Словно взаправдашние рабы Божьи, терзающие невратическими постами свои организмы в ожидании их смерти, так и праведники с Авелем уже давно глотая голодные пузырчатые слюни нетерпеливо коротали ночь за вялой склокой, начинать готовить ужин уже прямо сию минуту или победствовать еще.

– А если бы не уронили тогда пудинг, жрать хотелось бы меньше, – опрометчиво сказал Иуда. Совокупная ненависть всех христиан к его невезучему тезке была несколько меньше неприязни, истекшей из постылых окружающих глаз.

На экраны уже давно никто не смотрел, за ними сыто, хотя и не менее беспокойно пыхтел гость, зато бледнозеленая вальсирующая полоска в окошке радара не могла нарадоваться такому единодушному вниманию, будто ожидалось прибытие целого стада заблудших атомных бомб, а не одного-единственного совершенно безобидного Всевышнего, да и то, право сказать – черт его знает – Всевышнего ли!, как изволил саркастически прохлюпать Манассия. Так или иначе, желудкам степень возвышенности была безразлична, в людях, – равнодушно подумал Симеон, – это, пожалуй, единственная вещь, общающаяся с миром на равных, без предубеждения и заковыристых дихотомий.

Как и было предначертано, самолет с шефом прилетел поздно ночью. Тысячи насмерть перепуганных взорванных шумом двигателей птиц, переливаясь белыми перьями в свете мощных прожекторов прокатились от береговой кромки вдоль всей посадочной полосы и зверским писком more! more! известили мир о странном визите.

Стоя на четвереньках и прижавшись к узкой стеклянной щелке на чердаке, Авель в бинокль наблюдал за тем как шеф, эскортируемый неистовым Варлаамом и сторонящимся его сонным Гадом продирался сквозь смертельную пустошь. Как Гад так и Варлаам практически сливались со снегом, но шефа невозможно было ни с чем перепутать и тем более не заметить: яркая световая печать над головой бросала на простоволосую макушку желтый блик. "Агазел! Упасть-не-встать, на Агазела похож", – ни с того ни с сего пронеслось в голове.

Малех шагал сквозь тьму исключительно уверенно и даже ни разу не посмотрел себе под ноги, как будто все еще помнил наизусть тысячелетней давности расписание с перечнем, каким камням где лежать и какому снегу куда падать. Через какое-то время кольцо, накопив страсти, вспыхнуло, разделилось на два, из которых одно немедленно улетело вверх, быстро замаскировавшись среди безобразных звезд.

Первым это явление описал Каин. В своей манере. "Шеф общается со Всевышним", – безапелляционно утвердил он; с тех пор так и повелось, хотя никто исключая Варлаама не знал, есть ли он вообще – Всевышний, а если есть, то чтит ли его Малех или поплевывает со своей залунной выси. Авель, в частности, думал что поплевывает; по его мнению шеф был вполне самодостаточен мирозданию и ни в каких благоговейных начальниках не нуждался. Более того, мог запросто слепить и мироздание и его начальника и даже дух из них выколотить – если, конечно, шило какое... или жареный петух... – так думал Авель.

И вот это самое чудо шло само. И какое такое было шило на сей раз – то не ведомо даже выскочкам-волхвам, которые, как полагал все тот же Авель, самонадеянно умерли и прозевали большой интерес, а может – зря.

Дан переставлял ноги заметно быстрее попутного Гада, более того, сам-то Гад отчетливо видел, как он через два шага на третий хитрил и вовсе земли не касался, но на такой же аллюр не перешел, стерпел, промолчал и отстал, хотя мог бы и сказать: "Хм, как я погляжу..." Не сказал. Над шефом висело и значило, что он занят судьбами мира, а быть может и вовсе – общается со Всевышним. Раз-два... три-и! Раз-два... три-и! – считал Гад вслед уносившемуся крошечным торнадо шефу. В конце концов, что значат человечьи ноги по сравнению с мыслями о судьбах мира. Небось не всякий и вполне-то человек на каждом третьем шаге заботится о Вселенной... Поэтому Гад и молчал. Хотел было поприпадать хотя бы на каждый пятый, да передумал: все равно никто не поверит, будто бы Гад вдруг озарился и озаботился. О, нет, конечно! Гад просто делает карьеру. Это была бы правда, но Гад все равно осерчал, потому что если бы даже это не было правдой, то все равно: "А почему Гад так ходит? Может быть..." "Что ты! Он просто делает карьеру."

Он совсем отстал, когда увидел Варлаама, хромавшего на каждый четвертый. Варлаам двигался с Малехом почти вровень, только некоторые предрассудки могли помешать ему обогнать шефа немедленно, но Гад не сомневался, что в дверь первым влезет именно он. Самое обидное было то, что Варлаама-то как раз никто не додумался бы обвинять ни в чем кроме повышенной придурковатости, и сейчас Гаду казалось что иногда вообще-то очень неплохо слыть искренним идиотом. "А зато я –..." – подумал он, но не сумел найти ни одного своего здорового полноценного зато, перевешивавшего бы на весах обыкновенного неотягощенного комплексами существа всю недоношенность Варлаама.

Авель досмотрел их шествие почти до самого порога и спустился вниз, столкнувшись со струей пылкого отработанного тумана, испущенного входящим Варлаамом; Малех следовал чуть позади его воздушного багажа.

– Хорошо тут у вас, душечки, – приветливо похвалил шеф, поставив в угол длинный жезл и осмотревшись. – Тепло, светло и... "мухи не кусают", – загадали сопровождавшие его лица, но он неожиданно примолк. Вениамин при этом подумал, что отсутствие мух шеф воспринял как уж чересчур большую порцию меда, Манассия посчитал, что Дан осекся при мысли, что его сочтут за несерьезного типа, а Симеон полагал, что Малех и сам не знает, почему он без перебоев говорит загадками для недоумков.

– Душновато немного, но это не беда. Вентилятор включи, Манассия. Ради дела-то можно немного и попотеть, а, Симеон?

"А!" – передразнил Симеон.

– Я бы поел, – сказал шеф. – Да и ребята оголодали. Что у вас есть? Нас!

– А что угодно? – спросил Неффалим, жадно сглатывая.

– Э-э... лапку бегемота в самый бы раз, – кольцо упало ему на голову и потухло в волосах. – Но если нет оного, то хотя бы крылышко жареного петушка. С гарниром. Можно?

"Бегемота! Тебе волю дай, так ты и весь мир сожрешь!" – неласково подумал Иссахар.

– Отчего бы нет? – как бы сам себе сказал Неффалим. Ответ был хитрым: никто не смог бы уличить праведника во лжи. Дело в том, что всех петухов он сожрал, но признаваться в этом сейчас стеснялся – не хотел огорчать Малеха прямо с порога. Если бы тот узнал о пожирателе петухов, он бы мог спросить: "Почему ты, Неф, говоришь неправду, если ты всех упомянутых птиц уже заранее употребил, так и скажи: употребил; чревоугодие у меня в среднем на пару вечностей короче лжи... Хотя, тоже, надо признать, не курорт"; а Неффалим тогда ответил бы: "Я не говорю неправды, я просто спросил, отчего бы нет, а теперь сам же и отвечаю: оттого, мол, что я их всех уже слопал".

Он отправился на кухню готовить курицу, Малех все равно ни за что не отличит ее на вкус от петуха, к нему присоединились Авель, Вениамин и Иуда, Манассия пошел встретить совсем упавшего духом Гада, и нашел его в углу, угрюмо поедающим ветчину прямо руками.

– Ты чего? – спросил Манассия.

– Ничего. Набираюсь терпения.

– Прямо из банки набираешься? Хоть вилку возьми.

Симеон обратился к шефу:

– Я насчет смены, – сказал он. – Раз уж почти все здесь собрались, так, может быть, я улечу?

– Лети, будь добр, – без колебаний согласился он. – Я никого здесь силой не держу. – Однако, как бы невзначай заметил, что Симеонова любовь вдруг неожиданно вышла замуж.

– Да? – сказал Симеон, подумал и прибавил: – Ну и зря.

Конечно Симеон понимал, что ничего зря неожиданного и тем более зря вдруг для шефа быть не может и не исключал варианта, что нежданного мужа он ей сосватал еще эвон когда, но не понимал другого, а именно, насколько Малех был честен по отношению к нему, Симеону, если не сейчас, то хотя бы тогда, сморкаясь в росу свежего мира.

– Почему? – заинтересованно спросил шеф, будто невестой был он.

– Она ведь любит меня, – пожал плечами Симеон, делая ударение на себе.

Шеф закрыл глаза и, сильно накренив голову, поразмышлял, а в образовавшихся при этом складках на мощной шее Симеон почему-то совершенно ни к месту узрел прообраз носорога или даже такого желанного бегемота... а, возможно, что и самого Левиафана узрел проницательный Симеон.

– Может быть, – сказал шеф, вернувшись в мир спустя минуту.

– И хочет она тоже меня.

– Хочет, – подтвердил шеф уже не раздумывая.

– Будет теперь мучиться, – заключил Симеон.

Малех молчал.

– Она будет в нем пытаться увидеть меня, – пояснил Симеон на грани терпения. – У нее ничего не выйдет. Она будет часто стоять у окна, горевать, заламывать руки... Ждать чуда случайной встречи... – шеф кивнул куда-то набок, что должно было означать, что такое поведение весьма, о! весьма вероятно с его точки зрения. – Внутренний конфликт, – мечтал Симеон, закрыв в вялом исступлении глаза, – неудачи в личной жизни, поиски выхода, боязнь сознаться себе самой, ощущение невозможности продолжения такого житья, гипертонические кризы, аборты, психоаналитики, тяжелый развод, мост, камень... п-п-пфф! Мда. Вот чего ты мог бы не допустить. А начиналось все неплохо.

– Я, – сказал шеф. – А ты хотел на ней жениться?

– Нет, – признался Симеон. – В моем-то положении?

– И ты ей об этом сказал?

– В первую же ночь! – воскликнул Симеон. – Как честный человек я не мог этого скрывать!

– А может зря? – поинтересовался шеф.

– В моем-то... Может, – согласился Симеон. – Тебе видней. А начиналось все неплохо. Вот и на Болеарские острова могли поехать.

– Багамы, – уточнил Малех.

– А ты все такой же зануда, – сообщил ему Симеон. – У меня трагедия... почти... а ты все слова тасуешь. – Он помолчал. – У нее, кстати, было отличное чувство юмора. Это так редко случается. И все остальное. Как-нибудь посмотри, я разрешаю, все равно теперь не мое, может тогда ты меня поймешь. К черту! – надул он губы. – Не буду больше никого любить. Надоело... "Знаешь, как мы с ней познакомились?" – хотел сказать он, но потом махнул рукой и взял сигарету.

– А как вы с ней познакомились? – увлекся шеф ни с того ни с сего.

– А то ты не знаешь. Я торчал в церкви, на Троицу, ты меня туда зачем-то послал… отправил, а я все думал зачем. А она там тоже стояла на исповедь, чтобы потом причаститься. Народу было много, какие-то честные христиане локтями перли без очереди в обход своих братьев и сестер, чтобы побыстрее заглотить кусок Спасителя с кровью. Ее тоже затолкали и притолкали ко мне в угол. Она в платочке была очень мила – и это, заметь, в храме. Я захотел ее рассмотреть, потянул за концы платочка и увел ее тогда из церкви. В прямом смысле естественно. Пардон если что.

– Если что?

– А Каин ведь тоже встретился со своей... э-э-э... в церкви, – сказал Симеон. – Я только твоего интереса не понимаю...

– ...

– Ну, ты не дослушал... А-а! – Симеон увидел входящих Манассию и Гада и встал. – К черту все.

– Не ругайся, – походя указал ему Манассия. – Гад, давай, раздевайся и на стол с кухни тащи все.

– А сам-то чего? – спросил его Малех.

– А чего?

– Сам чего не несешь ничего?

– Грешен, – спохватился Манассия, приложил руку к сердцу, достал свою книжицу, и пока остальные таскали посуду и еду, двумя проворными пальцами настучал в нее о том, какой он такой-сякой. После чего, недовольный грамматикой сочинения, стер.

– Ты хотел чего-то сказать? – спросил шеф Симеона.

Симеон в недоумении опустил уголки губ.

– Да нет... Впрочем, тебе виднее. Сам скажи.

– Да ладно уж...

– Да нет уж ладно!..

– Признайся, она тебе была не очень-то нужна, – сказал шеф.

– Ты добить меня решил тихой ночью? Как же, признаюсь! – ответил Симеон. – Нужна – не нужна – все равно несправедливо.

– Справедливо, – возразил Малех. – Ему была нужнее.

– Ему помирать скоро, да? Надо успеть насладиться жизнью, понимай – молодой женой. А мне еще вон сколько, да?

– Сколько? – спросил Малех.

– Пока старожилы не вспомнят! – крикнул Иссахар из-за угла. Он два дня назад хотел пошутить этим, да все случая не было. Теперь он стал сразу доволен и заулыбался.

– Страшилы? Вы про что? – полюбопытствовал Манассия. – Я вас рассужу. Мне по ночам снятся страшилы. Это твои, Дан? Две штуки. Одна с рогами, одна с недоумением.

– А ты, Дан, в справедливости совсем, я смотрю, не шаришь, – заметил Симеон. – Это понятие не абсолютное, а для каждого свое. Что тебе хорошо, то мне может быть вилы.

– Что мне хорошо, то для всех благодать, – отрезал шеф. – Это есть центральное положение всего сущего на свете, а если бы не на кого валить, жить стало бы просто невыносимо.

– Мог бы хоть заранее предупредить, – проворчал Симеон. – Столько знакомы.

– За сутки-двое. Ты не Ной, так что и не ной – скаламбурил Манассия.

– Во-во, – подхватил Малех. – Ной был рабом, тогда это было в моде, все были чьими-то рабами, а свободным людям знать не положено. Их судьба – выбирать. Вон почитай, я тут еще вагон книжек понавез.

– Хех! – выдохнул Манассия. Парадоксы о свободе и лично его в ней ему до жути нравились. Он часто повторял:

– В молодости я парадоксы любил до смерти! Да и после смерти не разлюбил.

Пришел Иссахар, он сразу сел с краю стола, заняв себе две рюмки и фужер. Протяжно и отвратительно зевнув, от участия в общих приготовлениях он отказался, но заявил при этом, что жрать будет наравне с прочими.

– Ах, да! – вспомнил Дан, когда настала пора садиться, – а как там наш герой? Я, собственно, отчасти из-за него прилетел.

Симеон молча ткнул вилкой в сторону тридцати мониторов.

– А-а, – вижу, спит, – кивнул шеф. Авель молча подошел к одному экрану и постучал по нему ногтем. – Чё? – не понял шеф.

– Там Каин, – пояснил Иссахар. – То, куда ты вылупился, показывает Каина. А твой номер девятнадцатый там, где Авель.

– Чё-то они похожи, – ответил шеф, сравнив. – Или просто все вы похожи... Мы. Оба же спят! Какая разница? В данный момент они тождественны, так как нематериальные субстанции... А почему он в сарае? Когда там клиент, служащие должны жить здесь.

Ответа не последовало.

– Кстати, – поменял тему Малех, – а что, Каин с нами ужинать не будет?

Вениамин сурово посмотрел на часы. Сразу две цифры минут испуганно сменилась следующими. "С дуба ты рухнул – ужин!.." – и потер глаза.

"Какой он все-таки болтливый", – подумал Манассия.

– Он устал, – нехотя ответил Авель.

– Все устали, – сказал шеф.

– Но все пришли, а он не придет. Ему плевать.

– Правильно. Поедим без него. Садитесь, – сказал шеф, хотя все кроме Авеля и так уже вовсю накладывали еду. – Сперва выпьем, а потом к делу.

– Выключу, – Симеон погасил Каина. – А то подглядывать нехорошо.

– Да, нехорошо, – согласился Малех.

"Будто сам никогда в жизни не подглядывал", – подумал Авель.

– А еще и дело будет? – спросил Иссахар.

– Тесно тут, – заметил Гад. – Не повернешься. Передайте мне севрюгу. Прям всю.

– Это осетр.

– А ты думаешь, я так сюда тащился?

– Давай осетра, хрен с ним.

– Мало ли, заскучал...

– Это зачем?

– Без вас заскучаешь!

– Сам сказал: и хрен с ним. Вот те хрен.

– Тосты, – ни к селу ни к городу затянул Малех, – и чокчокания должны быть чужды человеческой свободе! Эта унифицирующая традиция будет однозначно устранена в обществе будущего, кое мы тут втихаря и моделируем. Равенство, контроль за чужими мыслями и поведением, выражаемые за столом в форме единых соударений и мнительных сомнительных приговорок сродни навязчивому неврозу всех современных конфессий. Только материально и психологически зависимый социум принуждал своих членов следовать этим традициям, но уже сегодня в условиях тотального... тотальнейшего... я бы даже сказал тоталитарнейшего духовного и материального изобилий мы возвращаемся к чудесному возрождению Эшера... то есть Адема! – золотого века раскрепощенности и процветания!

Опять появилась славная метка. Шеф приободрился, кашлянул и продолжил:

– Само понятие осмысления традиций, лежащее в глубине сокрытых реалий недостаточности попытки его прямой интерпретации в рамках раздробленных идей, концепций и детерминизма является ничем иным как имитацией бесплодной миссии вселенского начала, онтологически скрытого в складках вневременного и внепространственного бытия. Что это как ни видимость подсознательных усилий внешних проекций полутеней интуитивных догадок на мнимую копию трансцендентальности необратимых путей к бесстрастному духу всецелостности? Невозможно оценить это иначе как неоспоримость очевидности возвышенного стремления увязать, заключить в рамки общепризнанного, поработить во тьме неопределенности – в блеске и недвижимости инфернальных страстей! Решение и мысль, прогресс и ложь – вот однозначные дихотомии всегдашних человеческих слабостей в мнимом приближении к означенной жуткой экстравагантности и заставляющей трепетать сути. Разрушение интеллекта, терпящее в осознании гибельности удел очевидной предопределенности материальных решений естества будет всегда недостаточным адекватному восприятию глобальных устремлений плотских сил, изживающих и услаждающихся сонмом грядущих возвышенных мечтаний о несбыточности ассоциаций, находящихся над временем сущего. Кто и что способно дать ответ на мучительный вопрос – зачем красноречивое глумление над разбитым идеалом жизни сводит на нет само существование относительно благополучного решения притягательной дилеммы? Вот вопрос достойный жалкого трепета разума. Сумма всех немыслимых интерференций – гротеск, грязь, глумление, гибель, горе, глупость – ничто по сравнению с возникающим в горизонтальной глубине грядущей метаморфозы бессознательности потустороннего. Воля и Дееспособность. Миф и Трансакция. Суть и Разрушение. Все это – ничто иное как вершина потока романтической влюбленности в называемое реальностью.

– Да, да, совершенно так, – сказал Варлаам.

Шеф без предупреждения опрокинул рюмку.

"Ловко, – подумали праведники. – А еще недавно и в рот не брал."

Малех хрумкал румяным куриным крылышком.

– Чудесный петушок, – похвалил он. – Конечно не бегемот, но тоже, знаете ли...

Все переглянулись, понимая, что по отношению к неявившемуся на трапезу петуху Дан находится в состоянии, именуемом «в дураках», то есть в заблуждении.

– Это курица, – нахмурившись, поправил Авель, не любивший, когда кто-нибудь даже очень чужой безвестно торчит в этом унизительном состоянии.

– М-м, – разочарованно ответил шеф и в раздумье заглотил свою конфузию красным вином. Вениамина перекосило так резко, что Авель подумал: "Во дела. Выпил шеф, а перекосило Веника", а сам Вениамин совместно с Иудой и Гадом подумал другое: "Чувствуется недостаток опыта", Симеон же со свойственным ему прагматизмом отметил для себя, что если бы лично ему довелось как-нибудь заботиться о своем авторитете, то он ни в коем случае не стал бы заливать конфузию красным вином, оно, как известно, неважно реагирует с водкой, производя в голове путаные мысли, а нескладный Варлаам, плохо успевавший за быстро изменяющимися перепетиями мира, не успел адекватно отразить ситуацию и обнаружил у себя в голове следующую неуместную сентенцию в духе Августина: "А возможно ли достичь Царствия Божия без помощи Бога?" и неоконченную версию ответа: "Достижение цэбэ в таком случае будет напрямую означать превращение человека во Всевышнего". – А почему ты, Неффалим, сказал мне неправду? – спросил Дан, ничего лучшего не придумав, – если ты всех пернатых угодников переел, скажи перевел, а нет – так на нет никакого Земного Суда нет.

"Кто про Царствие Небесное, а вшивый все про баню", – снисходительно подумал Варлаам, хваля себя за усердие и заторможенность, благодаря которой он редко успевал вместе со всеми сбиться на бездарную конъюнктуру.

Неффалим просветлел и объяснил:

– Я не говорил неправды, я просто спросил, отчего бы нет, а теперь сам же и отвечаю: оттого, мол, что я их всех уже умял.

– Предлагаю тост, – сказал Авель, пытаясь скрасить ситуацию. – За дружбу.

Тост был чудовищно глупым.

"Господи, как глупо!" – подумал Иуда.

Вениамину даже стыдно стало за Авеля. Он сделал вид что кладет салат. Салатов в тарелке уже класть было некуда, они свисали с краев как языки местных ледников. "Надо же: за дружбу! И еще – тост! Ничего глупее придумать не мог... Да что с него, право, требовать."

Все начали наперебой чокаться, проталкивая каждый свою рюмку сквозь строй уже чокнутых соседей, чтобы чокнуться с теми, с кем мешали чокнутые. Дан вдруг поспешно схватился за графин и накатил себе в фужер еще водки, при этом, боясь опоздать к загрузке, пролил на скатерть грамм сто.

– Глупо, – задумчиво произнес Иссахар по поводу Авеля, но, стараясь на него не смотреть, глядел вбок, туда, где Малех боролся с жидкостями. Вышло тоже глупо, потому что шеф подумал, что Иссахар приметил его ляп и теперь прилюдно укоряет за то что он, уже вроде совсем не мальчик, и вдруг ни с того ни с сего принялся активно догоняться третьей порцией, в то время как праведники еще совсем ничего не пили и даже сказал в безадресное пространство:

– Кинь камень кто сам...

Получилось глупо – слова были чужие и звучали чуждо. Глупо.

"Глупо", – подытожили Авель, Симеон и Неффалим.

– За свободу! – вдруг провозгласил последний и вскочил так браво, что Манассия едва удержал в гортани возглас: "Сядьте и блюдите себя пристойно, корнет, в присутствии старших по званию!" Все кроме Варлаама суетливо принялись глотать наперегонки. Малех крякнул и выпил серьезно и тихо. "В конце концов, кто когда правильно его понимал... Даже я сам", – смиренно подумал о нем каждый.

Все получалось скверно и невпопад. При передаче солонки просыпали соль, попав точно в бульон из креветок, Иссахар, пытаясь исправить ситуацию, залез в суп ложкой, так как ему показалось, что он сможет извлечь лишнюю соль, но вместо этого он только поспешно размешал ее и при возвращении с неудачной миссии локтем зацепил бутылку и разлил по скатерти вермут, Манассия, ругаясь с ним и вытирая липкий напиток, опрокинул и разбил чужую рюмку, Гад, бросившийся помогать собирать осколки, порезался, взвизгнул и, поднимаясь, ударился головой об Иуду, передававшего злосчастную солонку на другой край стола... В плошку с медом долго никто не решался залезть, а потом вдруг почему-то так случилось, что все дернулись одновременно, кто с хлебом, кто с черпаком, да так, что на мгновение зазевавшемуся шефову пальцу совершенно не хватило места, и все увидели его, несообразно указывающего в пустую посуду и запоздало вещающего: "Это – мед. Кушайте. Он чрезвычайно полезен для здоровья". Пытаясь хоть как-то отвлечь сотрапезников от глупых действий, Симеон включил телевизор и тот, отсвечивая титрами в глянцевой обложке лежавшего рядом Макиавелли, тихо забубнил какой-то совсем уж жуткий, присущий только телевизорам бред, заставивший порозоветь от стыда даже видавшего виды Иуду.

Заканчивали трапезу в гробовом молчании, старались не смотреть друг на друга и делая вид что поглощены исключительно заботой о бобах с огурцами.

"Пришел бы что ли Каин, уж он бы чего-нибудь придумал", – подумал Авель.

Каин вошел молча, кривым взглядом поприветствовал шефа и хлопнул Гада по плечу. По его виду, помятому и изнуренному, Авель понял что ошибся. Каин решительно раздвинул Манассию и Симеона, а если бы рядом с первым не было Симеона, он, без сомнения, раздвинул бы одного Манассию.

Пили поодиночке. "Пожалуй, он погорячился с отменой тостов, – подумали все, – все-таки это сплачивает... Черт его знает: ведь вроде бы свобода! – а так страшно действует на людей..."

Из-за стола Каин встал первым.

– Каин, ты куда? – обескуражено окликнул его Малех.

– Обратно. Спать.

Иуда чуть не лопнул, сдерживая смех.

– Останься, нам всем нужно поговорить.

– Мне – не нужно, – уверенно заявил Каин. – А вы говорите.

– А ты разве знаешь, о чем я хочу сказать? – не совсем уверенно спросил шеф.

– И не хочу, – кивнул Каин.

– Ну Каин! – призвал Авель. – В конце концов!

– Я спать хочу, – удивленно сказал Каин. – Сейчас ночь. Я имею право отдохнуть. Мы что – завтра не можем поговорить?

– Можно подумать, что ты не можешь не спать! – фыркнул шеф.

Каин злобно взглянул на него.

– Я могу, – жестко ответил он. – Но не хочу. А то что: пускай этот сурок без пяти минут покойник храпит, а я буду без сна его караулить тебе на потеху? А то еще вдруг мне приснится что-то вроде всемирного закона об отмене смертной казни через страшные приступы совести.

Общество недовольно заурчало. Насытившись, теперь все хотели покалякать о морали.

– Завтра я тебя заменю, – пообещал Авель. – А ты будешь спать столько сколько... Вволю.

– Авель тебя заменит, – перевел Дан. – Будешь вволю сколько хочешь. Все настроение мне испортил, него... нехороший чел... праве... грешник. Нехороший грешник! – В пустой тарелке стало светлее. – Негодяй ты эдакий! – и сияние угасло. – Ладно, иди, – растерянно добавил он, удивив всех своей резкостью, – но-о...

– Ну ты, батя, чмо-о!.. – не выдержал Иуда.

– Вернись немедленно, Каин! – крикнул Малех. – Сядь! Вот это видел? – он закатал рукав и выставил на обозрение мышцу, – а я заору – знаешь, что будет?

– ...в смысле безвольный тип, – уточнил Иуда мягче.

Каин усмехнулся и сел в углу прямо на пол. Варлаам одними губами помолился за обоих.

– Может, убрать со стола? – робко предложил Вениамин и тут же пожалел, потому что все тут же, естественно, сказали:

– О, давай. И тряпочкой потом подотри. – И ему пришлось заняться тем, чем совсем не хотелось, а остальные закурили и принялись пускать разнообразные стереометрические фигуры, Неффалим и вовсе сотворил револьвер, который спустя секунду бесшумно выпалил Иуде в лоб серую прозрачную пульку. Условно убиенный ответил топором.

Когда все было готово, Малех недовольно сказал:

– Я не очень удовлетворен вашей... – он вздохнул и щелкнул пальцами, – Нашей работой.

– По стопочке? – тихо сказал кто-то кому-то.

– По паре!

– Я тоже не рад, – сказал Иуда.

– А ты-то чего? – удивился шеф.

– Зачем такие сложности? Столько сил, столько средств!

– Тебе что – денег жалко? – повернулся к нему Манассия. – То есть я хотел сказать, какие у нас силы... То есть, о каких средствах может идти речь... – он посмотрел на Малеха, ища поддержки. Ее не было.

Праведники заспорили о наболевшем: о том, что им скучно, о том, что нет, совсем не скучно, но что люди имеют дурацкое свойство уставать, о том что полная ерунда, никто не устает, но что здесь тесно, что совсем и не тесно, это кому тут тесно?! но что они запутались и ничего не понимают, что только дураки ничего не понимают, чего тут понимать-то? и о многом другом. Шеф внимательно слушал всех.

Каин подумал, как это все не походит на благое начало. Тогда все праведники как один пыхали энтузиазмом и с жаром соревновались друг с другом в доказательствах целесообразности и высочайшей нравственной значимости затеваемого. Каин похвалил себя за всегдашнюю скептичность и осторожность в оценках, он никогда ничем масштабным не восхищался и поэтому никогда особенно не разочаровывался. Зато делал все с холодной головой, от чего могло пострадать чужое качество, но он сам ни за что.

Шеф почти кричал, размахивая символической игрушечной десницей:

– Настала пора действовать! Нас – легион! Мы долго ждали – и теперь мы явимся в полном могуществе и славе, в мощи и блеске, в непримиримости и добре. Нас – сто сорок четыре тысячи... С лишним. Мы терпели и смирялись, наблюдали и ужасались, постигали и готовились... И следили за злом мира. На земле не осталось места, куда бы зло не вошло со злом. Возьмите себе каждый по праву судить и карать. Берите свободу и шуруйте прямо сейчас...

"Ему лишь бы право дать, а кому и зачем – неважно", – думал Каин.

"Им лишь бы права получить, а от кого и для чего – безразлично", – думал Каин.

Нет, ничего, конечно, не вышло и никто не вышел. Посуетились, подергались вправо-влево, покричали, но – разошлись ни с чем. А Каин и вовсе, даже не дослушал до, пробормотал: ищи дурака... и разошелся первым. Прошло еще много лет в постижении этой свободы. За эти годы исчезли стиль, форма и вся помпезность. Улетела и не вернулась саранча, умерли от голода львы. Дракон: гордость и краса мироздания – семь голов, десять рогов! – от безысходности покончил с собой. Дольше всех сопротивлялись серные кони – и били искрящимися копытами и кричали: "Гу! Гу!" и дышали синим огнем и настойчиво рвались топтать – ах, как красиво! – даже Каину было их эстетически жаль. Осталось лишь ощущение. И – чаша гнева, заполненная до краев. "За последние пятьдесят лет подлецов сильно прибавилось." И потом опять и опять. И давно пал и снова был раскопан заблудший зарвавшийся безобидный Вавилон. "За очередные 50 лет подлецов сильно прибавилось."

Тогда Малех снова собрал кого сумел найти и тихо сказал: "Я тут кое-что накропал... кхе... По-моему, это лучшее, что я придумал с того дня... Хотелось бы обсудить, дабы не напороть горячки. Выходной и в самом деле затянулся."

"Да, да, – кивал на каждое эхо Варлаам, – прав, прав. Именно затянулся. Люди делают что им вздумается – не соблюдают постов, не исполняют клятв, не соблюдают постов... Чего еще-то?... Убивают!! Их надо выправлять!"

И дальше Малех что-то поведал, Каин его почти не слушал: какие-то бредни о Крайнем Севере, где нет лишних глаз. Единственное что он оставил при себе, это ответ на вопрос – на кой? Каина как назло интересовал именно накой, но Симеон как-то впоследствии, сняв носимые им для форсу очки, задумчиво заметил: "Вопрос на кой не может быть применим к природным явлениям, к коим, без сомнения, шеф и относится". "Но я-то к ним не отношусь", – сказал Каин. "А почему бы тогда тебе не справиться, на кой ты живешь?" – спросил Симеон, очки надевая. Тогда Каину это показалось глупым, справедливость своей жизни он считал очевидной. "Я больше и не умею ничего кроме как жить, – нестройно рассуждал он, случайно прохаживаясь у витрины с оправами. – А не жить, – для меня это целая проблема, с которой мне не совладать..."

Уже после первого своего визита в "Ашер" Каин как-то умерил гордость и спросил у шефа – зачем. Часового ответа он не впитал, но впечатление поимел. Сутью впечатления было следующее: возможно, что шеф и сам не знает ответа; а может быть знает. Не исключено, что ответ на этот вопрос является целью его существования; а может быть и не является. Скорее всего, это даже специально так задумано, чтобы вообще никто не мог узнать ответа; маловероятно, что все это так.

Каин покинул резиденцию в полном смятении. На столе у шефа лежал потрепанный Лоренцо Валла, не душой, конечно, а своими мыслями в книге, и Каину показалось, что противоречивость шефа как-то связана с тяжелыми раздумьями О Свободе Воли, он даже попытался почитать то же самое, но ничего не понял кроме одного: да, связана, он позвонил Симеону и сказал, что лично ему кажется одно из двух: либо шеф темнит, либо несвободен и весьма этим взволнован. На что Симеон ответил, что у нас скоро будет возможность это узнать. Если шеф – лишь переходная ступень в эволюции от самого себя к своим творениям, значит у нас опять ничего не выйдет, как тогда, под Армагеддоном. Каина так и подмывало спросить: как-как? – но он застеснялся – Симеон был младше и мог незаслуженно возгордиться, чувствуя свое превосходство. Вместо этого Каин спросил: где-где? "Под Армагеддоном, ну-у, там, где похоронены наши серные кони, ты разве не был на панихиде?"

Пришлось много читать, мысли путались, и никакого однозначного ответа Каин не нашел, зато научился самостоятельно делать новые для себя выводы, которые, как ему казалось, он умел делать всегда. Одна гипотеза ему самому чрезвычайно понравилась, он даже возгордился и пару дней проходил с курносым носом, записал ее на бумажке, но потом бумажку потерял и нос опустил. Начертано там было следующее: "Любимое занятие богов – создавать себе конкурентов". "Неплохо, – оценил Симеон. Я тоже подозревал, что боги чрезмерно заносчивы и всегда переоценивают свои силы. Наделают бог весть чего, а потом не знают как избавиться от несовершенства своих творений. Или от чрезмерного совершенства?? Беда только в том, что у творений есть собственное мнение о своих создателях, а точнее, собственное мнение о мнении создателей о них. На самом деле, они просто разные. Потом божеские дети убивают отцов и сами становятся богами. До смешного бездарная смена вырождающихся поколений. Эдакий эдипов комплекс: сжить со свету своего папу-бога и единолично попользоваться мамой-природой. Настоящий сверхбог тот, кто может убить им сотворенное. Шеф на это не тянет... О-хо-хо!.."

"Да, да, – думал Каин, – он прямо прочитал мои будущие мысли. Беда только в том, что его пока не убили... Если я все правильно рассчитал. А это значит, что его на днях грох..." – при этом он целиком похолодел на полградуса.

Шеф дождался, пока праведники сами спалят весь свой запас претензий и утихнут.

– Авель, – попросил он, – обрисуй что сделано.

– В каком смысле? – удивился тот. – Двое случайно скончались. Несчастный случай. В сердце. Неосторожное обращение с огнестрельным оружием. – Он покраснел и опустил голову. – Больше не повторится, – шепотом пообещал он. – Я писал в отчете.

– Не двое, а трое, – поднял брови Неффалим.

– Я за свою смену отвечаю. У нас двое. Третий жив и отдыхает. А того укокошил Симеон... То есть случайно. Неосмотрительное обращение с телевизором...

– Ну-у, – поморщился Симеон. – Я не кокошил.

– Ин– фаркт/сульт, – одновременно сказали Неффалим и Манассия.

"Чистоплюи, – подумал Каин. – Какая щепетильность! Никто не грохал. Он самогрохнулся."

– Судьбы несчастных мне известны, – с горестью сказал шеф, праведникам померещилась отсутствовавшая фальшь. – В том числе и дальнейшие. Меня интересует не это.

– А наши? – тихо шепнул Гад Манассии.

– Много свободы им дал, – тихо пробурчал Вениамин. – Теперь мучается и нас мучает.

– И ваши, – слегка резковато отрезал шеф, поддел ногтем большого пальца зуб и чиркнул им поперек горла, дескать, хватит молоть чепуху, все! довольно!

"Имеющий уши да услышит, – подумал Манассия Гаду. – Не – наши, а – ваши... А божился, что как все. И божился как все... И еще – Даном нарекся..."

– Итак, – сказал шеф, – что сегодня было? Записи есть?

– Ты же сам следил, – сказал Авель.

– Девять неполных дисков, – ответил Симеон.

– За вами уследить – таких как я семеро нужно... Кати их сюда.

Он никуда не стал вставлять диски, а просто посмотрел на радужные мерцающие дорожки ("некогда, душки мои, некогда!") и сделал вывод: – Негусто. Абсолютное бездействие. Дверьми можно было и из Москвы похлопать. Ну еще кот. Твоя работа, Каин.

– За последние сотни лет не было никаких действий, – нехотя припомнил тот. – И совершенно правильно! Нечего лезть в действия, когда от них можно устраниться. Это вообще последнее дело – лезть в действия. Чтобы действовать, нужно как минимум знать все последствия, а мне они неведомы.

– Я для того нас и сделал людьми, чтобы мы действовали не заботясь о всяких идиотских последствиях, – возразил Малех. – А последовательно думать о последствиях – так это моя забота. И то! – он сделал роскошную паузу, – я о них не думаю! А ты здесь не для того чтобы вопросы задавать, а для того, чтобы исполнять мои предначертания.

– А отвечать кому? – спросил Манассия.

– Отвечу! – вспылил шеф. – Будь спок! Раньше отвечал – и потом отвечу. И уж не только за себя, за всех! И за вас, бездельников, тоже, и за тебя и за тебя и...

– Я сам, – поспешно перебил Варлаам, – можно?

Он ни в коем случае не хотел перечить, и действительно горел желанием ответить без адвокатов, ему льстила сама мысль о том, что никто иной как лично Всевышний уделит ему каплю своего драгоценного внимания, махнет непринужденно: "В ад его!", а сам, должно быть, тайком подумает: "Да-а! Этто герой. Но ничего, ужо после Второго Пришествия быть ему рядом с моим престолом первым секретарем..."; фраза тем не менее прозвучала явно бунтарски. Праведники мысленно ахнули от восторга.

– Бу-унт?? – шутовски встрял Симеон. – Это что – бунт?! Или один за всех или чур тянем жребий, кому отдуваться. Я тоже хочу отдуться как положено! Кто выиграет, короче, тот и дует. Встречаемся под Голгофой.

Авель срочно захотел смягчить обстановку.

– А можно узнать, – вежливо наклонив голову спросил он шефа, – смысл упомянутых предначертаний? – и забыл, что нарочитая вежливость непременно граничит с издевательством. Позиционировавший себя как автор самого принципа двусмысленности шеф истолковал, разумеется, все превратно и минуту переругивался с Авелем о том о сем.

(– Вот от тебя, Авель, я такого не ожидал!.. Ладно Каин или Симеон, но ты-ы!..

– А что я-то? Я ж хотел как лучше...

– Бессовестный ты! Си-и-ильно ты изменился, да-а-а...

– А что я такого сказал-то?? Я ж хотел...

– Во-о-от ты какой значит! В тихом омуте вон что водится! И сейчас еще оправдываешься!

– Да я серьезно... Честное-пречестное... Век воли не видать! то есть свободы воли не видать...)

– Все законы мира, – впоследствии завел волынку шеф, когда всем показалось, что он поверил, – которые я втиснул в него давным-давно и все процессы, которые мы с вами сотворили в дальнейшее время, действуют безупречно: Солнце светит, ветер дует, реки текут, люди мрут – одним словом, все идет по плану. И только один закон почему-то не выполняется. Нет должного и своевременного воздаяния.

– За грехи? – радостно спросил Варлаам.

– Ага, – ответил Дан.

– И мы-ы... – кивком попытался Иссахар подтолкнуть исповедь к окончательному разоблачению, но шеф сказал:

– Да.

– Что – да?! – вскричал Иуда.

– Что подумал, – ребусом ответил Малех.

– Это выходит что же, – медленно произнес Авель, наморщив лицо, – мы будем тут играть роль самой верховной полиции?

– Нет. Роль полиции будет играть полиция, а вы будете играть роль законов воздаяния.

– И до коих пор? – поинтересовался Неффалим.

– До тех пор, пока они не начнут действовать сами.

– Что же это выходит, господа! – возопил Иуда. – Эдак мы тут до скончания веков сидеть будем! – Он зло обернулся к шефу: – А ты, значит, и в ус дуть не будешь?! Будешь на нас глядеть и ждать, пока законы задействуют? Так они тоже не дураки, если хочешь знать! Жди их! Ага! Так они сами и задействуют! Очень им охота! Мы, значит, будем вкалывать, а вы будете отлынивать, ждя. Да если хочешь знать, это просто свинство!

– Кто первый обзывается, тот сам... Неправда, – отказался шеф.

– Тогда давай правду, – смягчился Иуда.

– Обойдешься, – сказал шеф.

– Потому что у тебя ее и нет, – подразнил Иуда. – Ты ее и сам не знаешь.

– Есть-есть.

– А вот и нет.

"Договорится, – подумал Манассия. – До епитимьи."

– А вот и есть.

– Не-а! Чего же ты ее не скажешь, если есть?

– Еп!.. Епитимья тебе, – сказал шеф. – Останешься на второй срок.

– Правда глаза колет, – сказал Иуда.

– А вот ни фига и не колет! Авель, Иуду после смены с собой в Москву не берешь.

– Что-то шеф сегодня явно в духе, – шепнул Вениамин Гаду.

Авель тоскливо осмотрел наказанного.

– А я знаю, чем тебе эти убийцы не приглянулись! – резко поведал Иуда. – Знаю! Ты, допустим, человеку отвел определенный срок, а кто-то по своему произволу его взял и укоротил, вот ты и бесишься с досады.

– Но это неправда! – вспыхнул шеф и вскочил.

– Да сядь. Хватит! Что ты предлагаешь? – спросил Симеон устало. – Только конкретно...

– Я к вам подсылаю крупнейших негодяев доступной мне Вселенной... – успокоившись, заявил шеф таким двойственным тоном, что Манассия подумал:

"Такой гордый, будто бы сам их взращивал, черт бы их всех побрал."

А Иссахар подумал:

"Такой, вах, скромный, будто есть недоступные ему вселенные, черт бы их побрал."

– Заметно, – кивнул Симеон, – невооруженным дулом.

– Все как на подбор убийцы, все со стажем, все невостребованные властями.

– При чем тут власти? – не понял Иуда, которому уже нечего было терять. – Ты что – им нанялся?

Шеф швыркнул носом и не обратил внимания.

– От вас мне нужно две вещи. Первая: отделить внутри них зло от добра, зло утопить в озере, которое налито у отеля, а с добром отпустить бывших негодяев домой. А не убивать насовсем, как вы повадились.

– Иными словами, выбить злой дух? – уточнил Иссахар.

– В точку, – сказал Малех. – В одну из.

– Не выйдет, – сказал Иуда. – У них кроме злого никакого другого не находится. Начинаешь выбивать злой – и весь к чертовой матери вышибается. И вовсе никакого не остается. И тю-тю!

– Не может такого быть, – отверг Малех.

– Допустим, – сказал Симеон. – Но как это сделать? Насколько мне известно, на современном уровне развития технологии и нравственности это невозможно.

– Так верить надо! – воскликнул Дан.

– О! Прыткий какой! – вскричал Иуда. – Легко сказать! А если не верится? Так бы все просто было!

– Кроме того, зло – движущая сила цивилизации, – заметил Симеон. – Есть что совершенствовать. А то ведь и захлебнуться недолго в меду-то.

– У них не было души, – сказал Авель. – Только информация. Ни зла ни добра. Только информация, до самого дна. А она злой не бывает. Не океан, а стынущий прудик. – Он сочно зевнул. – Давай второй пункт.

"Все равно я его убью", – подумал Каин.

– О'кей, а над первым все равно подумайте. Теперь второе. Я хочу знать, почему они убивали. Это необходимо для совершенствования законов воздаяния. Мне нужна их мотивация.

– Они неполноценны, – пожал плечами полноценный Авель. – Они убивали чтобы это опровергнуть.

– Их детство прошло в дерьме, – продолжал нарываться Иуда. – Ты, Дан, как планируешь, – законы воздаяния будут распространяться на дерьмо их детства?

– Мотивацию?! – они вдруг услышали хриплый каркающий звук из Каиного угла. Иногда он умел так каркнуть, что у окрестных воронов от зависти стыла кровь. – Значит, мотивацию нужно знать... А у них нет ее. Нет. Чего еще надо? Возьми психологию животных, это и будет правильный ответ.

– Животные себе подобных не убивают, – возразил Вениамин.

– Еще как убивают! А если бы могли, убивали еще больше. Просто у них риск слишком велик. Так сказать, затраты не окупают результатов. А ты все можешь, так дай какой-нибудь черепахе черепаховый пистолет и назавтра увидишь у нее на столе черепаховый же суп. – Каина ни с того ни с сего прорвало: – и вообще, откуда взялось представление о загадочной психологии убийц? От того разве, что их сравнительно немного? Подумать только: человек поднимает нож и вмиг становится предметом восхищенных и пугливых вздохов? Его испытывают врачи, интервьюируют следователи, по нем заседают присяжные, пишут поэты... Говорят даже, что это есть некое высшее достижение, доступное исключениям – убить. А их переживания! Откуда взялось представление, что у них есть переживания, а? Что они что-то ощущают до – и главное после?..

– Допускаю, что от тебя и взялось, – тихо отметил шеф, но Каин нарочно не слушал:

– Где эти роскошно чувствительные психопаты, кошмарно переживающие маньяки и возвышенно философствующие монстры? Куда, черт побери, подевались эти суперинтеллектуальные параноики с гипертрофированно недоразвитой экзистенциальностью? Пришли мне такого, я на него хочу жизнь потратить. Я бы усталости не знал, я всю жизнь мечтал разобраться с монстром, но почему я должен думать за твои номера? У них кроме набора инстинктов только умение прикурить сигарету. А на твой ад, если хочешь знать, им плевать, они его даже не замечают, он у них в крови. Я могу к нему сейчас пойти и сказать, что я – Каин. И докажу. Но он не поймет. Стены рухнут от моего доказательства, а он все равно не поймет. Он идиот, и это не Божий дар, а его личная заслуга. Он идеальное хищное растение, прошедшее путь... как его?.. Ну-у...

"Эх, запорол такой монолог", – с легким сожалением подумал Манассия.

Все увидели, что шеф уже приготовил язык к ответному уколу, но на выручку Каину успел прийти Симеон:

– Естественного отбора?

– Наверное! – обрадовался Каин и быстро затараторил, пока шеф бурно откашливался в Симеонову сторону. – На него не распространяются человеческие права, как на корову закон об охране животных. От его смерти у этого мира даже пустоты не убавится. И если честно, мне даже пальцем двинуть лень чтобы он издох. Да если хочешь знать, я бы его еще вчера задушил, вот только у меня с мышцами беда: они не сокращаются – им скучно. Мне не известно, а ты не говоришь, ради какого дьявола эти люди вообще нужны, но если задача человека побеждать в каждую секунду жизни, то Бог – обезьяна.

– Спасибо, – сказал шеф. – Ты меня сильно просветил. Прямо просветлил! Ты, Каин, я смотрю, взялся судить, а забыл что... – он запнулся на миг и закончил: – ты здесь представляешь не собственное мнение, а мои планы.

– Ах, у тебя еще и планы есть! – сказал Каин. – А я думал, что ты пробуешь наугад все варианты и ждешь что из этого получится. Выгорит дело – получишь славу Богу! А нет – на черта под руку пихнешь, он на себя примет, он не гордый.

– Перестань кривляться, Каин, – вздрогнул шеф. – Что ты здесь комедию ломаешь? Пред кем ломаешь? Предо мной ли, Каин, ломаешь комедию свою?! Или все познал ты в неизбывной гордыне своей?! Или знаешь ты время, когда рождают дикие козы... – Гад открыл рот и посмотрел на оторопевших праведников, – ...на скалах... – Малех запнулся и растерянно почесал бровь. – Завтра со мной полетишь в Москву, – выкрутился он, – а то у тебя нервы расшатались, как я погляжу. Недельку отдохнуть будет полезно. Заменишь его, Авель.

– Я свободен? – спросил Каин.

– Абсолютно. То есть никаких границ, поверь мне.

– Спокойной ночи, – промямлил Каин и ушел.

– А мне епитимью, – в возникшей тишине попрекнул шефа Иуда. – А ему – отдых в Москве. А мне – епитимью... В моем глазу сучок видишь, а в егойном и бревна ни хера не замечаешь!

– Не стоило, – вздохнул Авель. – Он теперь заведется надолго.

– А он чего? Он первый начал, – сказал шеф. – Ничего. Я его знаю, позлится и остынет. Злится он долго – вот беда.

– Он больше всех сделал. Почти вся обстановка – его. Часы. Пыль пустил.

– Вот на него самого эти его творения и подействовали. Каин – натура чувствительная, а здесь всякой мистики и потусторонщины выше крыши. И высылать его отсюда я не собираюсь. Это я сгоряча ляпнул. Не захочет лететь – пусть остается.

– А мне – епитимью, – занудно напомнил Иуда. – А он хошь лети, хошь останься...

– Какой ты назойливый, а. Отменяю, – буркнул шеф.

– Слава Богу, – проворчал Иуда. – Воистину и во веки веков. Эмун.

"И в этом он весь, – подумал наблюдательный Варлаам. – То туда тыркнется, то обратно... Нет твердости духа. Нет закалки. Нет..."

– Варлаама оставляю на вас, – сказал шеф. – Парнишку прошу не обижать, ты за него отвечаешь, Авель.

– Я за все отвечаю, – ответил Авель. – А он сам за себя не может?

– Перестань торговаться! – попросил шеф. – Я сюда прилетел для дела, а занимаюсь вашими глупостями.

– Помочь? – услужливо спросил Иссахар.

– Спать идите.

– А ты?

– Когда ты обо мне заботился, – молвил шеф. Он некоторое время потолкался у пульта, пощелкал клавишами, наблюдая за их действием, несколько раз неподдельно восхитился: "надо же!.." или "ты подумай!.." или "технологии вам мало...", после чего сказал Авелю, что хочет осмотреть полигон возмездия собственными глазами и удалился в отель, пробормотав напоследок: "Никто не должен миновать того света безнаказанным..."

Праведники мало-помалу расходились спать. Раньше всех, приняв хорошую дозу, ушли Иуда и Неффалим, у двери первый хлопнул второго по заду и похвалил: "А ты ничего, Неффалимушка"; праведник огрызнулся. Не отыскав по телевизору мультфильмов, Авель оставил Симеона за старшего и отправился следом. Иссахар, громко сославшись на нестерпимую вонь в спальне, остался на кухне, где свернулся дугой на узком угловатом диванчике. "Теперь будет вонь на кухне", – фальшивым вздохом посетовал Манассия. Почесав затылок и не найдя себе другого применения, отправился в свободную постель пилот Гад.

Праведник Варлаам спать не пошел. Он испросил у Симеона разрешения просмотреть хронику последних событий, нацепил наушники и, тихо присев в другом конце на кушетку, завел видео.

Симеон очнулся через два часа от странных звуков, проникших в его сон. Звуки издавал культурно рыдающий Варлаам. Рядом стоял шеф и, гладя праведника по голове, как мог успокаивал несчастного. Тот, однако, не внимал уговорам, напротив, Симеону показалось, что стенания начинают приобретать тяжелый затяжной характер.

Икая и шмыгая, праведник говорил:

– Зачем, зачем ему такое наказание?...

– Это нормальное возмездие, – отвечал шеф, – он его сполна заслужил.

– И тебе его ничуть не жалко? – с трудом превозмогая всхлипы, интересовался Варлаам.

– Нет конечно! – изумлялся шеф. – Жалость мне вообще неведома. Здесь я не судья. Я хотел сказать: здесь не судья я. То есть: не я здесь судья. В смысле – я не здесь судья. Имеется в виду – судья не здесь я.

Лазерный диск продолжал раскручивать ужасы, и Варлаам ревел пуще прежнего; слов Симеон разобрать уже не мог. Слышались только редкие реплики шефа:

– Ну Варлаам, он убил двадцать пять человек!..

Ну как же ты не понимаешь, Варлаам!..

Да, я знаю, что они мне солгали...

Послушай, Варлаам, вот Каин, Каин, да? Помнишь Каина? Такой славный, добрый дружка Каин! Вспомнил? Так вот этот страшный грешник Каин, грешник! а понимает! – Так вот он не прощает ничего, он наше возмездие даже на котов распространил...

Тебе его жалко, Варлаам, потому что ты видишь, как он мучается, но не видел, его жертв, а увидь ты их, – мигом бы утратил к нему всякое сочувствие...

Нет утратил бы!..

In pace requiescat!..

Иди-ка ты лучше спать, душка, утро вечера мудренее, а завтра поедем в Москву, в большую дурную Москву, я тебе там бабу приискал. У нее такие высокие крутые роскошные... – шеф нагнулся к самому уху вдруг притихшего праведника и горячо зашушукал что-то гнусное, чего Симеон не мог услышать, Варлаам немного зарделся, но как только шеф спросил его: – Ну что, поедешь завтра в Москву? – снова побледнел, расплакался и твердо сказал:

– Нет!

Вдвоем с шефом Симеону удалось-таки уговорить несчастного принять лошадиную дозу снотворного, так и не отплакавшись, Варлаам уснул у них на руках.

– Он становится все более свободным прямо на глазах, – отметил Малех, когда Варлаам, укутанный в пушистое одеяло, уже безмятежно сопел. – Это и радует и беспокоит. Еще месяц назад он беспрекословно утратил бы всякое сочувствие по одному моему слову, а теперь, поди ж ты – не хочет ни за просто так ни даже за бабу с эдакими... ух-х! Все-все...

– Остаться еще на денек не хочешь? – спросил Симеон, не терпевший вульгарностей.

– Дела, дела, – объяснил шеф. – Подобрал вам пару роскошных мерзавцев, прямо в дрожь бросают; через подставное лицо разрекламировал им наше заведение, думаю, клюнут. Договорился с ними встретиться завтра ближе к закату, ты же понимаешь, такое тонкое дело Асиру или Иосифу ни в коем случае поручить нельзя – загубят на корню. Да и налоговая инспекция что-то начала разнюхивать, надо утихомирить.

– Языки им смешать... – предположил Симеон. – Ну, базу данных грохнуть.

– Думаю для начала припугнуть видениями, – признался шеф. – А если нет, не исключаю варианта их сюда пригласить, якобы для проверки. Они все как один взятки берут, так что заслуги у них перед нами как видишь имеются.

– Ты же вроде хотел убийцами ограничиться? – испугался Симеон, но шеф успокоил:

– Там видно будет... Да и кто его знает: с этой стороны поглядишь, – вроде не зло, а с той посмотришь, – зло, да еще какое! Надо, знаешь, черпануть и со дна чаши гнева. Посмотрим, одним словом. Ладно, пойду спать. Кстати, что-то меня тут в отеле заинтересовало, а что – пока не пойму. Так что если не пойму, то скоро я может быть сюда опять нагряну. Мне тут даже нравится. Особенно эта кривая разноцветная галерея, жаль, Варлаам расхныкался, я так все до конца и не досмотрел.

Оставшись один, Симеон попробовал почитать, но слова не пролезали в голову, и он приписал это усталости. Ночь подходила к концу, чтобы не мешать Иссахару, он принес с кухни кофеварку и засыпал в нее горсть зерен. Подошел к стене, воткнул вилку в свободную розетку и, уронив взгляд, увидел тугой пучок кабелей от своего компьютера с пустыми глупо торчащими в разные стороны разъемами, лежащий на полу. Кофеварка вскипятила кофе. Далекий, но отчетливый гул часов повторился четыре раза, Симеон по привычке глянул на левую руку, а потом медленно поднял глаза на стену с одним-единственным включенным экраном. Запершись изнутри на могучий засов, там спал гость, из-за плотной двери не доносилось ни единого шороха. Симеон поежился и налил кофе в чашку и коньяк в кофе. Некоторое время он сидел в полной неподвижности, прислушиваясь ко всем чудесам, но больше ничего странного не отметил. Чашка с черной и гладкой жидкостью, похожей на частицу мрачного озера стояла на столе. Симеон покачал головой и протянул к ней руку, но в тот же миг зеркальная гладь бесшумно разбилась, несильная волна, отражаясь от фарфоровых стенок пробежала несколько раз туда и обратно, и снова воцарился покой.