Новости
Медведь, который сочинял
По вечерам Медведь сидел за скрипучим дубовым столом, вертел в лапах острую, как игла, щепку и от тоски смотрел на полчище белесых мошек, суетящихся под горящим ночником.
– Странно, а они ведь летят на свет... – замечал бархатистым голосом Косолапый и каждый раз придвигался своими лохматыми бровями поближе к ночнику. От этого мошки в панике вертелись еще быстрее, и вся отображающаяся в медвежьих глазах картинка мелькала как множество резких разноцветных огней на танцплощадке.
– Вот существа, – смеялся Медведь и, отмахнувшись от сумасшедших насекомых лапой, следил за огромной Луной, одиноко стоящей в черном небе над лесом. Ее отблески падали на макушки высоких елей, тем самым рисуя им бледные лица. А другие деревья казались тоненькими спичками с белыми головками.
– Красиво как... и страшно как... одиноко в лесу, – протягивал Медведь в меланхоличном настроении. Если бы ему даже кто-то подарил цветной телевизор со множеством программ, то он его совершенно точно не стал бы смотреть вечерами, потому что променять Луну на что-то другое было невозможно. В такие мгновения Медведь с сожалением думал о себе и о своей тоненькой щепочке в лапе.
– Что я есть? Что мы все есть по сравнению с ней? – вопрошал он, и потом, отвернувшись от окна, чтобы не терзать душу, вздыхал, приступая к вычерчиванию неровных кругов на столе, временами сдувая древесную труху со стола.
Но вот в один из таких вечеров Косолапый подумал, что ведь можно не только рисовать круги на столе, но еще и писать что-то. Тогда он слез со стула, порылся под столом в старых газетных свертках, отодвинул плетеную корзину с сушеными грибами и за ней нашел небольшой кусок бересты.
– Ну-ка, попробуем, – сказал Медведь и решился поцарапать по куску.
Корявые черточки сначала сложились в разношерстные буквы, а потом под неуклюжими лапами слились в связные слова.
– Получается, получается, – обрадовался Косолапый. Он залез обратно на стул и старательно продолжил выводить остальные буквы.
– Одинокая Луна стояла в темном небе, и множество... – тут Медведь остановился, подумал, что слово «множество» выползло откуда-то совсем неожиданно, вроде как и не по его, медвежьей, воле.
Сначала Косолапый решил его зачеркнуть. И даже повел поперечную линию, но на полпути отступился.
– Ай, напортачил! – жалобно взвыл Медведь от некрасивости записи и сверху над черточкой написал слово «множество» снова. Затем постучал лапой по столу и решил перечитать все, что у него получилось.
– Одинокая Луна стояла в темном небе, и множество...
Тут Медведь опять замолк и подумал, как обозвать всех тех, кого множество.
Он положил одну лапу на другую и вымолвил:
– Надо красивее... Надо ведь непременно красивее...
Медведь снова посмотрел сквозь окно на Луну и огорчился оттого, что не написал "Одинокая бледная Луна...". А через секунду наоборот обрадовался, что не обозвал ее так избито и скучно. Белый светящийся шар на небе закрылся проплывающими темно-серыми дымчатыми облаками, и вся его притягательная прелесть сразу потускнела в медвежьих глазах. Но зато мошки под ночником на столе окончательно переполошились, и вся картина мира у Медведя смешалась.
– Вот бес попутал, – сказал Медведь, и ему ничего не оставалось, как отложить сочинение до утра. Косолапый потушил свет и лег спать на мягкую солому. На уме у него маячило то самое «множество, множество, множество».
– Правильное слово? – спрашивал себя Медведь и в сомнениях откашливался:
– Может быть...
Потом тяжело вздыхал от недовольства собой и отрезал в несвойственной ему манере:
– Эстетство это, одним словом. Нельзя так терзаться.
Посреди ночи Медведя одолела ужасная жажда, и он вышел во двор. Ночь выдалась необыкновенно холодной, и ледяной воздух обдал Косолапого множеством иголок, точно бы это были осколки негладких слов, впивающихся своими остриями в мясо.
– Какая канитель поднялась! – взвыл в ответ недружелюбной погоде Косолапый и поднял из темного глубокого колодца ведро, на черном дне которого дрожали лунные блестки.
– А ведь, в сущности, я ничем не отличаюсь от них, – вдруг заметил Медведь, глядя на блестки на ровной глади воды, – от этих самых мошек.
В лесу раздался протяжный волчий вой. Медведь посмотрел уже в который раз на Луну, по-прежнему выступающую ярким диском на фоне темной однообразной бездны, разглядел вдалеке силуэт волка, одиноко сидящего на холме и корчащегося от холода ночи в свете лунного диска.
– Мы ничем не отличаемся от них, – поправился Медведь, обрадовавшись тому, что кто-то в такую ночь тоже, как и он, не спит.
Потом отставил ведро с водой на голую землю, так и не попив из него, зашел обратно в дом, включил ночник и сел на стул. Белесые суетящиеся мошки опять ожили. Но зато теперь Медведь точно знал, что «множество» – это верное, то самое, которое ему и нужно, точно найденное слово. Он написал предложение: «Одинокая Луна стояла в темном небе, и множество мошек летело на свет». Правда, точку в конце предложения Медведь так почему-то и не поставил.
Дверная история
Однажды Двери надоело быть глупой. Впрочем, она всегда подозревала, что люди ее просто используют. Намеренно открывают, когда хотят, с любопытством шагают за спину, неожиданно выныривают обратно с довольными лицами, хлопают или... опять же хлопают, но только от радости. Дверь загрустила оттого, что суждено ей так прозябать, бессмертно прислуживать, не зная настоящей жизни.
Да чего там жизни, она элементарно назад-то оглянуться не могла. Смотрела всегда только вперед, и только на зашторенное желтое окно. А еще иногда на узорчатую в колокольчиках стену, когда забывали вернуть дверную осанку в прежнее положение. И вот в один из сырых дней Дверь заскрипела, причем вызывающе громко. От тоски и протеста.
– Дварь ты эдакая! – кричали на нее люди, хлопали с каждым разом все громче и лапали сальными пальцами. – Когда же ты, наконец, замолчишь!
Дверь от пинков, щелчков и оплеух стала покрываться старческими морщинами, которые превращались в некрасивые трещины. В конце концов, Дверь взвыла и перекосилась набок до такой степени, что людям не оставалось ничего иного, как снять ее с петель. На место старухи привезли рыжую Двернушку из дуба. Долго возились с нудной установкой, но тщательно протирали новорожденную тряпочкой, гладили ладонями тело – словом, одомашнивали. Прежнюю брюзгу убрали за пыльный зеленый диван на вечное тление. А Двернушка пришлась по вкусу хозяевам.
– Вот умница, – замечали одни члены семьи.
– И какая красавица, – добавляли другие.
– Она просто молчунья и золото! – восклицали третьи, радуясь.
– Не то, что старая, – утверждали в облегчении первые и вторые вместе.
– Какая исполнительная, легкая в обращении, – удивлялись опять третьи.
Каждый норовил ухватить ее холодную ручку, бережно открывал-закрывал, мягко постукивал кулачками по спинке, смазывал маслом крепление. Но и сама рыжая Двернуха была не прочь под настроение иногда угождать людям. От сквозняков захлопывалась, от жары раскрывалась. Дело чуть ли не дошло до того, что она стала полноправным членом семьи, как кошка или собака. А старая Дверь навсегда замолчала, так и оставшись лежать за диваном.
Происшествие в лесу
В лесу стояла самая середина лета. Солнышко теплыми лучами грело лысые поляны у подножья холма, в набегающих легких порывах ветра пчелки перелетали с цветочка на цветок, у большой дороги трели кузнечиков сливались в большой ансамбль. Одним словом, как говорят в таких случаях, царила не жизнь, а сущая благодать! Шел заяц по тропинкам, собирал в корзину грибочки с ягодами и улыбался каждому листику, каждой травинке.
– Это мои любимые одуванчики, – приговаривал заяц и слегка покачивал растения, так что с них слетало несколько серых пушинок.
– А это дупло филина, но сейчас его нет дома, – пояснял заяц вслух, точно бы с ним рядом шел еще кто-то.
– Тут белочка спрятала орешки и скоро к ним вернется, чтобы их забрать для своих детенышей, – продолжал заяц и показывал на большие лопухи, под которыми лежало много припасов.
– Муравьи во всю трудятся, какие они молодцы, – смотрел заяц на землю и одобрительно кивал головой муравьям вослед.
Так Серый шел по лесу, принюхиваясь, присматриваясь, прислушиваясь к жизни своих соседей. И все ему нравилось, всем он был доволен. В корзину заяц к тому времени набрал уже несколько грибочков, намеревался было уже затянуть какую-нибудь веселую песню, как вдруг почувствовал, что под его лапами содрогнулась земля. Один раз, другой, третий…. И начала оттачивать пляс. И был этот пляс совсем не дружественный, если не сказать устрашающий. Серый сразу прыгнул в соседние кусты, прижал уши к земле, и стал во все глаза наблюдать за дорогой. Через некоторое время из-за высокого дуба на повороте появился некто в защитном куполе, в пятнистой потертой накидке и черных сапогах, покрытых толстым слоем грязи. На плече у него висело не то ружье, не то еще какая-то редкая штуковина, которую заяц не знал и никогда не видел раньше. По всей вероятности, она могла стрелять. За этим страшным существом из-за дерева выросли остальные его соплеменники в такой же одежде. Их было восемь, все они бодро следовали за своим предводителем каменными шагами к холму, изучая глазами местность. От их ходьбы содрогалась земля, и поднималась пыль. Травинки грустно преклонили свои макушки, где-то вдали отрывисто ухнул филин, а кузнечики перестали трещать.
В лесу стало тихо, как будто бы в большом городе замерла жизнь. На небо внезапно набежали тучи, и везде потемнело. Заяц почувствовал тревогу. Он во всю прыть понесся домой. Серый срезал путь и прыгал через каждый попадавшийся ему по дороге муравейник. И как-то раз он зацепился лапой о подгнившую корягу, упал, чертыхнулся и побежал дальше. А его грибочно-ягодный метеорит шлепнулся прямо на крышу муравьям, приведя их в состояние «спасайся, кто может». Никто не знает, что творилось в душе зайца. Таких страшных не то людей, не то еще каких-то чудищ c редкими штуковинами прежде он никогда не видел. Заяц бежал без оглядки, и о потерявшейся корзине, разумеется, забыл.
– Мама! Мама! – закричал Серый что есть мочи, приближаясь к своей заячьей норе, и его голос странным образом в одиночку стальными перекатами отозвался по всему лесу. Мама-зайчиха испугалась крика и выбежала навстречу сыну.
– Что случилось? Что такое?
– Там... там… в лесу такие страшные чудовища... – запыхавшись, пытался пояснить заяц.
– Какие чудовища? Опять охотника увидел?
– Нет! Нет! Совсем другие... С огромными предметами, но не с ружьями, и все... все… зеленые! – продолжал отрывисто рассказывать заяц.
– Не понимаю, о чем ты говоришь, какие зеленые... Люди? – спрашивала зайчиха.
– Да! Да!
– Ты уверен?
– Да, я их видел, они остановились неподалеку от холма, – возбужденно рассказывал Серый.
– Не может быть, – произнесла зайчиха и с сожалением покачала головой, поняв, наконец, о ком идет речь.
– Кто это, мама? Что им здесь нужно?
– Сынок, это, вероятно, были солдаты. И нам тогда придется отсюда уходить... – с грустью сказала зайчиха.
– Почему? Я никогда их раньше не видел, зачем они здесь? – спрашивал заяц, и от испуга его глаза раскрывались все шире и шире.
– Не знаю. Здесь станет опасно. В детстве нам пришлось бежать всей семьей от целого взвода солдат, наступающего в лес. Рядом с нашим домом упал огромный снаряд, везде полыхал огонь, и гибли животные. Правда, потом по всему лесу мы находили рваные черные сапоги, которые утаскивали к себе в норы и на зиму в них мы складывали желуди, – объясняла мама-зайчиха.
– Но разве может быть что-то опаснее охотника и волка? У них такие страшные шлемы, – продолжал заяц.
– Да, сынок, опаснее волка могут быть солдаты. Они вырубают деревья и на их месте роют глубокие ямы, а потом сутками в них лежат, отлавливая друг друга. Они большими снарядами сжигают растения. Не прочь от голода они поживится и нами. Носят они страшные каски, зеленые шкуры. Маскируются как хамелеоны. Нам надо быстрее уходить. Скоро отсюда побегут все животные, нужно успеть первыми.
– Но куда мы отправимся?
– Туда, где не сможет ступить нога человека, – говорила зайчиха.
– А есть такие места?
– Нет.
– Как же мы тогда доберемся? – удивлялся заяц.
– Мы просто будем верить в это очередной раз, строя свое жилье.
И зайцы стали собирать вещи, чтобы отправиться на поиски нового жилища.
На земле
Среди несметного числа битых разноцветных стекол, желтых листьев и мелкой дорожной пыли на черствой потрескавшейся земле лежали две недокуренные сигареты. Сигарета-дама в бежевой неопрятной юбочке и сигарета-сеньор c толстым брюхом, густой, вылезающей наружу табачной щетиной.
– Слышишь, Котик, она назвала меня раковой палочкой, подумать только! – возмущалась сигарета-дама, при этом, не осознавая до конца драматизма своего положения.
– Ну, уж, милочка, какая ты раковая палочка? Ты – дорогая стройная сигарета в изящном целлофане и красивой упаковке, лежащая на витрине, – увел разговор в саркастический тон Котик, сам засмеялся над своей шуткой и закашлялся до того, что все туловище задергалось, как труба старого паровоза, испускающая дым.
А мимо проходили люди с земляного цвета лицами, и тогда время от времени, над телами сигарет поднимался шквалистый ураган от проносящихся грязных подошв, пронизывающий насквозь все и вся на своем пути до мельчайших песчинок атомов.
– Твоя ирония неуместна! Сейчас я всего-навсего погнутая колбаса, с которой обошлись, как с вещью. И надо же, меня выкинули в тот момент, когда я была так нужна, так нужна! – томно, закатив глаза, продолжала рассказывать сигарета-дама. – Он затягивался мной с таким желанием, что я чувствовала дыхание, белые зубы, стук сердца в груди, темноту его романтичных ротовых пустот... А эта мерзкая девчонка выбросила меня, как пустую никчемную безделицу! Летя, я увидела, что они целуются... Это ужасно!
– Темноту романтичных ротовых пустот? – переспросил Котик. Но неподалеку от сигарет шлепнулся коричневый сухарик, кубарем покатился по земле, пока не наткнулся на бездушный камень. Это отвлекло Котика, и он забыл, с чего начал:
– С приземлением! Наверно, еще одна несчастная жертва каких-нибудь бурных обстоятельств. Вот так: тебя выбирают, вспыхивает симпатия, привязанность, любовь, а потом ты все равно оказываешься в каменной урне или в обществе немых тягучих жвачек. Скажи спасибо за то, что хоть мы можем еще говорить! Какая несправедливость оказаться нам здесь! Что они – жвачки, и что мы – сигареты, – такие нужные и такие теплые! Посмотри на них!
– Жуть, какая….– с брезгливостью глядя на прилипшие к земле наросты и еще больше от этого прижимаясь к земле, промолвила стройная сигаретина.
– Ну, иди ко мне, милая, я тебя пожалею, не бойся...– подползая, как гусеница к зеленому спелому яблоку, сказал старый Котик.
– А интересно, как у людей устроена жизнь…. – вдруг загадочно протянула сигаретина.
Но Котик ей ничего не ответил.
И две сигареты, переплетясь телами, обнялись, бессмысленно лежа на серой земле и не понимая, зачем и для чего они пришли на этот свет, родясь однажды на табачной фабрике.
А еще через час так же непонятно для чего и зачем в городе прошел сильный ливень. Он смочил весь накопившийся за день сор и свежими радостными ручьями смыл его в ближайшую водосточную канаву.
Добрый волк
Волк возвращался домой от захворавшего Зайца по дороге, которая шла вдоль изгибающейся железнодорожной ленточки, черных обугленных изб, заброшенных каменных строений, производственных труб с язычками коричневого пламени. Иногда на его пути встречались старые, заросшие густой травой темно-зеленые вагоны и овальные цистерны с непонятными маленькими темненькими буквами и цифрами на корпусах. Это был участок между лесом и началом крупного промышленного города. Утром здесь можно встретить рабочих в ярких оранжевых накидках, копошащихся на железнодорожных путях и сгружающих из вагонов продовольствие, уголь, древесину. А днем и вечером тут мчатся поезда, мелькая желтыми горящими окошками.
Синее небо неторопливо затухало, в воздухе стоял запах шпал. Черные деревья своими сухими, не расчесанными кронами, впивались в высоту, кромсая ее злыми ветками на множество паззлов.
– Три капли в нос и еще две, если не полегчает, – повторял сам себе Волк и ступал вытянутыми лапами по колючей щебенке. – Удивительно, как он мог слечь летом, когда такая теплынь...
Волк вытягивал переднюю лапу вперед, как бы желая проверить правдивость своих слов, измеряя температуру воздуха по легким шевелениям сине-серых шерстинок. Они практически покоились, из чего он делал вывод, что болезнь зайца не более чем странное недоразумение.
– Он непременно поправится, непременно, – успокаивал себя Волк и от волнения поднимался на две лапы, неторопливо шагая вдоль измазанных землей и расписанных рыжей краской гаражей.
Волк нашел прямую длинную ветку и постукивал ею по рельсам. Он отбрасывал ворох ненужных предметов, лежащих на путях. Пустые стеклянные баночки, яркие шуршащие фантики и бумажки, оборвыши туалетной бумаги, острые опасные шприцы – все это летело в разные стороны. Для Волка они были странными непонятными вещами, мирское применение которых он не всегда знал, да и с какой целью они разбросаны людьми по земле, тоже не понимал. Но иногда, когда что-то ему нравилось, он поднимал из этого мусорного кладезя и забирал к себе домой. Так появились в коллекции Волка старые изношенные кроссовки с зелеными тягучими шнурками, которые были приспособлены им для прогулок по лесу в дождливую погоду. Или однажды он принес домой поношенный зонт, но быстро разгадал его предназначение, подсмотрев у грибов их интересное строение. Зато не догадывался Волк о применении другого предмета, обмотанного красной изолентой с какими-то розовыми и голубенькими ниточками. Он непонятно тикал среди запыленной травы и закапанного мазутом мха. Волк наткнулся на предмет, и поначалу не придал никакого значения находке, желая ее, как и множество других, неинтересных, отбросить палкой. Но потом расслышал звуки, издаваемые странной вещью, и поднес лапой к янтарным глазам.
– Хы, – удивился Волк и поиграл яркими ниточками, как сорока блестящими на солнце золотыми колечками. – Вот такого еще у меня не было.
Он отцепил сообщающиеся друг с другом нити, повертел предметом, похожим на кусок красного мыла с какой-то надписью, положил его обратно на рельсы, а прикрепленный к нему тикающий в серебряной оправе кругляш оставил в лапе. Вдруг тишину нарушил страшный крик вороны, которая черным силуэтом слетела с зубатого забора в сгущающиеся сумерки. Волк всем расслабленным телом передернулся от страха и вновь, встав на все четыре конечности, поспешил домой, держа находку в пасти.
..Где-то вдали тихо шли поезда, предмет бессмысленно тикал на столе, Волк спал, посапывая на лавке...
Утром в обход вчерашнего пути Волк отправился к Зайцу, взяв с собой и вещичку. Тот встретил своего друга в бодром расположении духа. Слегка красные глаза говорили о его выздоровлении. Волк показал Зайцу неизвестный трофей.
– Так это же часы, – сказал ученый Заяц, вертя предмет в худенькой лапе и следя за бегущей стрелкой по белому циферблату. – Откуда они у тебя?
– Вчера нашел, – ответил Волк. И спросил. – Хочешь, я подарю их тебе?
– Мне? – оживленно переспросил Заяц. И протянул. – Ну, давай…
– На день выздоровления, – заметил Волк и улыбнулся небритыми губами.
– На день выздоровления, – повторил Заяц. И сказал. – Да, часы это полезная во всех отношениях вещичка. Но вот только вдруг их кто-то обронил и теперь ищет? Нехорошо же.
Но Волк своего закадычного друга уже не слушал. Он присел за накрытый белой скатертью стол и, подперев лапой лохматую щеку, о чем-то задумался. Заяц же улыбнулся самому себе, радуясь тому, что сумел озадачить, как ему казалось, глупого Волка. Но на самом деле, обманывались оба…
Во льдах
Голое размытое небо и снежная суша стояли на горизонте сплошным чистым листом бумаги. На его фоне лишь изредка безмятежно проплывали по темной воде бело-голубые кубики льда, с треском задевая друг друга и расходясь в разные стороны света.
Неожиданно в правой верхней части белого листка появилась одна маленькая черная точка, которая стремительно укрупнялась с возрастающим шумом. Поначалу ее можно было принять за дружескую кляксу. Однако постепенно у точки проросли крутящиеся крылья и загнутый хвост. Она оформилась в летящий по небу черный вертолет. Пропеллер перемалывал холодный воздух, и на застывшей суше снег беспорядочно разлетался белой мукой. Наконец небесная машина нашла подходящее место для посадки и приземлилась на лед. Дверь из вертолета с грохотом вывалилась вперед, из кабины вылезли два человека в красных пуховиках с мохнатыми воротниками. Один маленький, толстенький, круглолицый в металлических очках, другой длинный, тощий, с темной бородкой, в синей шапочке с кисточкой и в протертых черных джинсах. Типичные чудаковатые иностранцы-ученые.
– Хэлло, – произнес высокий человек, посмотрел по сторонам, знакомясь с местностью, куда-то ритуально кивнул головой.
И оба вынули из вертолета длинный, упакованный в шуршащую бумагу предмет. Они отправились с ним в область листка, расположенную левее от вертолета. Обогнули там снежный холм, очертания которого можно было отличить лишь контрастом красных пуховиков с выбеленным пространством. Здесь иностранцы попали в круговорот недружелюбной метели, в страхе отпрянули от нее назад и остановились в нерешительности.
– Может, не стоит дальше ходить? Какая разница, где именно, если все равно на объекте? – спросил тощий с замерзшей бородкой.
– Да, ты прав. Давай прямо тут, – согласился маленький, с детским разрумянившимся лицом.
Оба они развернули предмет, который несли с собой, держа за два конца. Им оказался голубой флаг с желтыми продольными полосками, прикрепленный к деревянной палке. Иностранцы воткнули его в рыхлый снег. Флаг стал с каким-то утренним, свежим треском развеваться на ветру, а метель вплотную приблизилась к чужакам.
– Мы же вместе его установили? – вдруг меркантильно занервничал тощий и стал заискивающе смотреть в какие-то искусственные очки напарника.
– Ну, что-то вроде того, – промычал в ответ толстый, отмахиваясь руками от противных снежинок и проверяя крепление.
– Как это? Нет! Я хочу точно знать! – вскрикивал снова тощий и злился.
– Давай залезем обратно в вертолет и там поговорим, – отзывался малыш с повзрослевшим лицом.
Наконец оба поняли, что пора возвращаться в машину, побежали обратно к вертолету, скользя по льду. Метель поначалу занавесью преследовала их, но потом на полпути остановилась, застыла и развернула на белом листке свое густое кофейное покрывало. Иностранцы забросили в железный вертолет остатки упаковочной бумаги, нервно залезли в машину и с шумом взлетели. Через несколько минут вертолет исчез в небе, как и не бывало.
После отбытия чужеродного объекта метель стала постепенно рассеиваться, и на ее месте вырисовывались очертания пингвинов с желтенькими шеями и узкими вытянутыми носами. Они стояли кто в бело-красных накидках со звездочками на плечах, кто в бело-сине-красных банданах, а кто просто в красных, как махровые полотенца, набедренниках. Один из пингвинов был голый, и тогда он уверенно подошел, точно была его очередь, к установленному чужаками флагу, снял с него желто-голубое полотнище и неумело напялил на себя. Оно оказалось ему несколько мало, но остальные соплеменники поприветствовали его одобрительными кивками и радостным оживлением.
Во льдах на горизонте маячили замерзающие черные спинки пингвинов, напоминающие своими сгорбленными туловищами фигуры сутулых негров в снегах. А еще дальше простиралось все то же голое размытое небо и снежная протяженная суша. На ее фоне лишь изредка проплывали по темной воде бело-голубые кубики льда, с треском сталкиваясь друг с другом и расходясь в разные стороны света. В правом верхнем углу чистого листа бумаги образовывалась новая черная точка.
Елка
Ветвистая елка стояла посреди комнаты, плакала смолой, медленно умирая, испуская приторные ароматы. За окном в темноте ночи мела метель и разносила завывающим холодным голосом по всему свету восторженные слова: «Ах, как красиво! Какой запах приятный!»
Новогодние игрушки оживали.
– Ах, как красиво! Какой запах приятный, – передразнила Красная шапочка и добавила, – ужас! Кому может быть приятен запах смерти?
– Мне! – рыкнул Волк в тельняшке и зловеще щелкнул зубами.
– Ну, конечно. Никто в этом не сомневался, – разозлилась Красная шапочка.
– Да, елка погибает, а люди радуются. Это жестоко, – вмешался в разговор смелый Буратино в зеленых шортах.
– Ну, что вы, в самом деле, все о елке говорите? Лучше подумайте о себе! – забубнил голос с верхних веток. Но кто это говорил, никто не мог разглядеть.
– Да, я уже которую ночь хочу сойти отсюда, – храбро поддержал Заяц с длинными ушами, но все понимали, что это было не более чем хвастовство.
– И куда же ты пойдешь, дурачок? – спросила Красная шапочка.
– Не знаю еще...
– Вот так всегда! Он еще не знает куда, но пойти уже хочет! – вставил замечание интеллигентный большой полосатый Кот с зелеными глазами.
– А что? – обиделся Заяц.
Красивая девочка с размалеванным красками лицом в розовом платье закрутилась на качелях и подняла небольшой ветерок. От этого несколько елочных иголок слетело с ветки и полетело вниз, с шорохом в темноте задевая что-то.
– Мда...– протянул Медведь с барабанными палочками и вздохнул.
– А почему люди должны сожалеть о елке? Когда вешают нас, они тоже не плачут, а улыбаются, – вдруг заметила умная Белка с рыжим пушистым хвостом.
– Ужас, кого повесили? Когда? – испугалась Красивая девочка в розовом платье, перестав качаться.
– Всех повесили, – пояснила Белка.
– Лично я чувствую себя экспонатом в музее. Где соблюдение прав личности, черт возьми? – спросил взвинчено большой полосатый Кот.
– Какие права? Я живу только ночью, – заметила ему на это Красная шапочка.
– Еще бы! Зачем людям плакать? Новый год – радостный праздник, – сказал либерально Медведь с палочками.
– Тише... не шумите, – испуганно произнес Заяц.
– Ну, вы тоже хороши, только говорите без дела, а как же елка? Ее и вовсе выбросят, а нас хоть в чулан уберут до следующего года, – буркнул Буратино, и воцарилось молчание, осмысляющее произнесенное.
Так часть игрушек висела, переговаривалась. Но елка продолжала плакать, никто из них ничего не предпринимал, и в комнате по-прежнему пахло смолой.
А в это время на другой стороне той же самой елки ожил запрятанный вглубь веток фарфоровый ангелочек с желтыми волосами и со сложенными на груди ладошками. Он стряхнул с себя белые блестки, повертел вправо-влево головой, расправил на спине свои крылья и поднялся на ветку. По соседству с ним, этажом выше, висела женщина в сером ватнике, зимней ушанке с красной звездочкой. На плечах у нее было коромысло. Она могла носить деревянные ведра с водой.
– Куда спешишь? – спросила женщина ангела.
– Я должен помочь елке, она плачет, – ответил ангел с грустью, и его брови сложились домиком.
– Что ты собрался делать?
– Я буду утирать ей слезы... – сказал ангел.
– А это поможет?
– Единственное, что я могу... – протянул ангел, тяжело вздохнув.
– Но тогда мы будем подставлять мои ведра, и в них будет капать смола, елке станет немного легче, – предложила женщина-труженица.
И они отправились к стволу елки, который во всю заливался густыми слезами. Так до утра ангел утирал слезы елке, а женщина ему помогала, пока остальные игрушки молчали, надеясь друг на друга.
Утром во двор пришли дети. Они с хрустом слетали с ледяной горки на картонках в сугроб, а потом, отряхнувшись от сухого снега, смотрели, прижавшись красными от мороза носами к окну, как в полумраке просторной комнаты без зажженных гирлянд стоит новогодняя елка. Для них она казалась символом чего-то прекрасного и сказочного…
Возвращение
Улитка отбросила светло-коричневую раковину, бесшумно поползла по яйцевидной серой гальке в ближайшие кусты, потом обвела взглядом на прощание пустынный ветреный пляж и воскликнула:
– Наконец-то и я смогла! Теперь впереди дальняя дорога! Легко-то как!
С предчувствием жизни медленное существо скрылось в зеленых стоячих травах. Ракушка осталась лежать заброшенной на берегу темно-синего моря.
Пришла осень, принесла с собой страшные буйные грозы, частые проливные дожди. Грязь земли отмокала нефтяными ручьями и пропитывала прожилки ячеистого пляжа. Раковина утопала по макушку в вязкой глине, прижималась к запачканным галькам, схватывая отчаянные небесные капли. Случайные белые чайки тревожно кричали, бегали тоненькими ножками-палочками по берегу, хлопали крыльями. Пролетали редкие снежинки и своим холодом волновали море. Серое небо покрылось тоненькой корочкой, и в отсутствие снега малейший шорох сухих кустов от ветра казался хрустом черствой наледи, перезвоном одиноких колокольчиков в ужасную вьюгу. Берег провалился в стабильную бесцветную спячку. Это пришла зима, скучная, без снега и дождя. В темном море стояли корабли и лязгали стальными якорями. Ракушка повернулась ухом к воде, ее светло-коричневая поверхность поцарапалась. Откуда-то из-за горизонта прилетали обрывки рассыпавшихся в пространстве непонятных звуков, нарушающих покой и нереальную тишину. Вместе они сливались в один слабый, едва различимый, но постоянный вдалеке зуд трансформатора. Но потом и это все внезапно оборвалось. Наступила весна. Солнце в один из дней прорвалось сквозь пелену жестких облаков и осветило пляж размытыми желто-белесыми лучами. Воздух наполнился теплыми ароматами оформляющихся виноградников и соленых брызг. Вскоре берег ожил летним гулом, и раковина спокойно покачивалась на лазурных волнах моря, плавая среди летних арбузных корок и кукурузных початков. Пляж превратился в душный парник, а вода казалась большой шумящей лужей, пульсирующим клапаном жизни то сужающимся, то расширяющимся, как шевелящиеся щупальца осьминога. Так прошло еще немного времени, пока ветер не сдул последние признаки лета и не пригнал очередные осенние тучи.
Тогда из кустов выползло то, что некогда было прежней улиткой. С покрытыми земляными комочками и травинками скользкое тело двинулось в сторону заброшенной ракушки. В уставших глазах моллюска промелькнул едва различимый радостный огонек. Маленькая пещера сохранилась на берегу целой и невредимой.
– Эх, – вздохнул обессиленный и разочарованный путешествием моллюск, глядя на свой единственный дом, – вот и я вернулся…
Море рядом загадочно перешептывалось волнами. Моллюск с трудом залез обратно в раковину и ... услышал шум жизни.