СЛОВАРЬ

Александр Пушкин. Поэт.

«Арбатская». Станция метро в Москве.

«Ароматный мир». Магазин алкогольных напитков.

Бартенев Пётр Иванович (1829–1912). Дворянин. Редактор-издатель, историк, археограф. Основатель и редактор журнала «Русский архив».

Брашек, Франтишек. Посол Чешской Объединённой Империи.

Белосельская, княгиня. Советчица.

Бенкендорф А. Х. (1783–1844). Граф, с 1806 года участник всех войн с Наполеоном. С 1826 года шеф жандармов.

Борх. Графы, один из древнейших аристократических родов в Европе; феодальные владельцы в южной Италии, перешли в Германию, где с ХII века владели графствами.

Вяземский П. А. (1792–1878). Князь, поэт и критик. В 1855–58 годах товарищ министра народного просвещения.

Гашек Ярослав (1883–1923). Чешский писатель-сатирик, автор антимилитаристского романа «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны». К Чарльзу Гашеку никакого отношения не имеет.

Геккерен Луи-Борхард де Беверваард (1791–1884). Барон. Враг Пушкина. Влиятельный дипломат. С 1826 года посланник Нидерландов при русском дворе. В 1833 году взял под своё покровительство Дантеса, содействовал карьере этого молодого авантюриста, и в мае 1836 года усыновил его.

Гонзичек Первый. Император Чешской Объединённой Империи.

Данзас Константин Карлович (1801–1870). Товарищ по Лицею и секундант Пушкина на дуэли с Дантесом.

Дантес Жорж-Карл (1812–1895). Убийца Пушкина.

Д?Аршиак Огюст. Атташе французского посольства в Петербурге, родственник Дантеса и его секундант на дуэли с Пушкиным.

Дворницкая. Помещение для дворника.

Деньга. Старинная медная монета в полкопейки.

Дилетант. Тот, кто занимается наукой или искусством без специальной профессиональной подготовки (обычно не обладая углублёнными знаниями).

Дилижанс. Многоместная карета для перевозки пассажиров, почты и багажа.

Дирижёр. Лицо, управляющее оркестром, хором, оперным или балетным спектаклем, а также лицо, руководившее в старину танцами на балу.

Дунаевка. Музыкальная школа им. Дунаевского.

Дунаевский Исаак Осипович (1900–1955). Советский композитор.

Ефремов П. А. (1830–?). Библиограф.

Жуковский Василий Андреевич (1785–1852). Поэт-романтик, переводчик, друг Пушкина. После трагической дуэли безотлучно дежурит в квартире умирающего друга. Пушкин назначил Василия Андреевича своим душеприказчиком, и Жуковский сделал всё, что мог, чтобы спасти рукописи поэта и обеспечить его семью.

Ишимова Александра Осиповна (1804–1881). Писательница, знакомая Пушкина. Сочинительница «Русской истории для детей».

Имбецил. Человек со скудным словарным запасом.

Кант, Иммануил (1724–1804). Немецкий философ. В 1755 году разработал космогоническую гипотезу происхождения солнечной системы из первоначальной туманности. В 1790 году выступил с учением о непознаваемых «вещах в себе» и познаваемых явлениях, которые образуют сферу бесконечного возможного опыта.

Медитация. Умственное действие, цель которого – приведение психики человека в состояние углублённости и сосредоточенности; сопровождается телесной расслабленностью, отсутствием эмоциональных проявлений, отрешённостью от внешних объектов. Методы медитации многообразны. Медитация играет важную роль в индийской философии и религии (особенно в йоге).

Михаил Павлович (1798–1848). Великий князь, четвёртый сын императора Павла Первого. Генерал-фельдцейхмейстер со дня рождения.

Нарышкины. Дворянский род в России 16–20 веков.

Николай Первый (1796–1855). Российский император.

Пацифизм. Антивоенное движение, участники которого отрицают всякие войны, в том числе национально-освободительные и революционные.

Пацифист. Сторонник пацифизма.

Праведник. 1. Человек, живущий согласно заповедям, моральным предписаниям какой-либо религии. 2. Тот, кто в своих действиях руководствуется принципами справедливости, честности, не нарушает правил нравственности.

Пророк. 1. Провозвестник и истолкователь воли Бога. 2. Предсказатель будущего.

Пушкин Сергей Львович (1767–1848). Отец поэта. Сам – поэт-дилетант. В период Михайловской ссылки 1824–1826 годов отношения Пушкина с отцом стали враждебными. Сергей Львович согласился взять на себя официальный надзор над опальным сыном, что вызвало серьёзный конфликт между ними.

Сатисфакция. В феодально-дворянском быту – удовлетворение, даваемое оскорблённому в форме поединка, дуэли; требовать сатисфакции – вызывать на дуэль.

«Современник». Журнал Пушкина. Издавался с апреля 1836 года.

Строганов Григорий Александрович (1770–1857). Граф, русский дипломат. Выступал в защиту христианских подданных в Турции.

Строгановы (Строгоновы). Крупнейшие русские купцы и промышленники. Из поморских крестьян. Бароны с 1722 года. Затем графья.

Чарлз, Рей (Рей Чарлз Робинсон). Певец, пианист, саксофонист и композитор. Родился в 1930 году. Начал играть на фортепиано в детстве. В шесть лет лишился зрения. Учился в музыкальной школе для слепых. Позднее сотрудничал с разными оркестрами. Первый успех – композиция «Исповедуя блюз». В 50–60 годы композиции и альбомы Рея Чарлза неизменно занимали верхние строчки списков популярности. Удостоен нескольких премий «Греми». Его имя занесено в «Зал славы рок-н-ролла». Рей Чарлз до сих пор выпускает пластинки, выступает с концертами, пишет музыку к кинофильмам и спектаклям. Его творчество оказало огромное влияние на современные ритм-энд-блюз, соул, джаз и рок-музыку.

Чарльз. Наследный принц Англии, принц Уэльский. К Чарльзу Гашеку никакого отношения не имеет.

Шикльгрубер (1889–1945). Настоящая фамилия Адольфа Гитлера, главного немецко-фашистского военного преступника.

НАЧАЛО ПУТИ

23 часа 00 минут. Я жду твоего звонка.

За окном падает снег.

Я маюсь у телефона. Ты обещала позвонить в одиннадцать.

Ты не звонишь.

Так можно прождать час или два, но телефон будет молчать, и я буду грызть ногти, и испытывать неприятные позывы в нижней части живота.

Я сползаю с подоконника и снова усаживаюсь на него, и глазею на ночные снежинки, летящие сверху вниз, как и положено – сверху вниз, сверху вниз…

Слушать музыку совершенно не хочется. И спать не хочется. И читать…

Я жду на подоконнике. Как ворона на ветке или петух на насесте. Тянет из щели, но мне наплевать. Нога занемела, и даже это не мешает мне ждать твоего звонка…

…А был бы я дворником, спал бы сейчас в своей дворницкой на каком-нибудь первом этаже и видел бы пьяный сон, про то, как не было у меня в жизни чистой юношеской любви с вечным ожиданием чего-то необыкновенного и очень хорошего…

23 часа 01 минута. Как я влюбился.

Это случилось давным-давно, когда я увидел дворника, подметавшего пляж.

Тебе когда-нибудь попадался такой дворник? Со стороны казалось, что он хочет сгрести бесконечный песок в одну кучу, и у него ничего не получается, но он с флегматичным упрямством продолжает махать метлой, раздражая чаек и одиноких старушек.

В то июльское утро я влюбился в девушку. И её звали так же, как и тебя – Галя.

Ей было восемнадцать, а мне одиннадцать. Она была высокая, стройная и с золотыми волосами, а я был маленький и худой. Она походила на морскую богиню, а я уверил себя, что похож на муравья.

Её жених – отвратительный тип с бритой головой – называл её Галой. Он болтал без умолку, говорил какие-то глупости, Галя тихо смеялась, а я готов был разорвать его на куски, или хотя бы укусить за ляжку. Почему-то у меня было безумное желание – вцепиться в его волосатую мускулистую ляжку и не отпускать её до тех пор, пока он не издохнет!..

У Гали была младшая сестра, а у младшей сестры – подруга, и они всё время дёргали меня, и хотели, чтобы я ловил их, и что-то кричали, словно чайки, своими пронзительными голосами на весь пляж, а я злился и молча бродил вдоль Балтийского моря.

Потом меня позвала мама. Мы пошли в кафе. Мама заказала огромное блюдо с моей любимой жареной картошкой и чудесной печёной форелью, осыпанной укропом и мелко нарезанными оливками. Я слопал всё до крошки. А на следующий день мы уехали домой.

Вот и всё…

…В то июльское утро, когда я влюбился в девушку с твоим именем, она случайно заметила мой взгляд.

Она подошла ко мне и посмотрела в мои глаза.

Она сказала:

– Не грусти. Это пройдёт…

Это не прошло.

Видишь? Не прошло.

23 часа 02 минуты. Как мы познакомились.

Помнишь? Ты встала передо мной в метро, а я увидел тебя, и у меня перехватило дыхание.

Я поднялся со своего места, как в тумане, и пробормотал:

– С-садись… тесь, девушка!..

Ты покраснела.

– Спасибо, – ответила ты.

Лохматый дедок с палкой оттолкнул тебя и уселся сам. Он зло уставился на нас, и, кажется, собирался сказать какую-то гадость, поэтому мы отошли к дверям.

Наша электричка мчалась по тоннелю.

После «Арбатской» я сказал:

– Меня зовут Сергей.

– Галя, – ответила ты.

Мне удалось вздохнуть полной грудью.

Я смотрел на тебя сверху вниз. Я не мог отвести глаз. Ты была высокая, стройная и с золотыми волосами. На сквозняке они щекотали мне нос.

Ты улыбнулась мне.

Потом я сделал что-то невероятное.

Я нагнулся и поцеловал тебя в губы, прикрытые прохладными волосами.

У тебя весело сморщился нос, и ты снова улыбнулась.

– Как в сказке, – прошептала ты.

– Да, – прошептал я.

Потом мы катались в метро два или три часа и боялись выбраться из нашего подземного царства наверх, наверное, потому, что там, в городе, нас могли встретить огнедышащие драконы и сожрать с потрохами.

Но всё обошлось. Во всяком случае, в тот вечер…

…Да, всё закончилось самым чудесным образом. И даже тётка в лифте, когда я провожал тебя до квартиры, не сдержалась и пропела:

– Ой, не могу! Как в сериале…

Мы вышли из лифта, держась за руки. Мы светились, как два китайских фонарика.

Тётка уехала дальше – торжественная и удивлённая. Наверное, мы стали частичкой её жизни…

23 часа 03 минуты. Чему я не перестану удивляться.

Я никогда не перестану удивляться тому бесшабашному нахальству, с которым вторгаются в мою жизнь ночные загулявшие личности.

С улицы – заснеженной и притихшей – доносится нестройное многоголосье:

– А я милого не встречу!

Ну её – ночную встречу!

Полюбила сгоряча!

Гинеколога – врача!

Я захлопываю форточку. Она не захлопывается – рассохшаяся форточка нашего уютного стареющего дома.

Я мчусь во Вселенной, мимо божественных звёзд, скрытых за пеленой снега. Я лечу в любви, похожей на лёгкую барабанную дробь…

Я прислушиваюсь к себе. Это бьётся сердце. Бесчисленные жилки пульсируют в моём теле.

Я сижу на не очень широком подоконнике, и звёзды всё зажигаются и зажигаются в разных уголках моей Вселенной.

…Но я милую встречу и увижу в глазах

Ненасытные встречи. В онемевших словах

я признанье услышу и страстное: «Ах!»,

растопившее льдинки в застывших снегах…

Я никогда не перестану удивляться моему подоконнику, на котором можно размышлять о любви и жизни хоть целую вечность.

23 часа 04 минуты. Праведники.

Я целовал твои ладони. Они были влажные и тёплые, и отзывались на каждое моё прикосновение.

Я стоял перед тобой на коленях, а ты сидела на табуретке. И всё это происходило на кухне в темноте и при слабых отблесках света, которые время от времени долетали с улицы.

Я зарылся в тебя носом. Я замер.

Ты что-то произнесла, а потом засмеялась, и голос у тебя был странный, удивлённый, растерянный.

– А? – спросил я.

– Всего несколько часов назад мы даже не были знакомы, – сказала ты.

– Были, – возразил я. – Я всегда чувствовал, что ты находишься где-то рядом!..

Ты снова засмеялась.

– Сумасшедший дом! – сказала ты.

– Можно я останусь на ночь? – неожиданно вырвалось у меня.

Ты расстроилась:

– Как?! Как ты останешься?! Сейчас придёт мама! С работы!..

– Я всё объясню ей! – сказал я.

– Сумасшедший дом! – рассердилась ты. – Сумасшедший дом!!! Ты ненормальный! И я ненормальная! Но мама у меня самая обыкновенная нормальная женщина! Так что, давай, вставай и иди, а завтра мы встретимся!

– Не прогоняй меня! – взмолился я.

Ты заплакала.

И я заплакал!

Ты помнишь? Я ведь тоже заплакал. Со мной ещё никогда не происходило ничего подобного. Я не мог расстаться с тобой. Я хотел обнять тебя, повалить прямо на пол и целовать до безумия.

Ты, наверное, подумала о том же, потому что схватила меня за шиворот и поволокла в прихожую, а я, хоть и сопротивлялся, но как-то по-щенячьи, размахивая лапами и повизгивая.

– Всё! – бросила ты напоследок. – До завтра! До вечера! Позвони мне утром!..

Перед этим ты чмокнула меня в подбородок.

Дверь захлопнулась.

Я пнул ногой резиновый коврик. Потом я решил опуститься на ступеньку рядом с дверью и просидеть так до утра, но в этот самый момент заработал лифт.

«Сейчас сюда приедет самая нормальная мама!» – подумал я с ужасом.

Я помчался вниз, перепрыгивая через ступеньки, рискуя свернуть себе шею, и когда вырвался из этого грохочущего подъезда на свободу и вздохнул всей грудью, я нокаутировал морозный воздух кулаком и проорал на всю улицу:

– Я люблю тебя!!!

Я поискал глазами твои окна, но я не знал ещё толком, где они находятся. За одним из стёкол я увидел какую-то старуху. Она улыбалась.

Она улыбалась мне! И мне стало страшно. Я подумал: «А вдруг это ты? Ты превратилась в старушку, потому что пока я сбегал по лестнице, прошло сто лет?..»

«Сумасшедший дом!» – услышал я твой голос и немного успокоился. Но чтобы совсем придти в себя, я помчался к метро. Я мечтал поскорее нырнуть в него, чтобы добраться до дома и до своей постели. Мне безумно хотелось спать…

Наконец я очутился дома, сделал маме с папой ручкой, отказался от чая, дополз до кровати и забылся сном праведника.

Все влюблённые – праведники. На первых порах, уж точно.

23 часа 05 минут. Сумасшедший сон: начало.

А может, мы и не праведники?

Иначе, с какого такого перепугу мне приснился в ту ночь этот сумасшедший сон о том, как я отправился искать Дирижёра?!.

…Сначала я просто ехал в метро. Я ехал и ехал в электричке семь дней и ночей, зажатый между двух старушек, которые были очень похожи на ту самую старушку из окна твоего дома. И каждую из них звали Галей.

– Галька-то расфуфырилась! – брезгливо заметила первая старушка.

– От Гальки и слышу! – парировала вторая.

– Галька-а! – нараспев грозилась первая. – Щас приедем, всё Пахомычу расскажу!

– А я первая расскажу!..

Так они переругивались, а я дремал и мечтал увидеть ещё какой-нибудь сон, потому что мне ужасно надоело прислушиваться к разговору этих глупых старушек.

Но нет, мне больше ничего не снилось, и я изнывал от тоски… И когда мне совершенно стало невмоготу, и я решил наорать на старушек, чтобы они заткнулись или хотя бы перестали молоть всякую ерунду, наш машинист объявил по радио:

– Поезд дальше не пойдёт, хоть вы тресните!!!

Я подумал: «Чудесно! Избавлюсь от старух, и отправлюсь искать Дирижёра пешком…»

Тут меня встряхнули, вынесли из вагона, и я оглянулся.

Покинутая нами электричка сияла вдоль платформы. Затем хлопнули двери, и поезд покатил себе дальше, постукивая на стыках: «Чуки-чук, чуки-чук…»

– Ну и ну! – сказал бородатый пассажир в цилиндре. – А машинист – шутник!.. Взял и укатил без нас…

«Но это же хорошо! – подумал я. – Значит, все могут идти, куда захотят!..»

Старушки скривили рты и передразнили машиниста:

– Поезд дальше не пойдёт!.. Жульё бесстыжее!.. Всё Пахомычу передадим! Он вам ещё покажет Кузькину мать!..

Они грозились злыми кулачками, а я тем временем очутился на улице.

И хоть небо над городом было серое-пресерое, уж слишком серое, настроение у меня поднялось.

«Здесь я быстрее отыщу Дирижёра!» – радовался я, шагая по древним московским улочкам.

Я шагал, я улыбался собственным мыслям, но, признаться честно, не очень понимал, кто такой этот самый Дирижёр…

23 часа 06 минут. Выбор.

Всё перемешалось в моей бедной голове: сны и правда. Я отмахиваюсь от ненормальных снов. Я принимаюсь думать только об одном – о твоём звонке.

Ты не звонишь.

По идее, я могу взять мобильник, нажать на кнопку и услышать тебя. Но тогда всё исчезнет. Навсегда! Всё полетит в Тартарары, потому что мой звонок не решает ничего, потому что позвонить должна ты. Только ты.

С чего начались наши неудачи? Да, верно, с того самого вечера, третьего вечера нашей любви, когда возникла она – Галя Вторая, когда она тут же взялась за своё чёрное дело…

Вообще-то, справедливости ради надо признать – раньше она была не Второй, а просто Галей. Моей Галей, такой же, как и ты сейчас.

Лучше бы она не существовала никогда! Никогда! Эта вздорная Афродита, рождённая из пены шампуня! Капризная, глупая, расфуфыренная девчонка!

Ты другая. Я никогда не сравню тебя с древнегреческой богиней, пропахшей бальзамами для волос. Ты ни на кого не похожа. Ты это ты. Ты и есть настоящая любовь…

Но жизнь штука непонятная. Вы – две Гали – вы небо и земля, но вас связывает одна общая штука, и эта общая штука – я.

Меня невозможно поделить, я должен достаться только одной из вас: тебе или ей.

Лично я уже сделал свой выбор. Но, оказывается, это ещё ничего не значит.

23 часа 07 минут. Ожидание.

Я позвонил тебе по мобильнику ровно в девять. Я разбудил тебя.

Первым делом я задал идиотский вопрос, но тогда он показался мне верхом блаженства.

– Какого цвета у тебя подушка и одеяло?

Ты ответила.

Подушка оказалась розовой с белыми овечками, одеяло – голубым с розовыми поросятами.

Я представил, как ты лежишь на розовой подушке под голубым одеялом, и дико приревновал тебя к белым овечкам и розовым поросятам...

Мы договорились о встрече. Ты сказала, что освободишься только к четырём, потому что сегодня, как назло, зачёт по сольфеджио.

– Что? – переспросил я. – По сольфеджио? Ты занимаешься музыкой?

– Да, – ответила ты и рассмеялась.

Мы целых пятнадцать часов были без ума друг от друга, но даже не знали, кто есть кто!..

Ты оказалась студенткой первого курса вокального отделения музыкального училища. Я – меломаном, который готовится в это училище поступить, а также слушателем двухгодичных джазовых курсов Дунаевки.

Мы поболтали ещё минут двадцать, а потом, скрепя сердце, распрощались, и пасмурный день невыносимо нудно потянулся к четырём часам.

Я почистил зубы, побренчал на гитаре, полистал историю за одиннадцатый класс – от школы меня никто не освобождал. Я хоть и экстерн, и не посещаю занятий, но обязан «сдавать экзамены за самолично пройденный курс того или иного предмета один или два раза в учебном году». Экзамен по истории у меня, между прочим, в понедельник, через три дня.

После истории я принял душ, выпил утренний кефир, поболтал с мамой, вывел собаку на утренний моцион, перекинулся парой слов с Лёвой из соседнего двора, вернулся домой, снова побренчал на гитаре, написал стих.

Ожидание

Сверкает солнце,

Первый снег блестит,

И мне не спится

С ночи до зари.

И ночь длиннее

Солнечного дня,

И мне всё больше

Грустно без тебя.

Когда придёшь ты

Мой любимый друг?

Ах, снова звёзды

Замыкают круг.

Я люблю поэзию. Особенно свою. Без ложной скромности.

После сочинительства, я занервничал – приближалось время свидания!

Я снова принял душ. Я даже побрился, хотя брить, в общем-то, было нечего, потом я оделся во всё чистое, чем вызвал недоумение мамы, отказался от обеда и умчался к тебе, чтобы расцеловать в обе щеки, в глаза, в нос, в волосы, и прижаться к тебе у всего города на виду, у всей нашей белокаменной прекрасной столицы!

23 часа 08 минут. Сумасшедший сон: продолжение.

Я бежал среди древних московских домов, как бездомный пёс, учуявший что-то далёкое, но определённое. Я бежал бы так и бежал до цели, но какая-то маленькая рыжая женщина, проходившая мимо, подскочила ко мне и спросила:

– Простите, Вы не скажете, где тут Музей мётел и веников?

– Прямо и налево, – ответил я и остановился, как вкопанный.

Женщина ускакала на одной ножке, а мне отчего-то стало очень печально.

«Боже мой, Боже мой… – затосковал я. – Боже… Я и ведать не ведаю, где находится Музей мётел и веников. И, наверное, никто в целом мире и, в частности, на данной улочке, зажатой древними московскими дворами, никто не знает этого!.. Но почему же я послал маленькую рыжую женщину в неизвестном мне направлении?!! Может быть, оттого, что я сам ищу Дирижёра, но никак не могу отыскать его? Ох, Господи, избавь меня от тоски! Избавь от серого неба над городом! Избавь меня от неведения! Я должен встретиться с Дирижёром! Помоги мне, пожалуйста!..»

Но синее небо надо мной не раскрылось. И я подумал: «Ну и что! Я всё равно найду его, и разговор состоится!..»

Размышляя так, я неожиданно для себя оказался в местности, которую в сказке описали бы следующим образом: «пришёл туда – сам не знаю куда». Давным-давно русалки, ведьмы и колдуны свили здесь чудное для колдовских деяний своих гнёздышко, чтобы ежечасно, ежеминутно, ежесекундно высасывать соки из путников.

К счастью, никого из волшебных существ не оказалось нынче в этой дыре. Только одинокий подвыпивший дворник сказал мне:

– Вы обронили деньгy.

Я сказал:

– Возьмите её себе.

А дворник сказал:

– Это очень кстати. Я на неё напьюсь, как сапожник… Налакаюсь и свалюсь в канаву. Или под забор. А домой не пойду. Потому как, я хоть и пьяница, но не желаю, чтобы меня обзывали всякими нехорошими словами типа...

И дворник перечислил все нехорошие слова, и некоторые он повторял дважды, и всё это продолжалось минут пятнадцать. Но я уже никуда не торопился, потому что Дирижёром в этих местах и не пахло.

23 часа 09 минут. На всю жизнь.

Я бы целовался с тобой весь вечер, но мы задохнулись в поцелуе, а потом ты выпалила:

– Я пить хочу!

– Давай шампанское!!! – заорал я.

На нас оглянулась половина прохожих.

– Давай! – ты принялась отплясывать танец племени мумба-юмба.

На нас оглянулась оставшаяся половина проплывающей мимо толпы.

– Но я не хочу в бар! – сказала ты.

– А я тоже!

Мы заскочили в «Ароматный мир» и накупили ворох шампанского – целых три бутылки!

– Я хочу бублики! – зашептала ты мне на ухо.

Мы накупили бубликов в булочной, а потом спрятались от всего мира в заброшенном скверике, уселись с ногами на скамейку, и я выстрелил из шампанского, и мы пили его, давясь от смеха и счастья, прямо из горлышка.

– Обабеные бубики! – вздыхала ты.

– Что? – веселился я.

– Бубики обаденные! – ты фыркала, а я совал тебе в рот бублики и требовал:

– Скажи: «Обалденные бублики!» Ну!

Ты отбивалась, а я лез целоваться.

С неба сыпался ноябрьский снег, но нам было жарко, потому что шампанское в десятый раз ударило нас в голову, и мы любили друг друга…

– Нет, мне всё-таки холодно! – ты поёжилась. – У меня попа замёрзла.

– У меня тоже, – я вскочил со скамейки.

Уже стемнело. Город подмигивал нам бесчисленными огоньками – манил куда-то.

– А куда? – ты угадала мои мысли. – Куда он нас манит? Нас не надо манить!

Я радостно кивнул в ответ.

…Третью недопитую бутылку шампанского мы подарили бомжу и запрыгнули в трамвай. Он покатил по вечерней Москве, позвякивая и дребезжа, а мы держались за руки и запоминали каждое из этих мгновений на всю жизнь.

23 часа 10 минут. В те времена телефонов ещё не было.

Всю мою жизнь на небольшой книжной полке у подоконника, которую когда-то приделал к стене ещё мой дед, стоят десятка два книг, совершенно разных по тематике, но связанных одной судьбой – судьбой этой полки, приделанной дедом на века.

У меня приличная библиотека. В ней в основном современные авторы. А дедушкина полка, словно бельмо на глазу, мутным пятном пристроилась у окна. Несколько раз я пытался отодрать её от стены, но в итоге я понял, что это бессмысленное занятие. Полка осталась на месте со всем своим содержимым, к которому у меня после безуспешной борьбы появилось стойкое уважение.

Я редко прикасаюсь к книгам этой странной надподоконной библиотечки. Но одна из её составляющих порой манит меня, не смотря на то, что я знаю её практически наизусть. Время от времени я беру её с полки, раскрываю и читаю от начала до конца все тридцать три её странички, потемневших от времени.

Это – тоненькая брошюрка, вернее то, что от неё осталось. У неё нет ни обложки, ни первых страниц, и она доживает свой век.

В ней описана дуэль Пушкина с Дантесом.

…Я протягиваю руку и собираюсь взять «Дуэль» с полки. Но затем я передумываю. Я просто вспоминаю, читанное мною десятки раз.

«Пушкин – гр. А. Х. Бенкендорфу, 21 ноября 1836 г.

Утром 4-го ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и для чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по манере изложения я в ту же минуту удостоверился, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я приступил к розыскам. Я узнал, что в тот же день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, в двойных конвертах, запечатанных и адресованных на моё имя. Большинство из получивших эти письма, подозревая какую-нибудь подлость, не переслали их мне…»

Не переслали их…

Будь во времена Пушкина телефоны, эти люди, получившие грязные анонимки, ему бы не перезвонили… Да… не перезвонили бы… Не все ведь оказались подонками… Впрочем, кто-то же оказался…

Телефон молчит. Я смотрю на него и жду твоего звонка.

23 часа 11 минут. Сумасшедший сон: продолжение.

Я взглянул на мертвецки пьяного дворника, он лежал у моих ног в луже, покрытой корочкой льда.

И когда он успел нализаться на мою деньгу?

Я подхватил его под мышки и прислонил к стене.

– Не надо благодарностей! – промычал дворник.

Я пошёл дальше.

Я всё время мечтал о той самой минуте, когда я найду Дирижёра и, побеседовав с ним о нашем деле, затем приглашу его в наш дом.

И мы придём, и ты отворишь нам дверь, и мы пройдём в комнаты, скинув с себя пыльные одежды. Мы умоемся с дороги, и ты напоишь нас, накормишь и, может быть даже, сыграешь на гитаре и споёшь нам какой-нибудь романс. И Дирижёр будет очарован тобой и, отведя меня в сторонку, шепнёт мне:

– Я Вам так завидую!.. Я так…

…Но тут мои мечты прервались, потому что ко мне подошёл бритый наголо юноша в тёмных очках и спросил:

– Молодой человек, Вы не скажете, который час?

– Около двух, – ответил я и подумал: «Где-то я его видел…»

– Ах, около! – закричал юноша, наотмашь ударив меня по левой щеке.

Я схватился за щёку, и он ударил меня по правой.

– Сволочь! Ублюдок! – орал юноша.

Он бил меня по голове, по ушам, в живот, а я думал: «Когда же я потеряю сознание?»

И в тот же самый миг я очнулся в темнице.

«Какой я ещё маленький, – размышлял я, – мне всё ещё снятся страшные сказки, в которые я верю даже после пробуждения. Пора бы пробудиться…»

Но сновидение моего сновидения затянулось. К тому же рядом с собой я разглядел чью-то скорчившеюся фигуру. Фигура застонала и поглядела в мою сторону. Лицо у неё было старушечье, а голос густой, как у мужчины.

– Я курить хочу, – пробасило лицо, – товарищ!

«Может быть, я сошёл с ума, – подумал я. – А может быть, и нет. Но, кажется, я сижу в подземелье. Я, наверное, арестант. А вот это лицо – тоже арестант, и оно обращается ко мне. Поэтому я обязан что-то сказать».

– Да, товарищ?! – отозвался я.

– Товарищ! – воскликнуло лицо. – Я курить хочу!

– Простите, товарищ! – извинился я. – Но с некоторых пор я не курю!

– Чего так? – удивилось лицо.

– Потому что я бросил, – грустно объяснил я.

– А вот и я брошу! – пообещало лицо, обдавая меня знакомым до боли перегаром.

– Хе-хей! – обрадовался я. – Да Вы же, Вы же – тот самый дворник!

– Да, – сказал дворник, махнув рукой, и темницы пали.

Мы вышли на улицу, но вскоре оказались в дворницкой.

И дворник рассказал мне, что случилось на самом деле.

23 часа 12 минут. Пустые трамваи и воспоминания.

Освещённые фонарями деревья, словно причудливые свечи кем-то придуманного гигантского пирога, таяли в ночи, а мы всё ехали и ехали в трамвае и убаюкивали нашу любовь.

– Представляешь, – сказала ты, – когда-нибудь мы станем старыми...

– Может быть, – ответил я. – Ещё надо дожить.

Ты посмотрела на меня очень серьёзно.

– Мы будем жить долго, – сказала ты.

– Это хорошо, – ответил я.

– Все так думают, – проскрипел сидевший перед нами старик в сером пальто.

Он даже не обернулся.

Мы ничего не ответили.

Трамвай остановился, старик поплёлся к выходу.

В вагоне были только ты, я и этот самый старик.

У дверей он всё-таки посмотрел на нас своими бесцветными глазами и сказал:

– Чего расселись? Конечная… Дамы и кавалеры!.. Кха!..

Ты зашевелилась.

– Сиди! – я обнял тебя за плечи.

– Кха!.. – осклабился старик и вылез из вагона.

Он побрёл по тёмной площади, среди пустых трамваев и собственных воспоминаний.

– Мне его жалко, – сказала ты.

Я промолчал.

Трамвай дёрнулся и повёз нас – даму и кавалера – назад, туда, откуда мы начали своё трамвайное путешествие.

23 часа 13 минут. Никак не меньше.

Анонимный «Диплом», полученный Пушкиным 4 ноября 1836 года, гласил:

«Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своём, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена.

Непременный секретарь: граф Борх».

Много раз я собирался выяснить, кто они – Д. Л. Нарышкин и граф Борх, но всё как-то забывал, да и какая, впрочем, разница, кем они были?

Когда я читал эти строки, во мне вспыхивали не злоба или возмущение, я недоумевал. У кого поднялась рука сочинить эту подлость и отослать её Пушкину? Что за жалкая личность всё это придумала?

И вспомнив старика из трамвая, я вдруг понял – это был такой же жалкий старик! Состарившийся не телом, а душой! Человек с омертвевшей совестью! Человек, который и слыхом не слыхивал, что такое любовь.

Когда бывало в старину

Являлся дух иль привиденье,

То прогоняло сатану

Простое это изреченье:

«Аминь, аминь, рассыпься!». В наши дни

Гораздо менее бесов и привидений;

Бог ведает, куда девалися они.

Но ты, мой злой иль добрый гений,

Когда я вижу пред собой

Твой профиль, и глаза, и кудри золотые,

Когда я слышу голос твой

И речи резвые, живые –

Я очарован, я горю

И содрогаюсь пред тобою,

И сердцу, полному мечтою,

«Аминь, аминь, рассыпься!», – говорю.

Ах, как это верно – «я содрогаюсь пред тобой!..»

Но в одном я не согласен с Вами, Александр Сергеевич. Бесов и привидений в наши дни никак не меньше, чем в глухую старину.

23 часа 14 минут. Сумасшедший сон: продолжение (что случилось на самом деле).

– Ты, сынок, – начал свой рассказ дворник, – прислонил меня к стене. А я тогда припомнил, как ты, сынок, одарил меня денежкой, а я взял и напился мертвецки. И я решил для себя: «Этот молодой человек – благородных, можно сказать, кровей, потому что он не брезгует отвратительно перегарным дворником, когда иная… иной индивидуум может и пнуть такого дворника сапогом и грязно обматюгать. Такого молодого человека следует запомнить и при случае уважить. Такие молодые люди редко встречаются на жизненном пути. И хорошо, что они ещё встречаются... И тут, сынок, к тебе подскочил прыщавой внешности бритый наголо юноша, да и что есть мочи вмазал тебе промеж бровей без всякой на то видимости... Протрезвев на мгновение, я оттолкнулся от промёрзшей стены и, паря над мостовой, приблизился к юноше. Испугавшись метлы, юноша взмолил о пощаде. Но я не внял его мольбам. И воздалось ему по делам его... Мы же сынок, добрались проходными дворами до моей каморки, где ты и пришёл, так сказать, в чувство, и где я имею желание угостить тебя кружечкой густого дворницкого чая.

– Спасибо, – ответил я. – Я очень люблю дворницкий чай.

Уложив меня на свой лежак и заботливо укрыв шотландским пледом, дворник поднёс мне кружку горячего дворницкого чая.

– Сынок, – произнёс дворник, – разреши представиться?

– Да-да, конечно! – ответил я.

– Величают меня… – дворник замялся.

Я отхлебнул из кружки.

– Запамятовал, так сказать... – смущённо пробормотал дворник. – Но это ничего, я того… сейчас вспомню… Меня же зовут этим... Как его? Александром Сергеичем!.. Как поэта!

И просияв, дворник Александр Сергеич продекламировал:

– Хоть, впрочем, он поэт изрядный,

Эмилий человек пустой.

– Да ты чем полон, шут нарядный?

А, понимаю: сам собой;

Ты полон дряни, милый мой!

Затем дворник Александр Сергеевич включил телевизор.

За немытым сто лет окном дворницкой двадцать первый век готовился к своим вечерним занятиям.

23 часа 14 минут. Я расскажу.

Я сказал:

– Я хочу познакомить тебя с моими родителями.

– Уже поздно, – засомневалась ты. – Неудобно как-то… И мама будет волноваться…

– А папа? – спросил я.

– Он с нами не живёт, – ответила ты.

– Почему? – спросил я глупо.

– По-то-му, – ответила ты по слогам.

– Почему? – упрямо повторил я.

– Зачем тебе это? – спросила ты.

– Я хочу знать о тебе всё, – ответил я.

– Но я же не могу рассказать тебе всю свою жизнь! – сказала ты. – Я не могу рассказать тебе про все свои радости и переживания, про все свои печали, про свою злость, про свою гадость, про своё счастье, про каждый день. Да я и сама всего не помню.

– А я помню, – сказал я. – Я тебе обязательно расскажу.

– Что? – ты улыбнулась.

– Я тебе расскажу про то, как я появился на свет! Я помню! Честное слово! Мне никто не верит, а я помню! Я помню кафельную стену в операционной и даже огромные руки врача! Я помню кричащую женщину! Это была моя мама. Я помню всё!

– Нам не хватит всей нашей жизни! – засмеялась ты. – Если ты начнёшь свой рассказ, он никогда не закончится. А я ведь тоже люблю поболтать.

– Жаль, – вздохнул я. – Ты многое потеряла.

– Нет, – сказала ты. – Я нашла тебя.

А потом я всё-таки потащил тебя к нам домой. И твоя дорогая мама перестала волноваться после того, как я позвонил ей по мобильнику, представился и сказал, что я – её будущий зять, и мы сейчас направляемся ко мне, а потом заявимся к вам.

Она совершенно успокоилась! Во всяком случае, в ту минуту, когда я разговаривал с ней, я был в этом абсолютно уверен.

23 часа 15 минут. Имею честь…

Пушкин – барону Геккерену, 26 января 1837 г.

«Господин Барон!

Позвольте мне подвести итог всему, что случилось. Поведение вашего сына было мне давно известно и не могло оставить меня равнодушным. Я довольствовался ролью наблюдателя с тем, чтобы вмешаться, когда почту нужным. Случай, который во всякую другую минуту был бы мне крайне неприятен, пришёлся весьма кстати, чтобы мне разделаться: я получил анонимные письма. Я увидел, что минута настала, и воспользовался этим. Вы знаете остальное: я заставил вашего сына играть столь жалкую роль, что жена моя, удивлённая такой трусостью и низостью, не могла удержаться от смеха; душевное движение, которое в ней, может быть, вызвала эта сильная и возвышенная страсть, погасло в самом спокойном презрении и в отвращении самом заслуженном.

Я принужден сознаться, Господин Барон, что ваша собственная роль была не особенно приличной. Вы, представитель коронованной главы, – вы отечески служили сводником вашему сыну, по-видимому, всем его поведением (довольно, впрочем, неловким) руководили вы. Вы, вероятно, внушали ему нелепости, которые он высказывал, и глупости, которые он брался излагать письменно. Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына…

Вы хорошо понимаете, господин Барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моё семейство имело малейшее сношение с вашим. Под таким условием я согласился не давать хода этому грязному делу и не опозоривать вас в глазах нашего и вашего двора, к чему я имел возможность и что намеревался сделать. Я не желаю, чтобы жена моя продолжала слушать ваши родительские увещевания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осмеливался разговаривать с моей женой и ещё того менее – обращаться к ней с казарменными каламбурами и разыгрывать перед нею самоотвержение и несчастную любовь, тогда как он только подлец и шалопай. Я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я, поверьте мне, не остановлюсь.

Имею честь быть, Господин Барон,

Ваш покорный и послушный слуга

Александр Пушкин».

23 часа 16 минут. Сумасшедший сон: продолжение (мир устал от мировых войн!)

В телевизоре появилась голова посла Чешской Объединённой Империи Франтишека Брашека.

Голова заверещала в эфир:

– Граждане Объединённой империи! Напоминаем! Во всём мире наступил мир! Мы призываем весь мир помнить о том, что весь мир отныне и вовеки будет процветать в мире и согласии! Мир устал от войн: мировых и междоусобных!.. Распоряжение о мире во всём мире с благосклонного согласия своей ненаглядной супруги заверил личной подписью император Чешской Объединённой Империи Гонзичек Первый!.. Да будет он благословенен и сыт!..

Франтишек Брашек поднял свои маленькие ручки в рукопожатии, и телевизионная передача прервалась до вечера.

– Да-а-а... – протянул дворник Александр Сергеич. – Житуха пошла!.. Мир во всём мире!.. Молодцы чехи! Верю – наведут порядок, наведут! Молодцы!..

Я допил дворницкий чай и отставил пустую кружку на журнальный столик, застланный газетой.

– Я желаю увидеть в ночи ту звезду, – начал я.

– Чего, сынок? Чайку плеснуть? – дворник Александр Сергеевич услужливо придвинулся ко мне.

Я продолжал, подавляя зевок:

– Что стремглав, от отчаянья, бросится в бездну…

Ну а после за нею я следом пойду

И слечу в опалённую пламенем Этну.

– Байрон? – постарался угадать начитанный дворник.

– Гонзичек Первый, – ответил я. – Из раннего.

– Ну да, ну да, – закивал дворник. – Как же я запамятовал!.. Он ведь у нас из этих… из поэтов…

Я отвернулся к стене и закрыл глаза.

Назавтра меня ожидала долгая и непонятная дорога к Дирижёру.

– Спи, сынок… Покойной ночи… – пожелал мне дворник Александр Сергеевич и задул свечу.

23 часа 17 минут. А мне?!.

Дверь открыл мой встрёпанный папа и, увидев тебя, тут же нырнул в спальню. Он был в одних трусах.

– Серёжа! – крикнула мама из кухни. – Это ты? Это Серёжа?

– Да! – завопил папа маме. – И не один!

Наш Гансик гавкнул для приличия, потом завилял своим крысиным хвостом и через секунду уже норовил взобраться к тебе на руки. Его любвеобильность не имеет границ.

– Таксик!.. – засмеялась ты. – Он похож на тебя!

– Он похож на меня! – крикнул из-за двери папа.

– Не один? – появилась мама.

Продолжая сидеть на корточках перед блаженствующим псом, ты кивнула:

– Здрасьте…

– Здравствуйте, – мама растерянно уставилась на меня.

– Мама, – я полез к ней целоваться, словно годовалый щенок. – Это Галя! Я люблю её, а она любит меня!

Мама совсем растерялась. Она обняла меня одной рукой, а другой сделала какое-то движение, и вдруг рядом со мной оказалась ты, и мама обняла нас обоих.

Всё это было странно и неожиданно. И мы стояли в прихожей молча и уткнувшись друг в друга ночами.

– А мне можно? – раздался папин голос.

Не дождавшись ответа, он задушил нас в объятиях.

23 часа 18 минут. Как превращаются в пацифиста.

Мой отец писатель. Он пишет добрые детские книжки. Уже много лет он пытается их издать. Но издатели отказываются от них под предлогом «забитого портфеля на этот год».

Только папа всё равно продолжает писать. Он надеется, что хоть кому-то понравятся его сказки и повести, и у него выйдет книжка. Иногда он отчаивается, но это быстро проходит.

Мой отец учился в двух высших учебных заведениях. Сначала он был инженером-электриком, затем он стал сценаристом. А вообще, он зарабатывает на жизнь изданием детских газет. Их у него четыре. Он работает целыми днями, лишь бы поддерживать тираж. А мама ему помогает. Вот такая у нас семья.

С некоторых пор я стал неплохо зашибать денежку установкой компьютерных программ разным бедолагам – в основном моим сверстникам, которые ни фига не смыслят в компах. И жизнь нашей семьи стала не такой печальной.

Раньше, время от времени папа собирался объявить миру войну. Затем он ушёл в глубокое подполье. Нынче он превращается в пацифиста.

Кто там выдумал, что духовное важнее материального? Как ни крути – деньги решают многое.

Хотя в некоторых вещах власть и деньги – это пшик.

Некто Бартенев отмечал в своих воспоминаниях следующее:

«Дантес, который после письма Пушкина должен был защищать себя и своего усыновителя, отправился к графу Строганову; этот Строганов был старик, пользовавшийся между аристократами особенным уважением, отличавшийся отличным знанием всех правил аристократической чести. Этот-то старец объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо непременно должно драться, и дело было решено».

Согласитесь, власть и деньги не прибавили этому старому маразматику Строганову ни ума, ни совести.

23 часа 19 минут. «Правда жизни».

Как-то раз я сидел в кафе под открытым небом и ждал Макса. Я потягивал из бутылки «Хайнекен».

Из динамика лилось «Somewere Over The Rainbow» – «Где-то за радугой». Не знаю человека, которому не нравилась бы эта песня. Мама, например, от неё расцветает на глазах, стоит ей услышать первые аккорды. Особенно, когда поёт Рэй Чарльз.

Я сидел и плыл по волнам блаженства.

Делать было абсолютно нечего. Я должен был встретиться с Мэком в три часа, а было всего лишь два.

Стоял один из тех невообразимых августовских дней, когда солнце властвовало над городом, а прекрасная половина человечества воспользовалась этим и сбросила с себя всё лишнее. Класс!..

Я сидел и балдел, любуясь прелестями бытия…

В кафе было немного людей, и, кажется, все они были довольны жизнью. Так мне, по крайней мере, казалось.

Слева от меня старички-иностранцы потягивали сок и глазели по сторонам. Напротив – миловалась парочка. Справа – иссиня-чёрный негр с удовольствием поглощал хачапури, запивая слойку пивом. А за самым крайним столиком у входа потрясающая блондинка загадочно улыбалась официанту.

Бог ты мой! Какой у неё был бюст!

– Уважаемый, вы предпочитаете поэзию или беллетристику? – передо мной, словно из-под земли, вырос старикашка с портфелем.

Я внутренне поморщился, потому что этот тип загородил собой обладательницу волшебного бюста.

– Что? – буркнул я.

– Разрешите представиться! – старикашка протянул костлявую ладонь. – Василий Никифорович! Хе-хе! Собственной персоной! Разрешите, так сказать, присесть?

– Да… – вяло согласился я, заглядывая ему за спину.

Старикашка сел на краешек стула.

Красотки не было. Она исчезла из моей жизни так же внезапно, как и появилась.

– Благодарю, – вежливо произнёс старикашка.

Такие типы всегда начинают издалека, знакомя рассказчика с блеклыми всплесками собственной жизни, а в итоге опускаются до банальной просьбы помочь деньгами.

Я терпеливо ждал.

– Я поэт! – начал старикашка. – Я пророк, как говаривал Александр Сергеевич! И я горжусь своей миссией! Да, милостивый государь! Горжусь!..

Я отпил пива.

– Я нищ, но я чист! Я свободен! – старик распалился. – Вы любите неформальных авторов?

Я пожал плечами:

– Да, люблю…Скорее всего…

– Я неформален! – старик радостно улыбнулся и неожиданно добавил. – Сто рублей это много?

Мне стало неприятно. В общем-то, не мало. Я надеялся отделаться полтинником.

Я нехотя полез в карман за купюрой.

– Не торопитесь! – старик не отводил глаз от моей руки. – Не торопитесь, и вы поймёте, что сто рублей это жалкий миф!

Я всё-таки достал сторублёвку.

– Я вижу, – с пафосом произнёс старик, – вы благородны! И поэтому я продам вам правду жизни всего за восемьдесят рублей! Да-да, и не возражайте.

Честно говоря, я и не думал спорить.

Старик порылся в своём помятом портфеле и извлёк из него книгу. Небольшую такую серую книгу в твёрдой обложке, без каких бы то ни было следов текста. Лицо у старикашки светилось.

Он раскрыл книгу и протянул мне её. На первой странице я прочитал:

«Василий Драугель. ПРАВДА ЖИЗНИ».

Всё ясно! Очередная бредятина.

Старик сверкнул глазами:

– Я жду.

Я отдал ему стольник.

Старик замялся.

– Я – человек чести! Вот сдача – двадцать рублей.

Старик зажал их в кулаке.

– Вы можете взять их, – сказал старик. – Но за эту сумму я предлагаю вам, сударь, получить у меня мой автограф.

– Да, – сказал я. – Ладно.

– Как вас величать? – поинтересовался старик.

– Максим, – почему-то соврал я, сам не знаю, с какой такой балды.

Чрезвычайно аккуратно старик вывел на первой странице под «Правдой жизни» странную надпись: «Единомышленнику Максиму. Если станете великим поэтом, упомяните меня в своих мемуарах… Правда жизни – это кодекс аристократической чести».

– Спасибо, – сказал я.

– Не стоит благодарностей, – неожиданно сухо ответил Василий Драугель. – Увидимся!..

Мне стало жалко этого тщедушного старикашку в кепке с выцветшим олимпийским Мишкой и надписью «Москва-80».

Он вдруг сгорбился и, не оглядываясь, пошёл по улице в своё размытое будущее. Человек с забытым прошлым…

23 часа 20 минут. Сумасшедший сон: продолжение (Александр Сергеевич).

Глубокой ночью дворник Александр Сергеевич проснулся от щемящего чувства безысходного приближения старости.

Сидя в одном исподнем на лавке, дворник печалился:

«Эх, жизнь, жизнь… Прошлое и не вспомнить… будущее не узреть… Однако, что оно будущее?.. И так ведь всё ясно…»

С неописуемой тоской дворник уставился на юношу, мирно посапывающего на его лежаке.

– Слышишь, сынок! – вдруг вырвалось у дворника.

Он наклонился надо мной и потряс за плечо.

Я проснулся.

– Слышь, сынок! – жалостливо произнёс дворник. – А не найдётся ли у тебя карандаша и бумаги?!.

Я вытащил из-за пазухи, что у меня просили.

Дворник зажёг свечу и при свете её записал:

«Поэт Александр Сергеевич Пушкин родился в России. В 1799 году.

Он рос смышлёным мальчиком, и к моменту поступления в лицей владел латынью, древнегреческим и (со словарём) другими иностранными языками.

Александр Сергеевич Пушкин мечтал прославиться с юных лет. Для достижения этой цели Александр Сергеевич отдал своё сердце Эвтерпе – музе лирики, Каллиопе – музе эпической поэзии и знания, Клио – музе истории и Мельпомене – музе трагедии.

Александр Сергеевич Пушкин, в общем-то, не осознавал своей гениальности. Как и любой гений».

Поставив точку, дворник откашлялся и сказал в тишину:

– Теперь можно помирать.

– Нет, – сказал я. – Вы должны отправиться вместе со мной. Мы обязаны найти Дирижёр.

– Дирижёра?!! – поразился дворник. – А я и не знал!.. Но я храплю во сне!

– Это пустяки, – ответил я, и закрыв глаза, проспал до восхода.

ДОРОГА

23 часа 21 минута. Свобода?

«Автор данного поэтического сборника всё своё продолжительное пребывание на планете З-ля пытается найти правду жизни. Необыкновенная многогранность поэтических произведений поэта тому подтверждение. Стихи Драугеля, быть может, наивны, но эта нарочитая наивность приводит читателя к верной попытке осознания себя, как такового, себя и места поэта в кладовой познания Жизни.

Поэтические изыскания Василия Драугеля не раз оценивались по достоинству известнейшими поэтами России.

Насколько поэзия автора заметна на небосклоне литературы, остаётся решать Читателю. Наедине с собой».

Мне совершенно не хотелось прикасаться к «необыкновенно многогранной» поэзии «Правды жизни». Я вяло листал книжицу.

«Наверняка, это предисловие навалял сам старикашка…» – думал я.

Я заглянул на последнюю страницу «Правды…» и увидел, что тираж у неё даже по нынешним временам ничтожно маленький – 500 экземпляров.

«На свои издал, – думал я. – Может, на пенсию за год… А раз сам издал, значит, точно: вступительная статейка – его рук дело… Как это нелепо расхваливать самого себя… Вот она нынешняя свобода… Это же надо было додуматься – «планета З-ля!..»»

Я брезгливо внюхался в обложку. От неё отдавало клеем, намешанном на выделениях скунса.

«В принципе, – рассуждал я, – если встать сейчас посреди этого кафе и громко сказать: «Я – начинающий, никому не известный музыкант. Но я гений! Во всяком случае, я талантлив. Поверьте мне на слово. Всё это – истинная правда. Пожалуйста, подбодрите меня в моём начинании! Поаплодируйте мне, а я вам сыграю на гитаре и спою все свои самые лучшие песни! Потом вы меня осыплете монетками, и все будут довольны! Договорились?..» То есть, по большому счёту я могу это сделать. Что мне мешает?.. Ведь нашёлся же у Драугеля покупатель и в какой-то степени читатель – я… Но нужна мне его «Правда…»? Вот в чём вопрос… Да на фиг она мне сдалась! И всем эта долбанная правда по барабану! Только ему – нищему фантазёру – она и нужна. Ему и его мятому портфелю!.. А может, это и есть свобода? Только свобода от чего и от кого?!. Куда она ведёт – эта свобода? Кривая у неё дорожка…»

Так думал я в тот августовский день, раскачиваясь на стуле в кафе «Третье колесо».

23 часа 22 минуты. Занавес.

Снежный занавес за окном превратил наш городок в волшебный театр.

Когда-нибудь, может быть, через час, а может, и через минуту, этот занавес упадёт, и спектакль начнётся. Спектакль под названием «Дом напротив. Правда жизни».

В другое время я бы с удовольствием взял в руки полевой бинокль, купленный папой на распродаже полевых биноклей, но мне сейчас мне не до него и не до волшебного спектакля.

Я жду твоего звонка. Телефон молчит.

Я жду твоего звонка.

– О снежный занавес, когда ты дрогнешь под порывом страсти?!

– Когда застывшие снега ветрам уступят и ненастью,

Когда на сцену выйдут те, кому положено печалить,

Когда софиты не спасут измученную нашу память…

23 часа 23 минуты. Тени.

Она – миллион лет назад бывшая в моей жизни первой – появилась на третий день. День, сгустившийся в нашей с тобой любви мрачным вечером.

Галя Вторая ждала меня у Дунаевки. Прямо у дверей.

Было градусов пять мороза, и у неё раскраснелись щёки и нос.

– Прости меня, – сказала Галя. – Я была неправа. Я поступала с тобой подло и мелко! Я никогда не встречала таких, как ты! Давай начнём всё с начала…

– Зачем? – удивился я.

– Ты уже не любишь меня? – тихо спросила она.

– Нет, – сказал я.

Галя всхлипнула:

– Мне так плохо без тебя!

Она расплакалась. Я стоял перед ней, и мне безумно захотелось курить. Мысленно я скомкал все пачки мира и выбросил их в гигантскую урну.

«Я не курю! – смедитировал я. – И никогда не курил… И Макс никогда не курил! Я молодец!..»

Во рту собралась мерзкая тошнотворная слюна. Я сплюнул. Я никогда не буду курить!!!

– Я люблю тебя! – Галя попыталась обнять меня.

Я отступил назад.

– Я никогда тебя не брошу! – продолжала она. – У нас всё будет хорошо! Честное слово!

– Я верю, – сказал я. – Но я тебя не люблю.

Галя недоумённо уставилась на меня.

– Что ты? – спросила она. – Что ты? Не надо так! Я прошу тебя! Не надо!..

– Пока, – сказал я и пошёл к дверям.

– Кто она?!! – крикнула Вторая. – Я убью её!

Я даже не оглянулся.

Тени сгустились над городом.

23 часа 24 минуты. Картофель в ломтиках.

У Драугеля я нашёл стихотворение. Наивное, смешное, печальное.

Хороший, наверное, он человек, этот старикашка…

Из разбитых частичек любви

Я собрал свою новую душу.

Потонули мечты во крови,

Не добравшись до Милости суши.

Как бывает: полюбишь красу,

Поплывёшь к ней на парусе Счастья –

Волны в сторону лишь унесут,

Оставляя на судне ненастье.

Сколько раз я сбивался с пути.

Сколько раз выбирался на берег.

Сколько раз… Только, как ни крути,

Потерял я в Красивое веру.

И живу на высокой горе,

Моё счастье – далёко на суше,

А мечты для меня на заре

Мастерят мою новую душу…

Тогда – миллион лет тому назад – она – Галя, бывшая в моей жизни первой – сказала:

– Ты мне очень нужен, Серёжа. Ты всё, что у меня есть. Ты мой лучший друг, и я не хочу, чтобы наша дружба превратилась во что-то несерьёзное.

– Любовь – это «что-то несерьёзное»? – разозлился я.

– Конечно! – улыбнулась Галя.

– Да, но я тебя люблю. Я отношусь к тебе, как к любимой, а не как к другу! – я смотрел ей в глаза, а она их отводила.

– Тогда, – ответила она, – не надо мучить друг друга. Давай просто не будем общаться. Так тебе будет легче.

– Не мне, а тебе! – прохрипел я.

– Тебе, – повторила она.

– Я не могу без тебя! – заорал я.

– Сможешь, – ответила она. – Ты меня скоро забудешь.

Мы стояли во дворе её дома. Было зимнее утро. Светило солнце. Пели птицы. Бегали собаки. Визжали дети на снежной горке. И от всего этого хотелось повеситься!..

– Ну чё? Как жизнь мужики? – передо мной вырос огромный придурок в пуховике, точнее не придурок, а гора мускулов. – Будем знакомы? Лёха!

Гора-придурок протянул мне свою ладонь. Такой ладонью можно крошить кирпичи.

– А чё у тебя с носом? Кто-то врезал? Расскажи, брат. Я послушаю.

Всего полчаса назад меня избил скинхед Пися – Влад Пискунов. Не избил, а так, вмазал пару раз. Подло и неожиданно…

– Я этого урода, – говорил новоявленный Лёха, – если захочешь, в порошок сотру. Ты только скажи!..

Неожиданно он добавил:

– Хочешь чипсов? Это… типа… «Хрустящий…»

Лёха загоготал и во всю глотку продекламировал надпись на пакете с чипсами:

– «Хрустящий картофель в ломтиках с солью!» Во загнули, а! «В ломтиках!» Гы-гы! Юмористы!..

Нет, он не придурок, он дегенерат!

– Познакомься, – сказала Галя, – это Лёша. Это мой молодой человек.

Я откашлялся.

– Что? – спросил я.

– Молодой человек, человой молодек! – передразнил её Леха. – Жених я твой! Да, Галка?

– Да, – ответила Галя. – У Лёшеньки большие планы на будущее.

Она посмотрела на него с таким удовольствием, что мне стало дурно.

– Лёше двадцать один год. Он учится в физкультурном институте. Да, Лёшенька? – она встала на цыпочки и поцеловала его в подбородок.

– Ага, – хмыкнул имбецил, перемалывая картошку. – Так чего, брателло? Кто тебя так приложил носом? Скажи – разберёмся!

– Стоп, – сказал я. – Какие планы? Это же бред! Зачем он тебе?!!

– Он мне нравится, – ответила она.

– Вы о чём, мужики? – встрял Лёха.

– У вас же ничего не получится! – заорал я. – Тебе же пятнадцать, он старше тебя на шесть лет! Понимаешь?! На шесть! Шесть лет назад тебе было девять. У тебя еще сиськи тогда не выросли!

– Не смей так со мной разговаривать! – покраснела Галя.

– Галчонок, я чё-то не понял, он тебя обижает? – вякнул тупой Леха и облизнул свои мерзкие солёные пальцы.

– Да подожди ты! – отмахнулась от него Галя.

– Да кто он?! – смеялся я. – Почему ты выбрала именно его?!

– Он добрый и большой!

– Чересчур, я бы сказал!!!

– Не смейся над ним!

– Я не смеюсь, я рыдаю!!!

– Ты смеёшься!

– Над ним грех не посмеяться!!!

– Прекрати!..

– Мужики!!! – дико завопил Лёха. – Вы чё, охренели?!! Чё происходит?!!

– Знаешь, что происходит? – процедил я сквозь зубы, и подошел к Лёхе вплотную.

Я схватил его за пластмассовую пуговичку на его идиотском пуховике.

– Я сейчас тебе объясню! – сказал я.

Я резко дёрнул рукой и пуговичка оторвалась. Вместе с куском пуховика. Имбецил опешил.

Затем я вырвал у него из рук эти грёбаные чипсы, скомкал их и бросил ему под ноги.

И наконец, я собрался лишить его завязочки от капюшона. Завязочка растянулась, неожиданно вырвалась у меня из пальцев и больно стеганула Лёху по подбородку.

И тогда Лёха взревел.

Через секунду я лежал в сугробе.

Лёха примитивно выругался, обнял Галю за талию и увёл её от меня по заснеженной солнечной улице.

Так я остался один.

Без Гали Первой, ставшей теперь Второй, или, вообще, исчезнувшей из моей жизни?

Нет-нет… Ах, нет, зачем она появилась снова?

23 часа 25 минут. «Читано и одобрено…».

Барон Геккерен-старший – Пушкину:

«Милостивый Государь!

Не зная ни вашего почерка, ни вашей подписи, я обращаюсь к виконту д?Аршиаку, который вручит вам настоящее письмо, с просьбою выяснить, точно ли письмо, на которое я отвечаю, исходит от вас. Содержание его до такой степени переходит всякие границы возможного, что я отказываюсь отвечать на все подробности послания. Вы, по-видимому, забыли, Милостивый Государь, что вы же сами отказались от вызова, который сделали барону Жоржу Геккерену и который был им принят. Доказательство того, что я здесь утверждаю, существует, оно написано собственной вашей рукою и находится в руках секундантов. Мне остаётся только предуведомить вас, что виконт д?Аршиак едет к вам, чтобы условиться о месте встречи с бароном Жоржем Геккереном и предупредить вас, что встреча не терпит никакой отсрочки.

Я сумею позже, Милостивый Государь, научить вас уважению к званию, которым я облечён и которого никакая выходка с вашей стороны оскорбить не может. Остаюсь,

Милостивый Государь,

Ваш покорнейший слуга

Барон Геккерен.

Читано и одобрено мною.

Барон Жорж Геккерен».

23 часа 26 минут. Сумасшедший сон: продолжение (Музей-усадьба им. Чарльза Гашека).

Мы проснулись на рассвете и, подкрепившись дворницким чаем, отправились в путь.

– Сынок, – обратился ко мне дворник Александр Сергеевич. – Я так понимаю, а не стоит ли нам заглянуть для начала в Музей мётел и веников? Не волнуйся, сынок, ты со своим Дирижёром обязательно встретишься!.. Так или иначе…

Я ничего не ответил, и дворник, приняв моё молчание, за согласие, повернул в переулок, ведущий к музею.

Минут через пять мы подошли к закрытым воротам с вывеской внушительных размеров: «Главное управление Мётел и Веников. Музей-усадьба им. Чарльза Гашека. Охраняется ГУ Охраны Чешской Объединённой Империи под личным курированием Его Императорского Величества Гонзичека Первого. Не сорить! Не плевать! Внимание! Регистрация посетителей каждые 30 минут! Время посещения не ограничено!»

Перед воротами топталась маленькая рыжая женщина. Та самая.

При нашем появлении она резво подскочила к дворнику Александру Сергеевичу и энергично проинформировала его:

– Вы будете за мной! Я – шестьдесят шестая!..

После этого она продемонстрировала нам свою кисть с номером-наколкой.

– Выходит, я шестьдесят седьмой, а ты – шестьдесят восьмой, – подытожил дворник Александр Сергеевич. – Ну что ж, сынок, постоим, наберёмся, так сказать, терпения…

– А вы считаете, мы встретим в музее Дирижёра? – спросил я.

– В музее-то? – дворник вздохнул. – А я и не знаю, что тебе сказать на это… Всякое в жизни бывает, сынок… Всякое и несуразное… Этот сон – он ведь наша жизнь… Но ты не боись, сынок, не боись… всё у тебя будет, дай только время… И Дирижёр будет, и пюпитр с нотами…

Неожиданно дворник вздрогнул и схватился за глаз:

– От, понимаешь!.. Ну-ка, глянь, чего попало?

– Секундочку! – маленькая рыжая женщина оттолкнула меня бюстом и надвинулась на дворника Александра Сергеевича. – Я сама!

Она ловко ковырнула пальцем по глазу дворника и выудила на свет что-то сверкающее, величиной со спичечную головку.

Спрятав этот странный улов куда-то в собственный бюст, она жеманно улыбнулась:

– Пригодится! На счастье!..

Дворник Александр Сергеевич достал из кармана чёрный платок в коричневую клеточку и приложил его к глазу. В то время как он занимался собой, маленькая рыжая женщина скривила рот и шепнула мне так быстро и тихо, что я с трудом разобрал следующее:

– Не верьте ему… пр… дохе!.. Нет… дирижёра!.. Сразу в ГУ… Ох… идите! Там он! Не верьте… лышь?!.

Дворник повернулся к нам и хмыкнул:

–Теперь я навроде Кутузова.

Чёрная повязка закрывала от всего мира глаз дворника Александра Сергеевича.

– Не боись, сынок! – улыбнулся дворник. – И не такое проходили!

Маленькая рыжая женщина, как ни в чём не бывало, отошла в сторонку.

Из динамика над воротами раздался вальяжный баритон:

– Шестьдесят четвёртый и шестьдесят пятый вне зоны действия!.. А теперь пошли шестьдесят шестая, шестьдесят седьмой и шестьдесят восьмой… Просьба – руками ничего не трогать и не рыгать!.. Время посещения не ограничено для всех, кроме маленьких рыжих женщин!.. Ха, это шутка! Добро пожаловать в мир мётел и веников!..

Ворота перед нами со скрипом распахнулись, и мы попали в парк с ровными аллеями, которые от ворот расходились лучами. Вдоль аллей стояли вековые дубы. Их голые ветви на фоне мрачного неба переплетались причудливыми вензелями, освещёнными снизу фонарями.

В конце одной из аллей виднелось трёхэтажное здание, такое же древнее, как и дубы.

– Это музей-усадьба имени Чарльза Гашека, – пояснил дворник Александр Сергеевич. – То бишь – Музей мётел и веников.

«Не верьте ему… пр… дохе…» – сказала она.

Пройдохе, что ли?

Я поискал глазами маленькую рыжую женщину, но она куда-то исчезла.

23 часа 27 минут. Дуры!

«Я убью её!» – кричала Галя Первая-Вторая. – «Убью!..»

Я шёл по коридорам Дунаевки, и меня трясло.

«Дура! – страдал я. – Набитая дура!.. Все они дуры, кроме тебя!..»

Я вспомнил этот год. Чего я только не испытал! Я вспомнил её – Галю Первую-Вторую, вспомнил ненормальную Снежану, почему-то вспомнил Валю, которая мучила Макса…

От Гали Первой-Второй я всё это время чего-то ждал! Я только и делал, что ждал от неё ответного чувства, но вместо любви не получал ничего. Ровным счётом ничего!

«Наверное, трудно ждать» – так бы сказал Форрест Гамп. Он прав. Ждать трудно. Ждать невыносимо!..

– Ты можешь подождать? – спросила она, когда я признался ей в любви. – Немного, совсем немного. Я должна подумать – всё взвесить. Понимаешь, за эту неделю ты уже третий, но всё равно ты лучше всех! Пойми, мы ведь с тобой очень долгое время были просто друзьями. А теперь, вдруг… Так внезапно. Взял и признался… Не обижайся на меня. Мне, правда, нужно подумать. Позвони мне через неделю, ладно? Через неделю я буду готова дать ответ…

Прошла неделя, две недели, месяц, но она только отшучивалась или снова просила меня подождать!..

Я начал впадать в состояние, которое Толян – Валькин ухажёр – охарактеризовал всего двумя словами: «Морковный кердык».

Сумасшедшая Снежана была куда многословней.

– Зачем тебе кто-то другой?! – зашептала она, едва поздоровавшись, и схватила меня за локоть. – Зачем?! Ты ведь любишь меня. Ведь любишь?

«О, Господи!!!» – завопила моя душа.

– Почему ты не отвечаешь? Ты меня любишь или нет? – Снежана больно стиснула мне предплечье.

Я именно так и подумал: «Моему предплечью больно!»

– Я вижу тебя второй раз в жизни! – вскрикнул я.

– Это всё твоя чёртова Галя виновата! – Снежана зло сверкнула глазом. – Втюрился в неё по уши!

И зачем я только разоткровенничался с этой дурой тогда в поликлинике, сдавая анализы?

– Почему ты любишь её, а не меня? – взывала ко мне эта психопатка.

– Да… я тебя толком даже не знаю! – я отбрыкивался, как мог.

– Ну, хочешь я тебя поцелую… У меня сейчас нет никого. Пойдем ко мне! – Снежана бросилась на меня и попыталась поцеловать.

От ужаса у меня зашевелились волосы в носу. Мне стало противно.

– Да что такое?! – заорал я. – Не люблю я тебя! Как я могу тебя любить?! Ты мне не нравишься!..

Я чуть было не задохнулся от возмущения.

Снежана истерично улыбнулась, и по её лицу потекли слёзы.

– Ты не такой, как все. Ты особенный, ты лучший! Как ты не можешь этого понять! Ну полюби меня! Полюби!..

– Слушай, – я попытался успокоить эту ненормальную. – Какого чёрта ты ведёшь себя как психопатка?

Снежана попятилась. Глаза у неё забегали.

– Я ошиблась, ты такое же ничтожество, как и все остальные, ты сволочь! – скороговоркой произнесла она, и неожиданно плюнула мне в лицо.

Ведь действительно плюнула! Неужели плюнула?!

Я стоял абсолютно оплёванный в прямом и переносном смысле этого слова.

Слюна сползала по щеке, я стёр её рукавом. Потом меня стошнило.

Снежана убежала.

Что произошло? Малознакомая девица плюнула мне в лицо из-за того, что я не люблю её. Полный бред!

Эту Снежану я видел в своей жизни раза два, не больше. В первый раз – в поликлинике: просто ведь поболтали и разошлись, правда, я дал ей свой телефон. А во второй раз, в этот самый день, когда она позвонила, сказала, что у неё ко мне срочное дело, потом молила о любви, после чего плюнула в лицо с точностью верблюда, разрыдалась и исчезла.

Здорово, да?

Какого фига всё это со мной происходило и происходит?

23 часа 28 минут. Принял вызов.

И он ведь тоже стал жертвой таких вот интриг – поэт Александр Сергеевич Пушкин!

Эх, Александр Сергеевич, эх! Зачем вы поддались на провокацию?!

…Нет, мир не изменился, и никогда не изменится. Всё так же властвуют в нём глупость, пороки, ненависть, путаница и равнодушие… Нет, не изменился мир и не изменится… Нет…

А может, всё-таки изменится, а?!

Появилась же у меня ты. Ты – Галя Первая. Настоящая Галя! Самая первая, самая лучшая и самая правдивая! И другой мне не надо… И я у тебя есть. Я никуда не исчезну из твоей жизни, я буду всегда.

Князь П. А. Вяземский писал великому князю Михаилу Павловичу:

«Д?Аршиак принёс Пушкину ответ. Пушкин его не читал, но принял вызов, который был ему сделан от имени сына барона Геккерена».

Пушкин принял вызов.

23 часа 29 минут. Сумасшедший сон: продолжение (Первый вызов).

Мы прошли по аллее и приблизились к музею-усадьбе.

Здание было освещено прожекторами сверху, снизу, словом, со всех сторон.

Над высокими застеклёнными входными дверями висел портрет волосатого и бородатого мужчины средних лет в белом цилиндре и чёрном фраке. Под красным платком, которым была перевязана длинная шея мужчины, никаких признаков сорочки я не обнаружил.

– Это Чарльз Гашек? – спросил я Дворника.

– Он самый, – с лёгким благоговением ответил дворник Александр Сергеевич. – Великий английский дворник!

– Кто? – удивился я.

Дворник Александр Сергеевич взял меня за руку и с некоторой властностью втянул за собой в музей-усадьбу.

Двери перед нами не открылись. Мы прошли сквозь них.

В вестибюле было совершенно пусто. Я не увидел ни полагающихся в таком заведении больших зеркал в резных позолоченных рамах, ни раздевалки, ни тем более услужливого гардеробщика, ни, в конце концов, хрустальной люстры, которая должна была бы свисать с украшенного лепниной и гипсовыми ангелочками потолка.

Ничего этого здесь не было и в помине.

Мы уже собирались пересечь вестибюль и подняться по лестнице, ведущей на верхние этажи, как вдруг откуда-то из низенькой боковой дверцы, которую раньше я не заметил, нам навстречу выбежала маленькая рыжая женщина, одетая во всё красное.

– Какая радость, Чарльз! – воскликнула она, захлопав в ладоши. – У нас посетители! Чарльз, ты слышишь?!.

Я подошёл к маленькой рыжей женщине и произнёс:

– Разрешите представиться! Сергей, э-э… Граф Сергеев!

Я взял её пальцы в свою руку и нагнулся, как могло бы показаться, для галантного поцелуя. На самом деле я искал у неё на кисти порядковый номер…

Я впился взглядом в её руку. Я не верил собственным глазам. Наколки не было! Я покрылся испариной.

– О, милый мой! Какая Вы прелесть!

Маленькая рыжая женщина надула губки и принялась без остановки выкрикивать:

– Ну, где же ты, Чарльз?! Чарльз! Где ты, чёрт тебя побери! Чарльз, это уже хамство! Где ты, Чарльз! Мы ждём тебя! Чарльз!

Неожиданно она произнесло спокойным тоном:

– Раньше он был принцем. Но год назад его вынудили сменить фамилию и переквалифицироваться в дворники. И ничего, как видите, это ему пошло только на пользу… Чарльз, ты оглох, что ли?!!

Рядом с женщиной возник бородатый мужчина с портрета – Чарльз Гашек собственной персоной.

– Кто они? – спросил Гашек.

– Посетители, – ответила маленькая рыжая женщина.

– А я то тут причём? – спросил Гашек.

– Они к тебе, – ответила маленькая рыжая женщина.

– Я сегодня не принимаю, – сказал Гашек. – У меня выходной! Может быть у заслуженного дворника выходной или нет?! Я не при-ни-ма-ю!!! Слышите?!

– Даже по вызову? – маленькая рыжая женщина, видно, никогда ни перед кем не отступала.

– Хорошо… – сдался Гашек. – Оставьте свой заказ у моего…

Он кивнул на маленькую рыжую женщину.

– У моей секундантки… я приму вызов…

– Когда? – спросила маленькая рыжая женщина.

– Сейчас, сейчас! – раздражённо произнёс Гашек. – На чём соблаговолите выяснять отношения?

Гашек уставился на дворника.

– Я? – дворник Александр Сергеевич развёл руками.

– Вы, вы! Кто же ещё?

– Я нич-чего такого!.. – замотал головой дворник.

– А вы? – Гашек ткнул в меня тростью. – Это вы желаете стреляться?

– Я? – мне стало смешно. – Нет, не желаю…

– Я не понимаю! – разозлился Гашек. – Что ты себе позволяешь?!

Он замахнулся тростью на маленькую рыжую женщину и исчез…

– Продолжим осмотр экспозиции! – рыжая секундантка развернулась на каблуке и, не глядя нас, поскакала по лестнице наверх.

Нам ничего не оставалось, как последовать за ней.

23 часа 30 минут. Преклонный возраст.

Вот ещё одно стихотворение старика Драугеля:

Когда гостей не будет званных

И, молча, вера уплывёт,

Я побегу за талисманом,

Не то его другой найдёт.

Я побегу назло удаче

Искать заветный оберег –

И я найду, и озадачу

Свою судьбу. За этот век

Все звёзды в бездну распадались

Иль попадали в руки тем,

Кого по жизни движет зависть

И кто к ближайшим слеп и нем.

Но вопреки дурным канонам

Я проплыву через туман,

Я пробегу по горным склонам

И разыщу свой талисман.

Когда-нибудь, в преклонном возрасте, я напишу книгу «Пушкин, Драугель и я. В поисках талисмана». Я посвящу её тебе.

Ты будешь вязать очередной норвежский свитер, за окном так же, как и сейчас, будет тихо-претихо падать снег, а я буду сидеть в кресле с задранными к потолку ногами и читать эту книгу вслух.

Красиво, правда?

Доживём до преклонного возраста?

23 часа 31 минута. В другую сторону.

П. А. Ефремов писал:

«Николай Первый велел Бенкендорфу предупредить дуэль. Геккерен был у Бенкендорфа.

«Что делать мне теперь?» – сказал он княгине Белосельской. – «А вы пошлите жандармов в другую сторону».

Эта княгиня! Она видимо ненавидела Пушкина, если предложила такую подлость – послать жандармов в другую сторону, и таким образом, НЕ помешать дуэли. Но за что она так ненавидела Пушкина?!!

23 часа 32 минуты. Сумасшедший сон: продолжение (Истина бытия).

Мы проходили залы – один за другим, и в каждом из них было всего лишь по одному экспонату: по одной метле или по одному венику.

Мётлы и веники покоились под стеклянными кубами, которые венчали изящные платиновые таблички, инкрустированные рубиновой крошкой.

Текст у табличек был скуповат, и поэтому могло показаться, что таблички дублируют друг друга, но, приглядевшись, а точнее, причитавшись, я понял, что это не так.

«Метла Вождя Ганзелки Одноглазого», «Веник Патрисии Сушёной», «Метёлка Девы Пражской-Врславской», «Метла Пачека Добродушного», «Метла Короля Ярослава Чумного», «Метла Принцессы Патрисии Второй», «Метла Принцессы Патрисии Четвёртой Опечаленной», «Метла Кардинала Петрички Длиннопалого», «Веник Короля Артуричека Тринадцатого», «Венчик Императрицы Гржержички Миловидной», «Метла Королевы Марушки Последней», «Павлиньи Метёлки Президента Михася», «Веник Свободы Президента Михася», «Железная Метла Неизвестного Диктатора», «Универсальная щётка Премьер-министра Велимира Чеславского», «Детская лопаточка Императора Гонзичека Первого»…

Таким образом, мы прошли шестнадцать залов, не считая первых, в которых я не успел ознакомиться с содержимым табличек.

Более всех меня поразили два экспоната: чёрная окаменевшая метла Вождя Ганзелки Одноглазого, между полуистёртыми прутьями которой явственно просматривались почерневшие от времени зубы, клыки и мелкие кости; и аккуратный венчик Императрицы Гжержички Миловидной, снабжённый рукоятью, которая была изготовлена в виде щипцов с двумя крючковидными зубьями. О предназначении этой рукояти я догадался сразу.

Подойдя к вышеупомянутому экспонату, рыжая секундантка Гашека, поведала нам следующее:

– Раз в месяц, чаще всего после бала, сопровождаемая придворными и иностранными гостями, императрица Гжержичка Миловидная наведывалась в камеру пыток. Здесь императрица беседовала с арестантами, напоминая им, что мир создан и для благих дел, а затем демонстрировала присутствующим действие своего венчика. Кричать арестантам во время экзекуции строго воспрещалось. Провинившиеся подвергались казни немедленно. Тем же, кто проходил через испытание духом и телом с достоинством, Гржежичка Миловидная подносила чарку вина.

Дворник Александр Сергеевич уважительно крякнул:

– Воистину – истина в вине!

– Совершенно согласна с вами! – радостно кивнула рыжая секундантка. – Истина в вине! Только вина человека определяет истину бытия. Насколько обыватель виновен в чём-либо перед истиной, то есть перед государством, настолько и предопределена его судьба! Суд истины, предстающей перед миром в облике государя, суров, но справедлив…

– Аминь! – выдохнул дворник. – Так и есть!

Маленькая рыжая женщина кокетливо улыбнулась ему.

– Немеренно приятно пообщаться с благоразумным мужчиной! – сказала она. – Милый мой, и как Вас величать по батюшке?

– Сергеичем, – отвечал дворник Александр Сергеевич.

– А по матушке?

– Людмилычем! – отвечал дворник.

– Я вас буду величать по матушке? – рыжая секундантка сложила губы бантиком, причмокнула и представилась. – А меня величать Агнессой Лукиничной. Для друзей просто Гася…

Дворник Александр Людмилыч пискнул, словно мышь, и припал потрескавшимися губами к пухлой ручке рыжей экскурсоводши.

– Может быть, вина? – она погладила дворника по высохшей лысине. – Вы же, бедненький Людмилыч, совсем измаялись от жажды. Небось, с утра не пивши?

– С утречка… – прохрипел дворник.

Агнесса Лукинична повисла у Людмилыча на плече, но вдруг они воспарили и, пролетев сквозь потолок, исчезли, словно их и не было вовсе.

Я остался один. Я совершенно не знал, что мне теперь делать и куда податься, и в какую сторону идти…

23 часа 33 минуты. Почему?

Я совершенно запутался тогда с Галей Первой-Второй.

Но ведь понятно, почему!

Какие мы, на фиг, друзья, когда всё уже было?!! Между нами! Всё было…

– Приезжай ко мне! – кричала она мне в мобильник. – Я очень хочу тебя видеть!!!

– Не могу!!! – рыдал я. – У меня мама в больнице! Ей должны делать операцию! Папа поехал вместе с ней в Москву, а я сижу с собакой на даче у Дрона!

– А что с твоей мамой?!! – орала она.

– Миома! – вопил я.

– Какой ужас!

– Да!!!

– Слушай, я придумала!

– Что ты придумала?!!

– Я к тебе сама приеду!!!

– Но я у Дрона!!!

– Ну и что?!! Он что, кусается?!!

– Нет, конечно, давай, приезжай!!! Только давай сделаем так…

– Как?

– Ну, вроде бы ты гостишь у своей подруги, и мы встретимся случайно…

– Зачем это?

– Ну, чтобы Дрон не дёргался. Его девушка бросила…

– Ладно…

– А когда ты приедешь?!

– Я могу завтра. А как зовут мою подругу?

– Какую подругу?

– Ты же сам сказал, что я гощу у своей подруги…

– А… её зовут Настя…

Настюха – надёжный человек. Не выдаст. И дача у неё в двух километрах от дачи Дрона…

И ведь, правда, она – Галя Первая-Вторая – приехала на следующий день. И мы столкнулись «совершенно случайно», когда слонялись с Дроном по окрестностям.

Перед этим я позвонил Насте, всё ей объяснил, она встретила Галю на остановке, они очень быстро нашли общий язык, и всё вышло так, словно они закадычные подружки, мало того, Дрон тоже оказался в плюсе. Настюха его быстренько разговорила, и от его депрессии не осталось и следа...

А потом мы отправились на шашлыки. К нам ещё кто-то присоединился. Но мы от всех отстали и убежали на плот, и занимались тем, чем, кстати, уже занимались за неделю до этого, а потом смотрели на звёзды и шептали друг другу разные глупости, и я читал ей, и только ей, свои стихи!..

Как-то, однажды,

Всякий и каждый

В море уходит, не попрощавшись.

Мы улетаем.

Не догораем.

И замираем, не надышавшись.

Ангелы вьются,

Переплетутся

Крылья и небо, дождём упиваясь.

Мы не расстались,

Не расплескались.

Свечи задули, не обжигаясь…

Ведь всё это было! Почему же она выдумала, что это просто какая-то банальная дружба, что любовью тут и не пахнет?..

К чему эти выдумки?

23 часа 34 минуты. Дополнительные иллюзии.

Интересно, а что за жизнь у этого Драугеля? Чем он занимается помимо поэзии? Может он дворник? Может сторож…

Бог его знает! Может, он, вообще, больше ничем и не занимается, а просто существует в своём придуманном мире, в мире иллюзий, где всё гармонично, и Василий Драугель – добрый властелин своих выдумок.

Все мы живём в мире желаний, которые редко сбываются. Только кто-то из нас этот мир время от времени покидает, а кто-то нет. Выбираться из собственных иллюзий тяжело…

Дождь стучит за окном.

И потухла свеча.

Вместе с горьким вином

Я хочу помолчать.

Посидеть и забыть

Все печали и сны.

Двери в сердце закрыть

До зелёной весны.

Это сочинил Драугель. И судя по этим стихам, не всё в его королевстве так уж гармонично…

Наверное, и иллюзии нуждаются в дополнительных иллюзиях.

23 часа 35 минут. Пьесы, отмеченные карандашом.

В. А Жуковский писал С. Л. Пушкину:

«Пушкин спокойно дожидался у себя развязки. Его спокойствие было удивительное; он занимался своим «Современником» и за час перед тем, как ему ехать стреляться, написал письмо к Ишимовой (сочинительнице «Русской истории для детей», трудившейся и для его журнала)».

Последнее письмо Пушкина. 27 января 1837 г.

«Милостивая Государыня

Александра Осиповна.

Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на ваше приглашение. Покамест, честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall – Вы найдёте в конце книги пьесы, отмеченные карандашом, переведите их, как умеете – уверяю Вас, что переведёте как нельзя лучше. Сегодня я нечаянно открыл Вашу Историю в рассказах, и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!

С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть,

Милостивая Государыня,

Вашим покорнейшим слугою

А. Пушкин».

23 часа 36 минут. Сумасшедший сон: продолжение (Панске капесник).

Внезапно одна из стен раскрылась, словно двери лифта, и в зал вбежал толстенький человечек в банном халате.

– Почему вы не приветствуете меня? – удивился человечек, подскакивая ко мне.

Я постарался улыбнуться, но у меня вышла довольно-таки мерзкая гримаса.

– Что такое?! – покраснел человечек.

– М-м... – промычал я.

– Понятно, – догадался человечек. – Вы тот самый юноша, который ищет Дирижёра! Ха-ха!

Человечек весело рассмеялся:

– На что он вам сдался, Сергеев?!

– М-м… – снова промычал я.

– Вы начинающий поэт и музыкант, так? – воскликнул человечек.

– М-м… – мне никак не удавалось произнести ни единого слова; я беспомощно развёл руками.

– Вы влюблены, так? – продолжал человечек.

– М-м…

– Ну и живите себе, как живётся! Не лезьте, куда не надо! Не будьте выскочкой!

Последние слова удивили меня настолько, что ко мне вернулся дар речи.

– Я выскочка?! – вырвалось у меня.

– Слушайте! – человечек запахнул на груди халат. – Да знаете ли вы, с кем вы разговариваете?

Человечек подпрыгнул и ловко уселся на стеклянный куб с «Детской лопаточкой Императора Гонзичека Первого». Он скосил глаза на платиновую табличку и надулся, как индюк.

Я понял, что передо мной САМ император.

Гонзичек Первый неожиданно опечалился.

– Послушайте меня, Сергеев, – задумчиво произнёс он. – Послушайте меня внимательно, панске капесник… Я – носитель традиций… Я вынужден буду изолировать вас… Изолировать – это в лучшем случае… Если вы не вернётесь в Подкрконоши, что в Хоржицах…

– Куда? – не понял я.

– Не перебивайте меня, Сергеев! – император сердито стукнул кулачком по стеклянному кубу. – Мне придётся вас изолировать, если вы не откажетесь от своей Сумасбродной идеи! Я никак не смогу поступить иначе! Поэтому выбирайте! Или – или!

Император закрыл глаза и едва слышно проговорил свои собственные стихи:

Я сын монарха, и монархом быть обязан

В мечтах людей и собственных мечтах.

Я связан по рукам, а, может, и не связан,

И от того останусь в дураках…

– Извините, Ваше Высочество… – я абсолютно ничего не понимал.

– Величество! – поправил меня Император.

– Ваше Величество! Объясните, наконец, что происходит! – взмолился я.

– Я не намерен вступать с вами в дискуссии… панске капесник! – Гонзичек Первый посмотрел на меня со стеклянного куба.

Взгляд у него потух.

– Словом, я не позволю вам будоражить подданных своими непозволительными причудами!

– Какими причудами? Ваше Величество!!!

– Влюблённый поэт, стремящийся к совершенству… – Император пренебрежительно сплюнул. – Тьфу!.. Я вас предупредил. Я не буду нарушать традиций. Истина – в вине!

С этими словами он исчез за стеной.

23 часа 37 минут. Достучаться до небес.

Достучаться до небес

Так легко и так смешно:

К морю выйти через лес,

На песке допить вино,

Докурить в последний раз

Усмехнуться, словно бес…

И уснуть среди прикрас

И заоблачных чудес.

Это стихотворение сочинил я. Пока это моё самое лучшее стихотворение.

23 часа 38 минут. Голос.

Я уставился на единственное, что осталось в зале – на куб с лопаточкой.

Я увидел своё отражение в стекле куба, и оно удивительно удачно улеглось на эту самую лопаточку, и я подумал, как легко меня можно вышвырнуть из всей этой несуразной, но такой непредсказуемой нашей жизни, и зашвырнуть, куда подальше, при помощи самой обыкновенной детской лопатки…

– Поэт! – раздался голос. – Ты ведь тот самый поэт, который ищёт Дирижёра?

– Да, – ответил я, даже не удивившись внезапному голосу. – Я и есть тот самый поэт.

– Чего ты ждёшь от меня? – спросил голос.

– От тебя? Кто ты? – спросил я.

– Я – Дирижёр, – ответил голос.

– Мне надо поговорить с тобой, – ответил я.

– О чём? – сказал голос.

– Мне надо поговорить с тобой о моём пути, – сказал я.

– Ты не нуждаешься в этой беседе, – ответил голос.

– Почему? – спросил я.

– Нет, не нуждаешься, – повторил он. – Но я покажу тебе вот это.

И когда голос произнёс последние слова, исчезли стены зала, исчезла усадьба, исчез и я, и всё вокруг превратилось в Ничто, чтобы спустя мгновение вынырнуть из пустоты толпой, закидывающей гения камнями.

– Где ты?!! – крикнул гений в сверкающее молниями небо, по которому носились рваные тучи. – Зачем ты сделал это?!!

Превозмогая боль, он повернулся к толпе и воздел руки, дабы остановить Время Зависти и Непонимания.

И толпа застыла на миг. И этого хватило, чтобы вернуть всё на свои места.

– Что это было?! – крикнул я.

Голос молчал.

– Мы должны поговорить! – прокричал я. – Я нуждаюсь в твоих советах!

Но я не дождался ответа, потому что стекло, взорванное невидимой силой, разлетелось в стороны, и Детская Лопаточка Императора Чешской Объединённой Империи, подлетела ко мне, пнула в лоб, и, словно скомканную бумажку, отбросила к окну.

Навалившись на подоконник, я увидел, как во дворе перед музеем-усадьбой дворник Александр Людмилыч и Агнесса Лукинична садятся в большую позолоченную карету. Кажется, это был дилижанс.

Потом я потерял сознание…

23 часа 39 минут. Я счастлив.

А если ты не позвонишь?

Что случится с нами тогда?

Разве может такое быть? Разве может, чтобы всё забылось, и то непонятное, что встало между нами, разрушило бы наше счастье?

Неужели ты не позвонишь?

Мне вдруг становится невыносимо жалко себя, и тебя, и весь мир, но больше всё-таки – себя.

Мне хочется съёжиться, свернуться калачиком, стать маленьким и зарыться под мягкую тёплую подушку, но в памяти всплывает вот что.

Мне четыре года. Я гуляю с мамой. Я вижу детскую площадку, и тяну за собой маму. Мне хочется залезть на детскую горку. Мама колеблется, но потом отпускает меня, я весело бегу к этой горке и вскарабкиваюсь на неё по лестнице. Я счастлив. Я на вершине. Я смотрю на солнце, мне тепло. Ветерок ласкает щёки. Я делаю шаг, поскальзываюсь на железном спуске, падаю, скатываюсь по горке вниз и ударяюсь лбом обо что-то твёрдое. Мама вскрикивает, бежит ко мне, я собираюсь зареветь. Изо лба у меня течёт кровь…

Мне больше не хочется обратно в безмятежное детство.

Я снова жду твоего звонка.

23 часа 40 минут. «Сделал правым».

Император Николай Первый писал великому князю Михаилу Павловичу:

«Дотоль, как Пушкин себя вёл, каждый бы на его месте сделал, и хотя никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерена. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Геккерену, сделал Дантеса правым в сём деле».

23 часа 41 минута. Сумасшедший сон: продолжение (Недобитая лампочка).

Кто-то тормошил меня, и, наконец, придя в себя, я увидел прямо перед глазами своего старого знакомого – бритого на голо юношу в тёмных очках.

Юноша осклабился и спросил:

– Молодой человек, Вы можете встать сами?

– Да, – ответил я и подумал: «И всё-таки, где же я его видел?..»

– Ах, можете! – закричал юноша и замахнулся, чтобы ударить меня своим красным мясистым кулаком.

Я успел подставить руку.

Я схватил его за пальцы и невероятным усилием выкрутил их так, что они захрустели, и юноша истерично завопил:

– Сволочь! Ублюдок! Ай, больно!..

Я подумал: «Вот бы вмазать ему по голове и по ушам, чтобы он валялся у меня под ногами и мечтал бы, как я в прошлый раз, потерять сознание»

И в тот самый миг, когда я решился нанести первый удар, откуда ни возьмись появился скинхед Пися – Влад Пискунов, и все мы очутились в тёмном вонючем подъезде, где пахло собаками, кошками, крысами и людьми.

– О-о! Кого я вижу! Кто к нам пришёл?!! Да ты подойди ко мне, не стесняйся! – радовался Пися – отморозок, сын алкоголика и алкоголички.

– Да пошёл ты! – ответил я и попытался пройти мимо него к дверям и свету.

– Стой, сука! – сказал Пися и врезал мне по носу, добавив: – Дирижёра ему подавай! Я тебе покажу – Дирижёра!..

Я знал, что он ударит меня. Я ждал этого, но он – этот подлый удар – снова оказался для меня внезапным, как и тогда – не во сне, а наяву.

Я упал на юношу в тёмных очках. Юноша выкарабкался из-под меня, несколько раз пнул меня кованным ботинком под рёбра, выругался, и они ушли вместе с Писей.

…Я лежал на оплёванных ступеньках этого Богом забытого подъезда, я смотрел на недобитую лампочку, мне она в тот момент напоминала луну.

Кто-то лизнул меня в щёку. Мне показалось, что это мой пёс, мой Гансик. Но это был в стельку пьяный дворник Александр Людмилыч.

Из носа у меня текла кровь. В голове играла музыка.

23 часа 42 минуты. «Ты!»

В тот вечер я должен был зайти к тебе.

Я зашёл.

Ты открыла мне дверь и улыбнулась как-то странно.

– Что случилось? – спросил я. – Что-то случилось?

Ты ничего не ответила, потому что в прихожую из твоей комнаты вышла Первая-Вторая!

Она вертела в руках твоего игрушечного медведя, который при каждом движении издавал звук, напоминающий сирену «скорой помощи».

– Привет! – сказала Вторая.

Я молчал.

– Почему ты не спрашиваешь, что я здесь делаю? – спросила Вторая.

Мы молчали вместе с тобой. Мы совершенно растерялись.

И не было в этой квартире больше никого, кто мог бы превратить эту абсурдную ситуацию во что-то более абсурдное, такое, когда можно просто рассмеяться и легко вздохнуть.

Жаль, что мы не договорились встретиться у меня. Там был бы папа. Он бы сказал или выкинул какую-нибудь глупость и атмосфера бы разрядилась, и мир бы вернулся в наши души, хотя бы на какое-то время.

– Спроси! – потребовала Вторая.

– Что? – только и произнёс я.

Ты смотрела на меня, как побитый щенок.

Почему ты не прогнала её?! Ещё до моего прихода!..

– А вот что! Я возвращаю себе то, что должно принадлежать мне по праву первовладелицы! – с силой произнесла Вторая.

– Что тебе принадлежит? – спросил я.

– Ты! – ответила она, подошла ко мне и поцеловала в губы.

ГОРОД

23 часа 43 минуты. Побег.

Я бежал по городу.

Я бежал, как последний трус. Я оставил вас друг против друга…

– Ах… – всхлипнул я, попятился и бросился назад, к лифту, к лестничному проёму, потому что мне стало страшно, потому что я не знал, куда мне деваться от бессилия, которое овладело мной.

Я бежал по улицам, налетая на тени прохожих, я уже и не бежал, а плёлся по грязно-снежным тротуарам города, равнодушного к трусам.

Я остановился у какого-то «Хот-дога», просто потому что не мог больше идти, и на моё счастье здесь оказались такие же, как и я, бедолаги, которым жизнь была бы в полный кайф, если бы периодически она не представляла им совершенно ненужные счета.

Через некоторое время, когда я стал воспринимать мир достаточно адекватно, до меня стал доходить смысл их разговора.

– Чувак, я там ваще ни хрена не учусь, – говорил один из парней, в короткой куртке и рваных джинсах. – Я там, короче, только тусую по-дикому… Ну ещё на дискач хожу…

Время от времени он обнимал худую девчонку в пуховике, которая была ему по плечо, нагибался и целовал её в нос, после чего сплёвывал и говорил дальше:

– Вот и вчера, короче, на дискаче, ну у нас, в кадетском корпусе, такую тёлку намутил! Ваще немереная! И буфы реальные и капот – зашибись. Она, короче, ко мне подкатывает говорит: «Толик, пойдем, я тебе кое-что покажу!». Я вообще охренел и говорю: «Ну, типа давай!»

Весь этот поток слов был направлен на парня в наушниках, который закатывал глаза и, кажется, не слышал Толика.

Да нет, всё-таки слышал, потому что открыл глаза и ехидно вставил:

– Она чё, уже знала, что тебя Толик зовут?

Толик поцеловал девчонку в мокрый нос, сплюнул и ухмыльнулся:

– Блин, ничё она не знала!.. Это я так, чтобы понятней было… Вот… Ну, короче, она взяла меня за руку, и куда-то повела. Я ваще в дупелишку пьяный, меня колбасит немеренно, но мне свистеть на всё это, чувак, ну ты меня, надеюсь, понимаешь?.. Я иду ни хрена не втыкаю, куда она меня тащит, но иду…

Поцелуй в нос – плевок.

– Потом, короче она меня привела к себе домой, мы с ней чики-пуки, я тебе должен сказать, она обалденно целуется! А потом, я и не помню, чувак: может, я её и оприходовал!..

– То есть как, не помнишь? – засмеялся парень в наушниках.

– Так, чувак, ей Богу ваще не помню! Ну, реально!..

– Да чё ты, Анжелы застеснялся? Совесть проснулась? – развеселился парень в наушниках.

– Анжела! – Толик поцеловал пьяненькую Анжелу в нос и сплюнул.

Анжела ответила улыбкой лунатика.

– Блин, чувак! – отвечал Толик, распаляясь. – Я реально ничё не помню. Да я сам обламываюсь! Ни хрена не помню… А Анжелки я ваще не стесняюсь. Она у меня единственная!

С этими словами Толик поцеловал довольную Анжелу в ухо.

Анжеле стало щекотно, она скривилась, а потом закричала:

– Хочу пива!

– Тогда давай бабки! – Толик поцеловал её в нос и сплюнул.

– На! – Анжела выудила из пуховика скомканные деньги.

– Чё брать? – спросил Толик.

– А чё хочешь! – великодушно разрешила Анжела. – Чё душа пожелает.

Толик повернулся к «Хот-догу», парень в наушниках закатил глаза, Анжела улыбнулась мне, собираясь что-то спросить.

Не дожидаясь этого, я пошёл дальше, мимо сверкающих реклам и босых манекенов в витринах…

23 часа 44 минуты. Сумасшедший сон: продолжение (Кузькина мать).

– Людмилыч!.. -позвал я.

Дворник не хотел приходить в себя.

– Людмилыч… – повторил я.

Дворник Александр Сергеевич храпел, как свинья.

– Ну и чёрт с тобой! – я отпихнул от себя этого типа и пополз из подъезда.

…Сколько я полз, я не помню, только за дверьми меня терпеливо дожидался дилижанс.

Кучер оказался мужичком с лицом старушки, и я вспомнил, как я ехал в метро семь дней и ночей, зажатый между двух старушек, которые были похожи на старушку из окна твоего дома. И каждую из них, как и тебя, звали Галей.

– Галька-то расфуфырилась! – брезгливо замечала первая старушка.

– От Гальки и слышу! – не менее брезгливо отзывалась вторая.

– Га-лька-а! – грозилась первая. – Щас приедем, всё Пахомычу расскажу!

И ещё я вспомнил, что когда мне совершенно стало невмоготу, и я решил наорать на глупых старушек, чтобы они заткнулись или хотя бы перестали молоть всякую ерунду, наш машинист объявил по радио:

– Поезд дальше не пойдёт, хоть вы тресните!!!

И я подумал: «Чудесно! Избавлюсь от старух, и отправлюсь искать Дирижёра сам, без машиниста!»

И тут меня встряхнули и вынесли из вагона. И я оглянулся.

А бородатый пассажир в цилиндре удивился:

– Ну и ну! Шутник – машинист!.. Взял и укатил без нас…

И теперь я понял, что этим бородатым и волосатым пассажиром в белом цилиндре и чёрном фраке был Чарльз Гашек – великий английский дворник…

Но что делал он среди простых людей? Чем он занимался?

Старушки скривили рты и завопили:

– Поезд дальше не пойдёт!.. Жульё, бесстыжее!.. Всё Пахомычу передадим! Он вам ещё покажет Кузькину мать!..

И погрозили злыми кулачками в небо.

И вспомнив всё это, я понял, что кучер с лицом старушки – это и есть Пахомыч, который покажет миру мать пресловутого Кузьки.

И мне захотелось куда-нибудь исчезнуть, ну хотя бы провалиться сквозь землю, но кучер Пахомыч подошёл ко мне, схватил за шиворот и бросил в дилижанс, где было темно, но тепло, и кто-то что-то бормотал. Кажется, молитвы…

23 часа 45 минут. Свидетель.

Из показания К. К. Данзаса перед военным судом:

«27 января, в первом часу пополудни, встретил его, Данзаса, Пушкин на Цепном мосту, что близ Летнего сада, остановил и предложил ему быть свидетелем одного разговора…

…После ухода Пушкина первый вопрос его (Данзаса) был господину д?Аршиаку, нет ли средств окончить дело миролюбиво. Господин д?Аршиак, представитель почитавшего себя обиженным господина Геккерена, вызвавшего Пушкина на дуэль, решительно отвечал, что никаких средств нет к примирению…»

23 часа 46 минут. Формула.

Проваливаясь в глубокие сугробы сумеречного сквера, я двигался к станции метро.

У подземного перехода я перехватил дешёвую, но на удивление вкусную, шаурму, которую мне приготовил чем-то озабоченный грузин. Почти полностью её проглотив, я окунулся в бурлящую суету метро, и вагон унёс меня в тоннель.

Уподобившись Драугелю, я сочинил следующее маловразумительное творение:

Я ухожу на волю

Сегодня – навсегда.

Я ухожу от боли

В другие города.

С собою пара песен,

Гитара и любовь,

И формула – «Мир тесен:

Ушёл – вернёшься вновь».

23 часа 47 минут. Сумасшедший сон: продолжение (Лобное место).

Дилижанс трясло на ухабах, и в эти моменты что-то твёрдое упиралось мне в бок, но я не мог отодвинуться и избавиться от настырных толчков, потому что боялся свалиться в пустоту, которая заменяла собой одну из дверец дилижанса.

Кто-то продолжал бубнить молитвы, но в темноте я никак не мог разобрать хотя бы силуэта человека, бормотавшего святые тексты.

Я протянул руку, чтобы нащупать его, и мне сказали:

– Будь терпелив.

Мы ехали дальше без времени, вне пространства.

И когда я открыл рот, чтобы спросить, кто эти люди, мне снова ответили так:

– Будь терпелив.

И мы ехали дальше или не ехали, а просто стояли на месте и существовали в небытии. И прошла вечность или пролетела секунда, и тогда мне сказали:

– Теперь ты готов к тому, чего искал.

Дверцы дилижанса распахнулись.

Меня вывели на свет.

Солнце стояло над площадью низко-пренизко, и от этого окружающий мир казался большим, чем он был на самом деле. И площадь, запруженная народом – огромная, шевелящаяся масса, была каплей океана, имя которому Вечность.

Две старушки, облачённые в рыцарские доспехи, держали меня за плечи, впереди меня двигался бритый наголо юноша в тёмных очках и длинном атласном плаще, на вытянутых руках он нёс длинный футляр, накрытый красным бархатом.

Я оглянулся.

Кучер Пахомыч замыкал шествие. Он шёл за мной, метрах в двух, и с каждым шагом… о, Господи, с каждым движением в нём происходила какая-то метаморфоза. Сначала у него выросла чёрная с сединой борода, а затем на нём появились белый цилиндр… и чёрный фрак… и красный платок, которым была перевязана его длинная шея… И я понял, что никакой это ни Пахомыч, а великий английский дворник Чарльз Гашек, который буквально некоторое время тому назад предлагал мне стреляться. И за спиной у него на широком кожаном ремне висела роскошная метла из ивовых прутьев.

Меня вывели в центр площади, к Лобному месту, где обычно совершали казнь над преступниками, и я увидел Императора, стоящего посреди помоста.

– Приветствую тебя! – он взмахнул рукой.

Над площадью повисла тишина.

Император с пафосом продолжил:

– Приветствуем тебя, бродячий музыкант!

Тебя мы заждались… Ты, словно Кант

Задал нам всем задачу из задач:

«Кто нынче на коне – Поэт или Богач?»

Толпа возликовала. В воздух полетели шляпы, зонты и чепчики.

После бурных и продолжительных аплодисментов Император снова обратился ко мне.

– Я слышал, ты готов? – сказал Император.

– К чему? – спросил я одними губами.

Император засмеялся.

– А ты притворщик! – Гонзичек Первый погрозил мне пальцем. – Оставь… Здесь не место уловкам… Итак! Ты мечтал о встрече с Дирижёром, не так ли?

– Да, – ответил я.

– Он перед тобой!

Император сделал шаг в сторону, и я увидел… самого себя.

23 часа 48 минут. «Если не будет результата…»

Условия дуэли между г. Пушкиным и г. бароном Жоржем Геккереном.

1. Противники становятся на расстоянии двадцати шагов друг от друга, за пять шагов назад от двух барьеров, расстояние между которыми равняется десяти шагам.

2. Противники, вооружённые пистолетами, по данному сигналу, идя один на другого, но ни в коем случае не переступая барьера, могут пустить в дело своё оружие.

3. Сверх того принимается, что после первого выстрела противникам не дозволяется менять место для того, чтобы выстреливший первым подвергся огню своего противника на том же расстоянии.

4. Когда обе стороны сделают по выстрелу, то, если не будет результата, поединок возобновляется на прежних условиях: противники ставятся на то же расстояние в двадцать шагов; сохраняются те же барьеры и те же правила.

5. Секунданты являются непременными посредниками во всяком объяснении между противниками на месте боя.

6. Нижеподписавшиеся секунданты этого поединка, облечённые всеми полномочиями, обеспечивают, каждый за свою сторону, своею честью строгое соблюдение изложенных здесь условий.

Константин Данзас,

инженер-подполковник.

Виконт д?Аршиак,

атташе французского посольства».

23 часа 49 минут. Звонок!

Я иду на кухню и делаю себе бутерброд с майонезом.

Отвратительная штука, но я сейчас на взводе и мне наплевать

Не успеваю я вернуться в комнату, как раздаётся звонок.

Звонок!

Звонок!!!

Я хватаю мобильник.

– Валя мне сказала, – слышу я, – что ты расстался с Галей…

– Кто это? – я пялюсь в окно.

– Это я – Снежана.

– Кто? – я не понимаю, что происходит.

– Ты расстался с ней? – спрашивает эта ненормальная.

– Да тебе то что?! – ору я, естественно вляпавшись пальцами в бутерброд с майонезом.

– Как что? – мямлит эта дура.

– Слушай, – я завожусь на полную катушку. – Ты меня достала!

Сейчас я взлечу.

– Ты меня достала! Дура ты тупая! Я тебя не люблю! Никогда не любил! И не собираюсь любить! Ты мне не нравишься, понимаешь, нет?! Ты глупая и некрасивая! Ты убогая! Ясно?

– Я тебя ненавижу… – эта несчастная рыдает.

Сволочная ситуация.

В трубке раздаются гудки.

Я отшвыриваю бутерброд. Он прилипает к пианино и медленно сползает к полу.

Я прижимаюсь горячим лбом к окну.

Какое оно холодное!..

23 часа 50 минут. «Вернуть…»

Мы бегаем по кругу.

Кто сколько. Кто куда.

Разлука – за разлукой

И за бедой – беда.

Кого-то жизнь задержит.

Кого – не сбережет.

И велика надежда,

Что все наоборот.

Часы бегут быстрее.

На всех не хватит дней.

Забыться поскорее,

Остановить людей.

Я весело закончу.

Не дам себе уснуть.

Конец – начала громче.

Его нельзя вернуть.

Это – Драугель…

23 часа 51 минута. Футляр: возвращение монеты.

Мы стояли друг против друга – я и мой двойник.

Я не знаю, что чувствовал он, но мне стало легко и всё понятно.

– Это дуэль? – спросил я Императора.

– Дуэль? – Гонзичек Первый прыснул. – Дуэль?!!

Он затрясся всем телом и над толпой разнёсся его неестественно звонкий смех.

Толпа заржала. Не над императором, конечно, – надо мной.

Они тыкали в меня пальцами, хлопали себя по ляжкам, утирали слёзы и багровели от гогота.

– Дуэль!.. Ох, не могу… – хохотал Император, но потом, как-то сразу сникнув, обратился с вопросом к бритому наголо юноше в тёмных очках и длинном атласном плаще, который оставался ко всему безучастным и был занят лишь тем, что продолжал держать на вытянутых руках длинный футляр, накрытый красным бархатом.

– Значит, всё-таки дуэль? – спросил у него Гонзичек Первый.

– Дуэль? – бритый наголо юноша повторил вопрос, но смотрел он при этом не на Императора, а на великого английского дворника Чарльза Гашека.

– Разумеется, – пожал плечами Гашек. – Естественно. Нет веских причин для примирения.

– А как же мир во всём мире? – Император жалостливо сморщил личико.

– В смысле? – повёл бровью великий дворник.

– В смысле… – Император развёл руками, не зная, что добавить.

– Вот видите, – сказал Чарльз Гашек. – Дуэль неизбежна.

– Но кто и у кого требует сатисфакции? – Император в порыве искренности прижал к груди свои маленькие ручки. – Кто?!

– Я, – громко произнёс я.

Толпа подалась вперёд. Никому из присутствующих не хотелось пропустить ни единого слова.

– У кого же? – Император не смотрел на меня.

– Не у вас, Ваше Величество! Не волнуйтесь! – ответил я. – Вы, как и я, поэт. А я не стреляю в поэтов.

– У кого же? – Император принялся обмахиваться платочком. – У Щикельгрубера?

Он кивнул на юношу, бритого наголо.

– Или, быть может у Чарльза…

– Нет- нет, – я не дал ему договорить. – Я требую сатисфакции у этого человека.

Я кивнул в сторону двойника.

– У Дирижёра? – Гонзичек Первый картинно воззрел на толпу. – То есть у самого себя? Но повод?!

– Повод всегда найдётся, – заметил великий дворник. – И не один.

– Да, я требую сатисфакции у него, потому что… – сказал я и замолчал.

– Ну же! – Император нетерпеливо хлопнул в ладоши.

– Потому что он… – я снова кивнул на своего двойника. – Он на вашей стороне!

При этих словах бритый на голо юноша сдёрнул с длинного футляра красный бархат, и все увидели, ЧТО лежит внутри футляра.

Это были не шпаги и не пистолеты, не что-либо стреляющее или колющее. О, нет!

Это была самая обыкновенная монета. Деньга, когда-то оброненная мною и подобранная дворником Александром Сергеевичем.

23 часа 52 минуты. Тропинка в двадцать шагов.

Из рассказа виконта д?Аршиака П. А. Вяземскому:

«На место встречи мы прибыли в половине пятого. Дул очень сильный ветер, что заставило нас искать убежище в маленькой сосновой роще. Так как большое количество снега могло стеснять противника, пришлось протоптать тропинку в двадцать шагов».

Из письма В. А. Жуковского С. Л. Пушкину:

«Снег был по колена; по выборе места надобно было вытоптать в снегу площадку, чтобы и тот, и другой удобно могли и стоять друг против друга, и сходиться. Оба секунданта и Геккерен занялись этой работою; Пушкин сел на сугроб и смотрел на роковое приготовление с большим равнодушием. Наконец, вытоптана была тропинка в аршин шириною и в двадцать шагов длиною; плащами означали барьеры».

23 часа 53 минуты. Надежда.

Ты не позвонишь.

Наверное, уже не позвонишь. И ты вправе так поступить после моего бегства, после того, как я бросил тебя на произвол судьбы.

Осталось семь минут до полуночи.

И вчера, и позавчера мы созванивались ровно в одиннадцать.

…В первый наш день мы договорились, что никто и ничто не помешает нам делать это каждый вечер в двадцать три ноль-ноль. А если всё-таки что-то или кто-то попытается изменить ход времени и событий, мы постараемся позвонить в любую другую минуту до полуночи. Ну а потом, чтобы не беспокоить никого из домашних, будем терпеливо ждать наступления утра – то есть шести часов…

Ты не позвонишь.

И если ты не позвонишь, это означает только одно – мне нет прощения.

Я, конечно, могу набрать твой номер, но мой звонок – это ничто. Трусом я уже показал себя. Попрошайкой быть не желаю и не могу.

Что там у Драугеля по этому поводу?

На желтом закате усталого дня

Растает Большая надежда.

Возможно, все страхи оставят меня,

А дождь не покинет, как прежде.

И сердце стучит в такт мерцанию звезд,

Душа опускается ниже. И в грязном огне грубых молний и гроз

Обрыв поднимается выше.

Туман и ветра заберут все мечты –

Оставят меня опустевшим.

И где-то вдали, на краю высоты,

Я встречу Другую надежду…

23 часа 54 минуты. Третья рюмка.

Однажды я решил напиться и забыться.

Напиваться под бормотание телевизора мне было противно, поэтому я позвал Мэка. После третьей рюмки коньяка я спросил:

– Мэк, ты когда-нибудь думал, что страшнее всего на свете?

– Не знаю, – ответил он. – Наверное, одиночество.

23 часа 55 минут. Условия.

– Дуэль! – возвестил миру Император Объединённой Чешской Империи Гонзичек Первый. – Поэт вызывает Дирижёра!

– Дуэль! – захлёбываясь в эмоциях, поддакнул мир своему императору. – Поэт вызывает Дирижёра!

Мы смотрели друг другу в глаза.

«Зачем тебе это?» – думал он.

«Так надо», – думал я.

«Но зачем?!! Объясни мне! Я не понимаю!»

«У нас нет времени. Прощай…»

Великий дворник Чарльз Гашек стукнул своей роскошной метлой по деревянному помосту, площадь притихла, и Гашек зычно объявил:

– Условия дуэли между противниками!

Гашек обвёл глазами толпу. Толпа ждала.

Гашек отчеканил условия:

– Первое! Противники становятся по обе стороны от барьера на расстоянии вытянутой руки друг против друга. Второе! Противники вытягивают правую руку и касаются друг друга кончиками большого и указательного пальцев, приготовленных для подбрасывания монеты. Третье! Противники, вооружённые деньгой, которая будет возложена на их руки господином Щикельгрубером, по сигналу пускают в дело общее оружие, то бишь подбрасывают монету, как можно выше. Четвёртое! После подбрасывания каждый из противников выкрикивает одно из слов: «Орёл» или «Решка», если слова противников совпадают, бросок повторяется до первого несовпадения. Пятое! Общим секундантом противников является Его Величество Император Объединённой Чешской Империи Гонзичек Первый, в чьи обязанности входит оставаться до окончания поединка непременным посредником во всяком объяснении между противниками на месте боя. Шестое! Проигравшим считается тот, чей выкрик не совпадает с выпавшей монетой. Седьмое! Проигравший подвергается нравственному перерождению.

После этого Гашек кивнул бритому наголо юноше в тёмных очках.

– Вы готовы, господин Щикельгрубер?

– Да, – ответил юноша.

Гашек обратился с тем же вопросом к противникам:

– Вы готовы, господин Поэт? Господин Дирижёр?

– Да, – ответили мы.

– Вы готовы, господа секунданты? – спросил Гашек Императора Гонзичека Первого.

Император поклонился присутствующим.

– Тогда к барьеру! – скомандовал великий дворник.

Дуэль началась.

Монета сверкнула над нашими головами и полетела на помост.

– Решка! – выпалил я.

– Орёл! – выкрикнул Дирижёр.

Упав к ногам Императора, монета не покатилась и даже не подпрыгнула. Она просто шмякнулась о деревянный настил, словно одного из нас припечатало равнодушной печатью.

Гашек подошёл к деньге и громогласно объявил:

– Орёл!

Я проиграл.

Я проиграл…

Затем мне вручили метлу.

Теперь я должен был подвергнуться нравственному перерождению.

23 часа 56 минут. «Не дойдя до барьера…»

Из рассказа современника:

«Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать. Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому, был столько же спокоен, как и во всё время пути, но в нём выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д?Аршиаком место, Пушкин отвечал:

– Мне это решительно всё равно, – только, пожалуйста, делайте всё это поскорее.

Отмерив шаги, Данзас и д?Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:

– Ну, что же! Кончили?

Всё было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.

Пушкин первый подошёл к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил…»

23 часа 57 минут. К чёрту!

– Ещё чё-нить брать будем? – спросил меня холёный официант.

Я оторвался от книги Драугеля и рассеянно ответил:

– Да… Наверное… Пожалуй, капучино… Большой…

Официант молча удалился.

Я посмотрел на часы, было полтретьего…Мэк появится только в три…

– Вот кофе, – пробурчал официант, и небрежно поставил его на стол.

Кофе пролился.

– Извините, а сахар вы положили?

Официант зло уставился на меня и внятно проговорил:

– А в жопе не слипнется?

– Что? – удивился я.

– Сахар положили?! – возмутился официант. – Обойдёшься!

– Не понял… – сказал я.

– Чё не понял? Сидит, понимаешь, Бог знает сколько! Ему ещё сахар, понимаешь, подавай! В жопе, говорю, не слипнется?

Официант громко выругался, и, натыкаясь на столики, ушёл за стойку.

«Надо же!» – подумал я. – «Надо же… Такой прекрасный день… И этот хам… А ведь в каком-нибудь девятнадцатом веке я бы его в лучшем случае вызвал бы на дуэль… А в худшем?.. В худшем, просто бы пристрелил на месте…»

Я встал из-за столика.

Я ушёл из кафе. Ну его, к чёрту!

В голове у меня высветились стихи Драугеля. Я их сразу запомнил. Хорошая у меня память. Особенно зрительная:

Я не нашёл пути назад

И не могу остановиться.

Я лишь судьбы своей солдат -

Мне от неё уже не скрыться.

Вокруг друзья, любовь и свет.

И я смеюсь, в душе рыдая.

А жизнь идёт. И больше лет.

Удача душу всё терзает.

Я шёл по лёгкому пути -

Успех, расчёт, разумный выход.

Из жизни выход не найти.

В кончине – только глупый вывод.

А я смеюсь. И легче всем:

«Красив, умён, богат, задорен!»

И нет ни горя, ни проблем.

Один удел – Болтун с судьбою.

23 часа 58 минут. Как легко!

Великий дворник вручил мне свою метлу.

Судя по всему, минута была торжественная. Мне даже показалось, что где-то в отдалении, не на нашей площади, звучат фанфары.

Великий дворник Чарльз Гашек передал мне свою роскошную метлу из ивовых прутьев со словами:

– Всё к лучшему, поверьте, мой друг.

Я улыбнулся в ответ.

Да, я почувствовал на своем лице улыбку.

Это была счастливая улыбка. Безмятежная. Без ненужных тягостных мыслей и забот.

Я спрыгнул с помоста вниз к толпе, которая разом выстроилась в шеренги, и у каждого из тех, кто только что взирал снизу на мою дуэль, оказалась в руках точно такая же, как и у меня, метла.

Я зашагал во главе моей новой армии – миллионной армии дворников.

Я проиграл, я стал, как все. Нет-нет!.. Не как все! Мне доверили армию – армию таких, как все…

Мы шли по улицам нашего города и махали мётлами.

Мы улыбались надвигающемуся на нас миру и думали, я уверен, мы думали одну и ту же мысль:

«Как хорошо идти так! Как хорошо идти с метлой в руках!..»

Мы шли по омытому нашими одинаковыми улыбками городу.

– Всё! Я не поэт… – подумал я напоследок. – Моя жизнь стала простой и надёжной. Вот мой путь. Путь со всеми… Как легко!..

… Этот сон я увидел три дня тому назад.

23 часа 59 минут. Каждый в этом мире…

Однажды папа рассказывал мне про своего мастера из института кинематографии, который любил повторять, что время летит неумолимо, а дни проходят однообразно…

К этой фразе папа относится брезгливо. Мне она тоже не по душе.

Время не летит неумолимо, если дни не похожи один на другой.

Мои дни – череда взлётов и падений, любви и ненависти, надежды и мрака, пути и раздумий.

Время не летит неумолимо. Оно обволакивает душу, и душа плывёт вместе со временем, покуда время в ней нуждается…

…Это случилось тогда, когда душа моя была такой, какой старается быть сейчас.

Я увидел дворника, подметавшего пляж.

Со стороны казалось, что он хочет сгрести бесконечный песок в одну кучу, только зачем он это делает, никто не может понять.

Кроме меня. И мне от этого было смешно.

Всё же ясно! Он – дворник, и это его работа – подметать дорожки, тротуары, улицы, площади, и, наверное, пляжи.

А ещё в то июльское утро я влюбился в девушку, и ей было восемнадцать лет, а мне всего одиннадцать. И в этом не было ничего плохого или необычного, потому что любовь коснулась моего сердца своей трепетной рукой, и я полюбил девушку, молодую женщину.

Она была такая высокая, стройная и с золотыми волосами! Она была такая красивая!

Каждый в этом мире должен заниматься своим делом и в своё время – кто-то подметать мир, а кто-то влюбляться в него – в этот мир и его богинь.

И каждому из нас предназначены свои дни: одним – одинаковые как стёртые веники, другим – разные, как цветы, которыми осыпают влюблённых…

…В то июльское утро, когда я влюбился в девушку с твоим именем, она заметила мою любовь.

Она подошла ко мне и сказала:

– Не грусти. Это пройдёт…

Это не прошло.

Не прошло. Я люблю тебя. Моя армия – я сам.

24 часа 00 минут.

Ты позвонила.