Копчён покой декабря. Эта ночь – рыбацкий котелок, опрокинутый на лицо города, измазавший его своей чугунной гарью и замахом слизкой ухи. Вдалеке Нева залита чернилами, только на поверхности мерцают щепоткой разбросанные лепестки куриной слепоты от длинноногих фонарей. Ближе к воде – в ней мозайка из кадмия, марганцовки и бирюзы; на камнях – изумрудная плесень, иногда оливковая – это от мягкого снега. И тут же – диатезная щека фасадов, шелушащаяся как у ребёнка, отваливающаяся тонкой кожицей – цементом, мутноватым от грязи и снега.

У золотистого окна отеля он смотрел заплаканными глазами на алюминиевые следы в саду – сыпучий снег осветлял их. Эти следы существ Божьих, после дьявольских они не остаются. Он побродит по комнате, прислонится к морозному холодку стены: «Мне день и ночь покоя не даёт...»

А во дворе заколыхался чёрный сюртук. И вот он уже тут, в номере – грубо стряхивает с цилиндра капли от снега.

– Итак, снова честь имею-с!

На «йу-с»– кобриное шипение. Чёрный человек прячет змеиный язык за лимонными зубами. Шмыгает – с холода на носу выступили сосуды бордовыми кружевами.

– Что тебе нужно?!

– Что вы, что Вы? Нервничаете? Психопатия – дело не только душевное, но, знаете ли, физическое. Ежели ещё рукоприкладствовать изволите...

– Замолчи!

– Впрочем, не будем пугать. Я не смущаю?

– Ты не кучерявым пуделем вошёл?

– У-у, учёный!.. Фауст!.. Той девчонке тоже о Гётовой поэзии говорил?.. И прильнул к сосцам в черёмухе...

– Не было такого! Лжёшь, проклятый!

– Как же не было? Ведь вы подумавши. Только лишь. Но не написавши.

– Не твоё дело. Убирайся вон!

– Помилуйте, одну вещицу узнать хочу...

– Вон!

– Накидочка у ней белая была?

– Вон!!!

Пропадает.

И ведь всегда – в глазах любой женщины была она – шестнадцатилетняя, у калитки. Он обнимал её за лебединую талию, тянулся к смущенно сжатым губам, а она, зарываясь в белой накидке, отвечала: «Нет!» – Видел он её потом значительно позже, взрослым – у неё убили тогда мужа-офицера.

Чёрный человек вернётся под копытливый стук деревьев; чумазый ворон постучит изогнутым клювом в окно.

– Давно я тебя не пытал! Протокольчик составили. Распишись, каналья! Кровью!

– Сейчас я тебе распишусь!

– Знал, куда лез! Жить тебе осталось... пару дней.

– Тебя переживу! Всех Вас переживу!!! Ненавижу!

Смолкают – чёрный деликатно выжидает.

– Алкогольный лирик – что это за призвание, прости меня Господи? Ведь не сможешь боле. Кому будешь доказывать? В кабаках? – Больной! Или стараешься выдать за больного? Что им до твоей порезанной руки? Ах, как красива полосочка!

Вчера он в бешенстве вопил – в отеле не было чернил. Его так и не услышали. Позже надрезал ножом запястье, набрал алого сока в стакан и корявым почерком нацарапал: «До свиданья, мой друг, до свиданья...» А чёрный хохотал – на столе была белая скатерть, по нему: накидка, всё по-девичьи хлопал глазами, пожёвывая губы. – Схватились в рукопашном. Его одолели.

– А графинчик у Вас на столике хорошенький. Не составить ли мне Вам компанию? Нет? А то, ей Богу, холодно сегодня – дьявольский декабрь. Ну? Не хотите? Зря! На то я слаб. Впрочем, неважно... Вам нужна тут хозяйка, а то у Вас беспорядочно. Меня возьмёте? Хе-хе. Я ведь могу в хозяйку переодеться! Вам нужна женщина, терпеливая, стойкая... не то что... Замолчать? Пардон, молчу! Нет, а ведь нынче полно прекрасных дам на Невском. К чёрту Невский – как это пошло! Русское – всё это душистое и свежее – оно ведь в глубинке. Помните? Ха-ха. Не смотрите на меня так грозно! Оставьте графин, голубчик! Ведь с кандалами в Сибири оно, позвольте, тяжко, хотя кандалы уже отменили... К тому же Вы в лирике, в чувствах! Возвышенный! Вы меня потрясаете!.. Чуткий Вы человек! И как у вас всё это получается?

Он снова не выдержал – словно копьё вонзил трость чёрному в голову. Тут же на пол забарабанила дождём брусника.

– Бейте, мне всё равно не больно! О, я даже радуюсь! Смелее! А Вам должно быть совсем плохо! Терзайте, но никогда не растерзаете!

Он долго ещё вонзал свою трость – в номере гремел дьявольский смех. Ведь он знает, что каждое слово чёрного – бессмысленно. Это лишь моральное давление. Но к чему? И может нет этого чёрного вовсе? – Он сейчас смотрит на истыканный диван, в нём торчит трость. Комната пуста, пахнет горящими свечами, в его ушах завывает: «Господи, помилуй...» Но чёрного здесь нет, нет!

Потом придут гости – наговорят, нарасспрашивают. Он будет улыбчивым и простым – до того мерзко – опять начнёт кричать – и всё фонтаном слюни. Все разойдутся, а тут, под сажевую ночь...

– Что же Вам не спится, сударь? Вдохновения при луне выжидаете? Не приходит? Сожалею. Я пришёл, чтобы...

А он как-то спокойно, уравновешенно:

– Оставь меня в покое, слышишь?

– Оставлю, оставлю. Что ж, действительно оставлю. Не хочешь сам, я помогу. (Подносит веревку, накидывает ему на голову)

– Уйди!!!

– Хорошо, ухожу. Верёвочку оставляю. Даю вам, милый мой, час. Прошу Вас, не задерживаете. У меня много дел. Не то придётся Вас самому...

– За что мне такие муки?..

Чёрный смотрит в глубину окна и ласковым шёпотом отвечает:

– Как это за что? Нельзя Вам такому больше жить. Всему должен быть конец. Посмотрите в зеркало – оно докажет. Перестаньте себя мучить. – Я тут трачу время на всякую вошь. Кстати, а что Вы рассказывали соседям, осмелюсь спросить? С кем Вы по ночам разговариваете? Хе-хе. Ведь они Вас слышат, а меня-то нет. Сам с собой? Прекрасно! Браво!

Месяц сдох, лазурной полоской помазан рассвет. Цилиндр валялся на полу, зеркало разбросало мельчайшие куски серебряными монетами. Он висел на веревке у стены, с видом – будто борется ещё, с надеждой. Жёлтые кудри облекли, голубые глаза закатились.