас всё, кроме жестокости. Убивает прекрасное…
Как отец смог сохранить всё это в себе? Остаться таким, как мы помним его. Хотя, может быть, он лишь искал спасения в этих засаленных треугольниках, которые нам приносил почтальон? Уходил в себя и помнил лишь о том, что действительно имело для него значение. О матери, о нас с братом…
Что останется у нас после этой ненужной войны? Останемся ли мы друг у друга, или тоже, потом, в старости будем листать фронтовые альбомы и вспоминать погибших? Дарить несуществующую любовь не существующим внукам и мёрзнуть в земле, которая с радостью примет нас? Кому мы будем нужны? Те, кто помнит лишь гром снарядов, да безденежье и голод. Смутные времена. Как мы построим новую жизнь, если мы не жили до этого?
– Я хочу услышать правду, – она пытается заглянуть мне в глаза. Но для меня это слишком личный вопрос, чтобы я дал ей это сделать.
– Потому что я безумно боюсь, действительно безумно боюсь смерти…
Она отвернулась от меня, и взяла Пабло за руку. Тот нежно посмотрел на неё, и мне захотелось исчезнуть на миг, чтобы не мешать им. Сколько времени у них на любовь? И сколько времени у нас с братом?
Через неделю нас снова вызвали на задание. Мы выполняли его безразлично-профессионально. Не потому что в нас не осталось патриотизма, а потому что мы просто очень устали от смерти. И все были довольны, и мы остались в живых. Командир сказал, что мы лучшие бойцы в отряде, но никто ему не поверил. Я смотрел на усталые лица наших товарищей, которые возвращались с таких же заданий, на их руки, которые почернели от пороховой гари, на их выцветшие и подслеповатые глаза, от постоянного вглядывания в ночной прицел. И мне было обидно за них, за тех, чей труд и служение отечеству выбросили одной единственной фразой, показавшей наше разделение. Они не меньше нашего любили свою страну, не меньше нашего убивали ради неё и этих засаленных генералов, и ярких пуговиц. Просто, может быть, они остались более человечными на войне, если не смогли убивать так, как мы. Может быть, всем этим разделением нас лишь обидели, указали на нашу жестокость и ненависть к врагу. Может быть, мы и проиграли эту сложную войну с самими собой… А они, эти наши товарищи, пившие с нами фронтовые сто грамм и хлебавшие странную похлёбку из одного котелка, может быть, они остались настоящими людьми?
– Ты любишь его? – я посмотрел на Анну. – Действительно, искренне? Или это просто фронтовая привычка, проявление слабости?
– Я люблю его, – она сказала это так, что я поверил ей.
– Тогда я одновременно очень рад и очень боюсь за вас, может быть за брата даже больше. Не знаю, сколько времени есть у вас?
– И я не знаю, и он не знает. Это лишь обостряет наши чувства, делает их крепче…
– Может быть, – я задумчиво кивнул, – может быть…
Пабло зашёл неожиданно и как-то странно посмотрел на нас. Обвёл глазами землянку и долго и внимательно смотрел на Анну. А она – на него. А потом он понял и благодарно взглянул на меня. С братской теплотой и любовью. Как тогда, когда ещё была жива мать.
– Как мы будем жить потом? – Анна смотрела на брата.
– Как люди, – Пабло подошёл и обнял нас, вместе. Как настоящая семья…
|
окончен 3 июня 2004 года |
Угольный мёд
Сегодня очень странный день. Особенный. Для меня и Пабло. Мы сидим на траве, прямо перед входом в больницу, и не можем прийти в себя. Говорят, что война закончилась, и нам можно ехать домой. Что мы больше уже не нужны…
Вчера в палату приходил какой-то генерал и сказал, что с нами всё будет хорошо. Мы сражались за свою страну и никаких репрессий от победителей нам не грозит… Он сказал: «Выздоравливайте!», выпил спирту и вышел. По крайней мере, так об этом мне рассказал брат. По его угрюмому лицу я понял, что ему всё это совсем не нравится. И что он предпочёл бы продолжать воевать… так он мог хотя бы заполнить свою душевную пустоту. А так у него осталась только его боль, его разочарование и ворох медалей, которые нужно будет спрятать подальше, чтобы не дай Господь их не увидели победители…
Во всей больнице тихо. Даже тяжелобольные перестали стонать и как бы затаились в ожидании… Мы-то знаем, что генералы сдали бы нас в любом случае. Мы всегда были лишь расходным материалом для удовлетворения их амбиций. Но мы выжили. Прошли через ад, а теперь нам не дадут покоя…
– Лучше бы мы умерли, Энрике, – Пабло вздыхает и смотрит на синеющее небо. – Тогда бы нас вспоминали как солдат. А теперь… мы станем в очередь военнопленных или обычных преступников. Мы будем чистить им ботинки, голодать или гнить в тюрьмах. Они не дадут нам спокойно жить…
– А чего ты хотел? – я смотрю на него. – Ты знал, что война рано или поздно кончится…
– Да, но я думал, что мы завоюем себе уважение… А что у нас есть теперь?.. Ещё большее унижение… да? – я вижу, что у него блестят глаза.
– Главное, что у тебя в душе, брат, – мне становится жалко нас. Мне тоже хочется плакать от этой божественной несправедливости. От того, что Он испытывал нас до последнего, и в конце-концов бросил. Мы остались совсем одни. Вернулись к началу отчёта. Туда, откуда и начинался наш путь…
Анна не дожила до нашего позора всего несколько недель. В том бою брата сильно ранили. Его рука была почти полностью оторвана осколком. Последнее время мы уже не работали в связках, а отходили всё дальше и дальше в тыл, сдерживая врага на всех подступах. Тут уже не было чётких подразделений – их формировали из тех, кто остался. А оставалось нас всё меньше и меньше. Госпитали и больницы были переполнены. Провианта и вооружения не хватало. Начались перебои с поставками на фронт. Иногда мы не ели по нескольку дней. Некоторым было совсем плохо, и они начинали питаться телами погибших… Санитары просто не успевали их убирать... Не хочу говорить об этом – было очень страшно. Война никогда не сотрётся из моей памяти. «Самая качественная фотография», – сказал о войне Пабло. А когда не стало Анны, то он и вовсе перестал разговаривать…
Несколько дней брат лежал в бреду, на границе между жизнью и смертью. Он умолял врача оставить ему руку и почему-то его послушали. Сделали исключение для бравого лейтенанта Кортеза. Героя войны… «Будешь терпеть, и тогда, возможно, твоя рука останется с тобой?» – спросил врач… И Пабло согласно кивнул головой. У брата раненая рука гноилась, были опасения о том, что гангрена может начаться в любой момент. Врачу пришлось вычищать гной металлической щёткой. Брату вставили в рот обычную деревяшку, а вместо анестезии дали стакан спирта. Он ни разу не потерял сознание во время операции, сквозь стон,следя за действиями хирурга. Таких как он было много, просто на войне на такой бытовой героизм обычно не обращали внимания…
Анна погибла сразу. Их накрыло взрывом обычного фугаса. Противник часто сначала устраивал обстрел пушками или посылал на нас самолёты с бомбами. Это называлось «зачисткой местности». После этого уже можно было посылать солдат и технику. Наверное, Пабло перестал разговаривать ещё тогда. Она умерла у него на коленях. У него хлестала кровь из открытой раны, рука болталась на одних мышцах... а он гладил её по волосам, и говорил что-то нежно-нежно, она смотрела на него и пыталась ответить… но не могла.
Я вынес его на себе. Он болтался у меня на плече, кровь заливала мне шинель – я не смог нормально наложить жгут и говорил о ней. О том, что она не страдала, что он так любил её. Потом вдруг у него появились силы, и он схватил меня за ворот и начал кричать о том, что нужно вернуться и забрать её. А потом снова ослаб и говорил, говорил, говорил… А я думал только о том, что мне нужно донести его до врачей, пока он говорит. Значит, ещё жив. Значит, ещё есть шанс. И я нёс его…
Он замолчал как-то внезапно, когда мы уже почти выбрались с линии огня. Я посмотрел на него и увидел пустоту в его глазах. И тогда мне действительно стало страшно. Среди всех ужасов войны этот пустой взгляд моего раненного брата поразил меня больше всего…
У меня самого было лёгкое осколочное ранение. Оказывается, пока я нес его, моя рана сильно кровоточила. Когда врачи забрали его на операцию, я потерял сознание. Потом они очень удивлялись, как у меня хватило сил пронести его такое расстояние… Я не отвечал им, хотя знал ответ на этот вопрос.
– Она бы обрадовалась, – грустно вздыхает Пабло и поправляет повязку на руке. Рука у него очень болит, но вроде бы он идёт на поправку. Я вчера говорил с врачом, зачерствевшем за время постоянных убийств. Он смотрел на меня устало, держа в руках папиросу и ежесекундно затягиваясь. Он говорил, что даже если улучшения на лицо, то он уже привык ничему не удивляться, что возможно всё, и брат ещё может лишиться руки… Я слушал его молча, проглатывал сухие слова и жалел его, по-человечески. Он уже погиб, растерянный в своей клятве Гиппократа, зачерствевший под снарядами и ликом смерти, с которой он был на «ты». Я киваю, жму ему руку, благодарю его… Но внутри у нас обоих одинаковая пустота. Однако, в отличие от врача, у меня есть брат. И он заполняет мою пустоту…
По утрам мы гуляем с братом. В развороченном снарядами парке, рядом со старым корпусом госпиталя, на который упала бомба несколько месяцев назад. Погибли почти все пациенты и медперсонал. Новая партия эскулапов приехала как раз перед тем, как мы поступили в госпиталь, и мы иногда шутим, что вовремя получили свои ранения. Так бы всё равно отправились на небеса. Теперь у нас почти все шутки связаны со смертью. Не знаю, почему, может быть… это из-за войны…
Радио мы теперь слушаем каждый день… Нас продали, отдали в рабство, и мы ожидаем, что за нами приедут уже очень скоро. Если нам повезёт, то нас могут отправить обратно в Испанию, домой… Если нет, то мы погибнем в одном из концентрационных лагерей на севере далёкой страны, с которой мы воевали. Ради чего? Ради кого? Ради тех генералов, которые обещали нам золотые горы и новую Мекку, и теперь оставили нас одних?.. Или ради тех людей, за которых мы сражались, которые остались там, далеко, и теперь также радостно машут победителям, как и когда-то радостно махали нам, провожая в бой? И в этом ли справедливость? И в этом ли Его благодать? Или это испытание за то, что мы нарушили великие заповеди?
Кормить нас стали хуже… Поставки провианта прекратились, и порции сильно урезали. Это не добавляет нам здоровья… Тяжелобольным легче – они пьют только воду. Ходят слухи, что нас всех расстреляют и нужно попытаться бежать через границу, пока не поздно. Пока ещё можно уйти, и есть силы.
– Какая разница, где умереть? – говорит Пабло. – Всё равно дома нас ждёт только нищета…
– Но это же наша родина, – возражаю ему я.
– Моя родина – это ты, – говорит он и достаёт сигарету. И мне нечего ему возразить… я просто молча курю с ним.
Сегодня в парке особенно тихо. Даже птицы перестали петь, в воздухе повисло напряжение. Сегодня что-то должно было случиться. Я чувствую это. Ведь закончилась война. Я смотрю на дорогу, на которой огромным облаком приближаются к нам они, те, с кем мы воевали долгих семь лет… Они едут огромной колонной, с видом победителей, с развивающимися флагами и улыбками на лицах.
Весь госпиталь выходит на улицу, становится плотным рядом. Некоторые держат в руках оружие. Мы готовы сражаться до конца. До смерти. Нам нечего терять… Только тяжело раненные лежат на своих местах, но я уверен, что они буду ползти, будут рвать зубами, если понадобится. Я уверен в них…
Враги останавливаются. У них немного запыленный уставший вид. Они очень похожи на нас. Точно такие же, с воспалёнными глазами. Они заслужили победу точно так же, как и мы. И дело не в справедливости… просто им больше повезло. Они идут к нам. Мы не знаем, что делать – ведь на нас никто не нападает… мы просто стоим молча.
– Опустите оружие, – громко говорит Пабло, – хватит уже смерти…
И почему-то это кажется единственным правильным решением.
– Добрый день, солдаты, – офицер говорит на ломаном английском, но мы его понимаем. – Мы пришли, чтобы помочь вам. Освободить из под гнёта… он говорит много слов, он так уверен в себе. А нам просто хочется есть и пить. Мы голодны и напуганы. И нам наплевать на то, что он нам говорит…
Наконец он заканчивает и даёт знак своим. Нам несут еду: Хлеб, суп и маленький комочек мёда. Враги смеются, машут нам руками и подмигивают.
– Только что собрали, – хвастается командир и протягивает мне тарелку. Я смотрю на брата, потом на суп, потом снова на него…
– Бери, Энрике… бери, – улыбается Пабло. – Тебе нужно поесть…
Через минуту едят уже все. Мы сидим с Пабло, в окружении врагов, которые уже стали нашими друзьями, мы пытаемся говорить друг с другом, шутить… пытаемся научиться жить в мире. Я ем мёд, который немного отдаёт гарью пепелищ нашего прошлого. Угольный мёд войны, которая прошла…
Нас обещают отвезти домой. Эти слова радуют слух и мы благодарим их. Верим им, потому что у нас нет другого выбора.
– Скоро мы будем дома, Пабло… – я обнимаю брата, – и всё будет по-новому…
– Я уже боюсь загадывать, Энрике, – он смотрит на небо. – Все мы в руках Господних…
Мы садимся в грузовики и едем навстречу новой жизни. Без войны и смерти. Без боли и разочарования. Навстречу надежде…
И как мы будем жить, дальше никто не знает. Никто, кроме Него…