На дороге жизни каждого человека таятся спрятанные пороги, споткнувшись о которые, он получает незаживающие раны на теле своей памяти, не дающие спокойствия его совести до конца дней. Сам человек может быть и виноват, и не виноват в этом. Но ложная мысль о том, что «все могло быть не так, поступи я иначе», всплывает в любом уме, хранящем небольшой уголок для древа морали и нравственности. Но ложная мысль – представление, как и мысль неложная. Все есть представление, а потому все играет в нашей жизни большую роль, заставляет нас думать, вспоминать, мучаться. Прошлое, воспоминания – что может быть неоднозначней? Ребенок, услышавший о гибели сотни людей в затонувшей подлодке, через час забывает об этом. И этот же ребенок неделями плачет о бедной божьей коровке, живьем похороненной в темных, вечно движущихся пещерах муравьев! А ведь сколько таких, как нам кажется, несправедливостей случается в этом мире! Если бы ребенок увидел, более страшные забавы природы, нежели убийство божьей коровки, он сошел бы с ума. Люди забыты – насекомое влияет на психику, вспоминается всю жизнь, закладывает зерна для развития характера. И что ж из этого следует? Только еще одно доказательство того, что прошлое мертво, и о нем не стоит заботиться. Но может ли человек не заботиться о прошлом? Может ли он не заботиться о представлении, поняв, что все есть иллюзия? Может ли он не заботиться о настоящем? Пока для него существует настоящее – существует и прошедшее. Я не отличаюсь от шести с половиной миллиардов страдальцев и с горечью и болью в сердце вспоминаю свою юность… Вернее, не всю юность, а время моего знакомства с дядей Гришей.

Мне тогда было 16 лет. Все эти годы моя семья жила в Омске, но однажды отец, будучи военным, получил в награду за хорошую службу двухкомнатную квартирку рядом с Подмосковьем. Туда мы и переехали. Все-таки, поближе к цивилизации, и у меня перспектив на будущее больше.

Я не спорил – моя горячая кровь жаждала новых впечатлений, новых знакомств, новой жизни. Да, поначалу было очень сложно – в Омске остались ставшие мне чуть ли не родными друзья, привычный образ жизни, тысячи всяких происшествий, любимая собака Моська… Но я знал – все повторится опять, я привыкну к новым условиям, краски жизни сменятся с режущих глаза ярких цветов радуги на черно-белую рутину. Так и случилось. Я быстро приспособился к местным правилам, вошел в школьный коллектив, приобрел друзей, завоевал уважение, побывал во многих забавных ситуациях, даже взаимно влюбился. Все стало на свои места.

Моя жизнь на новом месте продолжалась уже около двух месяцев. И вот однажды, когда я шел домой из школы, метрах в двадцати от моего дома ко мне подошел невысокий сгорбившийся дед с граблями и, окликнув меня сбоку: «Эй!», спросил:

– Мальчик… кхе-кхе. Сколько время, не скажешь?

Этот дед был местный дворник. Я часто его видел, возвращаясь из школы. Он всегда подметал дорожку перед домом. Когда наступила осень, последние недели большую часть времени он возился в нашем дворе, убирая листья. И всегда, проходя мимо него, я замечал, что его рот неслышимо произносит какие-то слова. Он был занят своим делом, а губы – своим. Они что-то бормотали, что-то такое, что было комментарием к его грустным мертвым глазам – картине жизни. Невысокий, сгорбленный, с сединой на голове и худым морщинистым полным какой-то тупой боли, однако постоянно немного улыбающимся лицом – он всегда вызывал во мне мимолетную жалость. К тому же его одежда – заплатанные в двух местах темные спортивные брюки и старая клетчатая красно-сине-белая рубашка вызывали во мне то постоянно нарастающее негодование, когда мне приходится встречаться с неравноправием в обществе и наблюдать низшие слои, сознавая, что они – низшие, ниже других, ниже меня… В моменты созерцания этих нищих, угнетенных беспомощным обществом людей, в особенности стариков, сердце начинает учащенно биться, в груди появляется камень, из глаз сочатся слезы. Мне всегда хочется им чем-то помочь. И, услышав вопрос от старика, мне хотелось как можно более вежливо ему ответить, доставить приятное одним своим голосом, показать, что и он нужен кому-то. И я, не обращая внимания на его грубоватый хриплый голос, остановился, улыбнулся и, призвав на помощь всю доброту своего сердца, сказал:

– Полтретьего. Спасибо вам!

Реакция была неожиданной. Выражение лица старика сначала ничуть не изменилось, лишь веки дали более широкий простор для взгляда. Он кашлянул, подошел ко мне и взял мою руку своими десятью длинными костлявыми пальцами. И тогда на его лице загорелась благодарная улыбка.

– Спасибо… – уже более высоким и живым голосом тихо, искренно протянул он. – А… Добрый.

Секунд пять он изучал меня своими тусклыми мятыми глазами. Я не знал, что мне делать. Продолжать стоять – глупо. Уйти – значит, вырвать свою руку и проявить неуважение к старику. Но тут он заговорил.

– Молодец мальчик. Добрый ты. А у меня, знаешь же, у меня же работа такая. Вот ходить полдня, грязьку убирать. И все такие… Знаешь… Нехорошие. Вот даже вчера. Спросил у одного время, а он так посмеялся и, значит, «свои часы иметь надо». Я знаю, что надо же. Но что ж поделаешь? Работа такая… Денежек нет же. Вот сын приедет, может и купит. А пока так надо. Спрашивать. Ай –ай! Ты же спешаешь, наверное. Я тебе мешаю.

И старик тут же отпустил мою руку и виновато взглянул на меня. Он хотел говорить – это было очевидно. Услышав его незамысловатую простую речь, меня охватило такое умиление и жалость к нему, что не мог себе позволить сейчас уйти. Больше всего мне хотелось помочь ему, и я, улыбаясь, сказал:

– Нет, нет! Вы что. Я никуда не спешу.

Я назвал свое имя и спросил:

– А вас как звать? И давно вы тут работаете?

Дворник просиял. Все черты его лица озарились немыслимой радостью, будто мечта всей его жизни вдруг сбылась. Он взглянул мне в глаза и зафиксировал этот взгляд, как бы привязывая им меня к себе. Секунду он простоял в молчании, но вдруг, вспомнив, что надо говорить, начал:

– А как меня звать… Да я уже и забыл! Ха-ха-ха! Кхе…кхе. Но Григорием вроде звали. Гриша я. Знаешь же, так при рождении назвали, так и сейчас зовут. Нет, не зовут! Ха-ха. Некому ужо. Некому мне руку пожать, некому по имени окликнуть…

На момент лицо старика стало грустным. Но секунда – и на нем уже золотится большая улыбка, обнажающая два неполных ряда черно-желтых зубов.

– Да, работаю я тут уж давно, – продолжал Гриша. – Вот как из деревни приехал, так и работаю. Не, не работаю, живу. Лет пять уже, наверное. Домик-то мой сгорел, жить-то стало негде, и я к сыну. Он у меня хороший, принял. Кхе… А что мне? Делать-то что-то надо. К тому же, когда сын в Европу свою уехал, тем более надо. Деньги хоть какие-то. Кхе…

И тут Гриша сильно закашлялся. Кашлял он, согнувшись, около минуты. Когда он выпрямился, я спросил его:

– А что с вашим домом случилось? Как так вышло, что он сгорел?

– А-а, – протянул Гриша, – это история известная уж. Ночь-то была. Я у Васьки, как всегда, был. Мы с ним выпивали немного. А Матренка моя, жена-то, дома спала. День тяжкий был, картошку копали, да еще соседям зачем-то взялись помогать. Так вот она и завалилась рано спать, отдохнуть хотела. Ну и отдохнула… И отдыхает. Молния тогда была. Шарахнула в дерево, перед домом стояло. А Матренка нет, чтобы проснуться – спит, дрыхнет без задних ног. Ну, огонь и перекинулся на дом… Все ж загорелось тогда. А я, дурак старый, с Васькой пью – приметил, когда уже огонь до неба достал. Прибежал – все горит. Люди вокруг стоят и смотрят все. А я стою, тоже смотрю, и себя не чувствую. И все смотрят все, шепчут что-то. А я ничего не слышу. Кха… Но дом… Да зачем мне этот дом? Матренка же там… Я уж думал, не увижу ее больше. Ан-нет… Выбежала она из дома. Вся поедаемая пламенем… И бегает по кругу, бегает, кричит… А все смотрят… И я смотрю…

В глаза старика показались слезы. Губы пересохли. Каждое слово давалось ему с большим трудом. Но как же он соскучился по этому труду!

– Потом она упала, стала тереться оземь. Все крутилась, крутилась… Огонь-то успокоился. Тогда люди подошли. И я подошел. Вся черная она, обгоревшая… Но глаза бегают, глаза бегают! Живая еще была… Я упал на колени, рукой к ее щеке.. прислонился, а ей еще больнее стало. Вздрогнула, я убрал руку. Так глазками на небо посмотрела… Белыми глазками, вся черная, а глазки белые. Посмотрела же и умерла. Вот так все случилось. А я любил ее. По-настоящему. Руку даже никогда не поднял. Другие мужики всегда ж били своих женок, а я – никогда. И ласков с ней был… Все, что просила – я делал. Она еще всем хвалилась: « Вот какой у меня Гришенька!» Да… Кхе-кхе… Кха! Вот… Хорошая она была, добрая. Да что ж я тебе тут рассказываю! Лучшая баба! Я с ней тридцать лет прожил же. Ни разу не поссорились, а если ссорились – то так, по пустякам. Тут же мирились. Она еду приготавливала – всегда с улыбкой! « Кушай, Гришенька», говорила. А я ей всегда: « Спасибо, Матренушка!». И так до самой старости… Любил я ее. А еще бывало…

У меня начинали дрожать губы. Я готов был расплакаться, настолько чувственно рассказывал Гриша свою историю. Но даже не в этом дело. Передо мной стоял старик, проживший нелегкую жизнь, впереди у него одно – смерть. Позади – страдания, тяжелые воспоминания. В настоящем – бедность, тоска, сигареты, прокуренный ум… Он выглядел жалко – и это было хуже всего. Эта детская наивность, отсутствие задней мысли, прямота и полная прозрачность старика были чем-то отжившим, старым, противоречащим современному миру, его порядкам, условиям. Гриша казался мне частичкой чего-то другого. Нет, не старого, просто другого. Он был ветром, постоянно дующим во флейту чувств. Во мне разгорались эти чувства с огромной скоростью и силой. Они бушевали во мне, пытались выплеснуться через слезы, через предложение помощи. Но я не позволял им выйти – и они все сливались в один спокойный, поражающий своим неземным великолепием, текущий через темный лес, через грязь и болота, через кладбища и сожженные долины, но остающийся хрустально чистым, ручей. И имя тому ручью было Сострадание.

– Эй! Так мы сегодня идем на дискотеку? – послышался голос сзади меня. Это была моя девушка. – Ты еще даже не собрался! А обещал…

– А еще бывало… – не замечая ее, продолжал Гриша.

– Дядя Гриша, – перебил я его, – извините, но меня ждут. Мне пора. Давайте завтра еще поговорим. А?

Гриша на мгновение замер в непонимании.

– Да-да, конечно, конечно, – быстро проговорил он. – Завтра конечно. В это же время, да? Я буду ждать.

Я, улыбаясь, попрощался с Гришей. Моя последняя улыбка вызвала аналогичный ответ. Ему было очень приятно, и я был счастлив, что мог доставить бедному старику немного радости.

На следующий день, возвращаясь из школы, я вновь встретил Гришу. Он стоял в том же месте в той же одежде, оперевшись на грабли. В левой руке он держал большой пакет. Гриша ничего не делал, он не двигался, и даже лицо его не было задумчивым. Он просто бессмысленно стоял. Зато, увидев меня, он быстро повеселел и заулыбался.

– Здравствуйте! – сказал я, подойдя к Грише. – Как поживаете?

– Привет, привет! – не к месту сильно похлопывая меня по плечу, громко отвечал Гриша. – Как поживаю, спрашиваешь? Эх… Кхе… Да как я поживаю? Все так же. Да уж, конечно же! Пять лет все так же. Вот, видишь тот дом, пятый? И вот это место. Это мой участок, на нем я и поживаю уже пять лет. Вот так проснешься с утреца и пойдешь работать на полдня. Придешь, теле… этот… включишь, смотришь, или, может, газетку почитаешь же. А потом, там, картошечки с хлебушком покушаешь, и все. А затем опять все по новой. И…

– А вам так не скучно жить? – с негодованием спросил я.

– Скучно? Да что это ж такое – скучно? Нет, скучать мне не приходится. Скучать скучно, мой друг! Кха-кха… Да и разве позволит мне мой участок? Природа то, вот, не дает расслабится. Листочками землю посыпает все, а мне ходи, убирай. Да и люди тоже. Вот, все выгуливают собак, и не думают же, что убирать это кому-то надо. А участок сам не умывается! Никогда! Но разве же они поймут? По их разумению все так, само случается. Но а почему ж так? Ведь чтобы чисто было, должен выйти дворник Гриша, почистить дорогу, листья убрать же. А они ж не видят! Они меня толком не замечают. Вот ты мне время сказал, ты молодец… А для них я что? Видишь, грабли мои… А для них я – эти же грабли… Кхе…кхе…

Гриша сильно закашлялся. Во время противного, вязкого кашля, я обдумывал его слова. Действительно, почему участок, по которому ходят тысячи, моет один? Вопрос пронесся мимо меня, я понял, что не хочу думать. Мне опять стало жалко Гришу. Особенно подействовало на меня его мертвое неэмоциональное лицо. Он говорил, а чувства выражались только в голосе – не в глазах, не в изменении черт лица. Они оставались такими же, как были вначале – недвижимыми и потухшими.

Через минуту беспрерывного кашля, Гриша достал из кармана брюк пачку сигарет «Беломор». Достав одну, он положил ее между губами и принялся доставать из другого кармана спички.

Я хорошо помню этим моменты. Какую боль они приносили мне! Наблюдать за процессом курения худого безжизненного тела этой дешевой чуть ли не даровой отравы было невыносимо для меня. Я не выдержал и попросил:

– Не надо… Пожалуйста, не курите.

Гриша удивлением посмотрел мне в глаза, но все же зажег сигарету.

– А ты действительно добрый, – затягиваясь, говорил он. – Прямо как мой сын же. А… Не смолить – это уже все. Тебе курить вредно, а мне-то что ужо? В могилу скоро – там и брошу. Хе! Да-а-а… Для меня теперь главное сигарку бросить не на асфальт – в ящик. А то на асфальт брошу, потом самому поднимать придется. Нагибаться лишний раз. А это, знаешь же, нелегко для меня.

И он в очередной раз затянулся. Кожа-гармошка растягивалась на его лице, ветхая шея еще более выставляла на показ кадык, а черточка между черным табаком и белым пеплом медленно ползла к руке Гриши.

– А скажите, – начал я вопрос, еще не зная, чем его закончу. Но мне нужно было что-то спросить, разрешить сомнения, выросшие из воздуха. Я еще надеялся, что все не так плохо, надеялся, что жизнь Гриши не такая несчастная. И этим вопросом я надеялся оживить свою мечту.

– Скажите… Вы одни живете? Или с кем-нибудь общаетесь? Где ваши родственники? Или одни?

– Один.

– Как? Да не может быть. Ну не может же… Совсем один? И друзей нет?

– Нет у меня друзей, – будто с высокомерием отвечал Гриша. – А где мне их взять? Были, так тех уж нет. А те, что есть – где они? Тут, в городе, нет для меня друзей. Кто ж станет моим другом, приятелем? Ты вот, один время мне сказал, говоришь со мной… А другие? Да кому я нужен? Нынче не со мной людям интересно же говорить. У вас уж другие интересы. Вам люди нужны умные, чтоб в пиджачке да в туфлях… А я? Да посмотри ж на меня. Легче плюнуть, чем доброе слово сказать… Кха… С кем мне говорить? Только с дворниками. Но разве ж с ними поговоришь? У них все об одном и на одном держится – водка.

– А вы не пьете? – случайно вырвалось, и лишь через секунду я понял всю некорректность этого вопроса. Я покраснел.

Гриша вздохнул и ответил:

– Пил… Уже напился. Больше не хочу уж. Да станет ли легче? Да и где ж деньги взять? Уж лучше хлебушку буханку куплю ж. Нет, это не для меня. Противная мне водка стала. Не могу, не хочу и не буду.

Я сильно удивился. Профессия такого типа людей как Гриша и водка в моем представлении были неразделимы. И тут я почувствовал пробуждение уважения к старику во мне. Сейчас он мне казался просто одним из несчастных дворников, без образования, без перспектив; теперь он был для меня дворником, но другим, одиноким, благородным, но еще более несчастным за счет своего благородия. Однако это лишь увеличило жалость во мне к этому человеку.

Минуту мы простояли молча, разглядывая асфальт. В руке Гриши остался маленький окурок, но он не выбрасывал его, а медленно, не спеша, очень медленно докуривал.

– А знаешь же, у меня ж сын скоро приедет, – бодро начал Гриша.– Вот он – мой друг, он – мой дом, он – моя радость, вместо водки, он – все для меня. И он скоро приедет! Тогда-то и я заживу. Может же, не придется даже на этом участке жить… Может… Возьмет меня к себе… Да не «может», а точно! Я точно знаю! Мой Вовка. Я тебя с ним познакомлю ж. Обязательно. Он у меня добрый, хороший такой, ты сам узнаешь же. Кхе-кхе…

Разгоревшиеся пламенем надежды, добрых воспоминаний и единственной радости глаза старика закрылись от очередного приступа кашля. Наверняка он был чем-то болен. Или причиной этого были сигареты, покрывшие душной плесенью легкие…

– Сынок, тебе уже пора, наверное, – как-то воздушно произнес он, откашлявшись.

– Да, наверное мне пора… – с некоторой обидой ответил я. – До свидания.

– Нет… Я не это хотел сказать… – на лице старика отразилась досада. Но через секунду он продолжил. – Да… До завтра. Ведь до завтра? Ведь до завтра?

Я ответил положительно и пошел домой. Но, сделав несколько шагов, я стал корить себя за то, что не постоял еще несколько минут с Гришей. Мне стало обидно, я с улыбкой на лице развернулся к Грише. Но он не смотрел на меня. Он вертел в руках грабли, и изучал их конец. А рядом с ним, на асфальте, лежал маленький белый окурок…

Придя домой, я сел за обед. Обжаренная до блеска аппетитная курица, обсыпанная зеленым свежим укропом, с золотистой порезанной на мелкие ломтики картошкой и стакан виноградного сока манили меня на столе. При виде еды грустные мысли об одиночестве и наивной простоте Гриши сменились мыслями о его бедности. Аппетит тут же потерялся в веренице мыслей о неравности людей. Передо мной – курица, перед ним – хлеб. Передо мной сок, перед ним – ржавая вода из-под крана. В холодильнике у меня лежит сладкая конфета, он же обнаружит там надсмехающуюся пустоту. А кто я? Что я сделал? Сделаю? Это еще вопрос. А Гриша… Да, пусть он не научный работник, пусть он не заведующий кафедрой в МГУ, пусть он не таможенник. Пусть он простой дворник. Но он ЧЕЛОВЕК! Так почему же в его жизни, даже когда он был моего возраста, ни разу не было того, что есть у меня?

Я отодвинул обед. Просидел одну минуту в задумчивости. Придвинул тарелку с курицей и принялся ее есть. Но не так, как раньше. Теперь я ел медленно, тщательно пережевывая каждый кусочек, оказавшийся у меня во рту. Я ел с наслаждением, ценя.

Весь оставшийся день я мучался одной идеей – при следующей встрече с Гришей предложить ему деньги (у меня были кое-какие накопления) и просто так отдать их ему. Однако я знал, что не сделаю этого. Не потому, что мне было жалко денег, а потому, что мне было стыдно. И осознавая свой стыд перед добродетелью, я на момент возненавидел себя…

Каждый день я стал видеться с Гришей. Мы говорили с ним, вернее, говорил он, я только слушал, иногда по полчаса, иногда по часу. Каждый раз его глаза загорались при виде меня. Я стал для него единственным источником света во мраке глухой жизни. Я чувствовал, как Гриша наслаждается этим одним часом, который он проводит со мной. Никто его никогда не выслушивал, не сочувствовал, никто не подходил к его проблемам с такой искренностью, как я. Да и кто еще мог? Он общался только со мной. И пытался вывалить за этот час как можно больше того, что накопилось в нем за всю жизнь. Я для него стал идолом. А он для меня?

Для меня он был брошенным родителями птенцом, одиноко сидящим в гнезде. Все, что я могу сделать – отогнать от гнезда бродящего рядом кота, и дать птенцу немного еды. Но ведь это не спасет его. Кот вернется, а еда закончится…

К Грише я испытывал одно чувство – неописуемую жалость. Все, что он говорил, не вызывало в моей душе ничего, кроме боли. И поэтому я доставлял каждый день ему глоток чистой воды из родника, давал возможность выговориться, при этом страдая сам. Но по-другому поступить я не мог. Сострадание двигало мной. Сострадание переливало его горечь мне. Сострадание – единственное оружие в построении счастья. Гриша не получит мгновений радости, тем более счастья, если я, мы, немного не пострадаем…

Гриша говорил обо всем – о своей жизни, о повседневной рутине, о погоде. Но почти все его монологи заканчивались на упоминании о сыне. Когда Гриша начинал говорить о нем, глаза его вспыхивали, голос становился торопливым, громким, смысл жизни чувствовался в нем. И однажды я попросил Гришу рассказать о Володе, его сыне.

– О-о-о! – восторженно говорил он. – Володька – великий человек. У него ж талант! А-а-а… Памятаю, еще в детстве он разные представления нам показывал. Из листиков делал, там, наряды волков, или людей разных и играл сам. И как ловко у него получалось! Да-а-а… Хорошие были ж времена. Все позади. Вот. Ну, он школу окончил. На все пятерки окончил, вот как! Умный он у меня! И добрый-то какой! Никогда со мной не спорил. Всегда меня папочкой называл. Ах, какая ж семья у нас была! Мирная, счас… Кха-кха… Так… И что там? А. И поехал он в город учиться на актера. Не хотел я того, жаль было расставаться. Но что ж поделаешь? И поступил он тут! Сначала в общежитии жил, кхе, потом, квартирку снимал. Я ездил к нему. Ах, помню, как он мне рассказывал о нашем будущем! Ему со всех сторон разные просьбы сыпались. Просили сыграть то там, то там… Я ж говорю – талант! Его сразу заметили. Он мне дом обещал построить, меня там с матерью поселить, и мы жили бы там припеваючи. Потом у него деньги появились, он себе квартиру купил однокомнатную. Тогда– то я и приехал к нему жить… Матренка умерла тогда… А потом же того, в Европу уехал… Фильм снимать его повезли, а он там и остался жить. Заметили, значит. А квартира на мне осталась. И вот, я тут, он там… Уже лет пять. Он мне год назад позвонил, значит, говорит, что контракт какой-то там заключил, теперь денег у него много, что через полгода ко мне приедет, золотом обольет… Только вот, не приехал. Опаздывает. Знать, дел много. Но ничего, я подожду, я ж все понимаю. Но Володька скоро приедет, сердцем отцовским чувствую!

– И что, он вам после того ни разу не звонил больше? – спросил я.

– Хм… – потупившись, промычал Гриша. – Да нет… Да и зачем? У него своих дел много. Пусть свои проблемы ж решает. Я зачем ему буду надоедать? Он меня любит же, я ж знаю. Я уверен. Вот приедет, тогда заживем. Может, к себе, в Европу заберет. Хотя, зачем мне эта Европа? Я только попрошу, чтобы денег мне на еду больше дал. Нет… Он тогда по доброте сердца своего мне денег столько даст, что на всю жизнь хватит. Хе, Кха… Кто ж тогда участок убирать будет?

И Гриша мечтательно улыбался.

Бывало, я задавал Грише философские вопросы. Мне было интересно узнать его мнение. Мнение правдивое, чистое, не залитое краской умных непонятных слов и пустого фанфаронства. Мне хотелось услышать ответ на вечные вопросы простым, человеческим языком.

– Дядь Гриша, а в чем, по-вашему, счастье? – спросил однажды я его.

Гриша на минуту задумался. Во время этой минуты он иногда тряс головой и что-то хрипел. Потом он ответил:

– Знаешь, наверное, счастье в своем занятии. То есть счастье в жизни. Вот я живу, убираю этот участок, и я счастлив, когда он убран. Он убран, тогда у меня есть деньги, а тогда у меня есть хлеб. А что ж еще мне надо? Радости? Так радость-то самая большая тогда, когда участок убран! И все…

– Вы хотите сказать, что вы счастливы?

– Да, я счастлив, – уверенно отвечал он. – А смерть… Нечего ее бояться. Всё и все умирают. Даже сама смерть умирает. А то как же… Вот сын мой приедет. Ты ж знаешь, мне уж тогда вообще ничего не надо будет. Все будет так хоро…Кха-кхе… Кха…Кхм…

Прошло три месяца. Каждый день я разговаривал с Гришей, и мы привыкли друг к другу. Я почувствовал некоторую близость к нему. Гриша теперь перестал быть для меня только объектом сострадания. Да, мне было жаль его, но не так, как прежде. Теперь он стал мне приятелем, с которым было интересно проводить время. Именно – интересно. Мне так полюбилась его речь, ее незамысловатое содержание, что я просто отдыхал, слушая его истории. Я тоже стал ближе ему. Он продолжал называть меня добрым человеком, и однажды даже сказал, что я – его лучший друг.

Но вот мы подошли к самой трагичной части моего повествования.

В тот роковой день моя любимая девушка бросила меня. Подошла ко мне в школе и выпалила: «Извини, но между нами ничего не может быть. Я тебя не могу любить». Мое состояние несложно понять. Все перестало иметь смысл для меня, ведь я любил ее.

Конечно, стоять и слушать Гришу у меня не было ни малейшего желания. Все, что я хотел тогда – упасть на кровать и плакать. Когда я увидел Гришу, его улыбка показалась мне насмешкой над моими несчастьями, а его дружелюбный добрый голос воспринимался мной, как унижение.

– Привет, сынок! – радостно сказал он, встречая меня. – Кха, кхе… куда спешишь? Подожди… Кхе…кха-кха-хко…

В те минуты меня все раздражало. Злость накопилась во мне, и я больше не мог ее сдерживать. И я спустил свой гнев на ни в чем не повинном Грише.

– Дядя Гриша! – чуть ли не крича, раздраженно произносил я. – Неужели вам не надоело молоть языком всю эту чепуху? Нет? А мне надоело. Отстаньте от меня. Хотя бы сегодня. И прекратите, пожалуйста, кашлять. Это меня убивает!

С этими словами я резко развернулся и продолжил путь. На мгновение мне стало легче. Лишь дойдя до самого подъезда, во мне стало просыпаться смутное представление о содеянном.

Я развернулся. Гриша стоял на том же месте, сильно сгорбившись, с опущенными руками. Лопата, бывшая у него при встрече, лежала рядом с ним. Он смотрел на меня. Никогда мне не забыть этот взгляд, эту позу! Он смотрел томно, грустно. Издали было сложно различить черты, но в этой одинокой фигуре, по колено стоящей посреди белого поля, наклоненной набок голове в старой шапке-ушанке, в этой смирившейся улыбке и печальных глазах проглядывало отчаяние. Безнадежное, опустошающее отчаяние. Я не видел слез, но наверняка он плакал. Я постоял пару секунд – он не двинулся. Он замер. Создавалось ощущение, что он вырос из снега, как дерево. Тонкое, тощее, замерзшее дерево, всю жизнь обреченное стоять на одном месте, на одном участке…

Я пришел домой, лег на кровать и стал плакать. Но отчего? Из-за девушки? Я почувствовал отвращение к ней и стыд за свою тоску по ней. Она стала совершенно безразличной мне. Я даже удивился. Но я плакал! Только тогда мне открылся весь ужас совершенного! Из-за какой-то глупой девчонки я ранил и так смертельно раненного великого человека! Я плакал, я искал оправдания перед собой, я пытался отвлечься – но все было тщетно. Я не мог себя простить. Тогда я побежал на улицу в надежде застать Гришу и просить прощения. Но его не было. Не было и лопаты. Лишь белый окурок лежал на белом снеге…

Оставшийся день был пустым и голодным, ночь – бессонной и мучительной, день в школе – неплодотворным и томительным. Но вот я вновь шел домой. Не шел – бежал. Вот я уже во дворе… Но его не было! Не было Гриши! Не было дворника! Участок был без хозяина. Зато со множеством гостей и их подарков – собак, разбросанных бумажек, пустых бутылок…

Не встретил я Гришу и завтра, и послезавтра. Тогда я понял, что не встречу его уже никогда, никогда не услышу его хриплого «знаешь же», никогда не познакомлюсь с его сыном, никогда не узнаю историю его брата Петра…

Через неделю участок обзавелся новым хозяином. Я подошел к новому дворнику и со страхом спросил его, что случилось с Гришей.

– Помер он, – свободно и легко отвечал мне дворник. – Я знаю. Пять дней лежал мертвый, смрад пошел, тогда-то дверь и выбили. Мертвый на диване лежал, а рядом – бутылка водки пустая. Врачи сказали, бронхит какой-то эмфи… Эмфизема, вроде. Да… Чепуха это. Все понятно с ним. Спился – у ж я уверен! Ай! Ну вот! Еще одну собаку выгуливают. И какого черта им надо собак днем выгуливать? Нехорошо…

Откуда-то из Москвы объявился троюродный брат Гриши и организовал похороны. Я присутствовал. Людей практически не было. Когда меня спросили, кто я, я ответил:

– Лучший друг.

Все было тихо и спокойно, прямо как и при его жизни. Ни лишних разговоров, ни слез, ни церемоний. Но что было обиднее всего – на похоронах не было сына Гриши. Он так его и не дождался…

Прошло много лет, но один вопрос так и не дает мне покоя. Он преследует меня по пятам, что бы я ни делал. Везде передо мной появляется лицо Гриши, то, последнее лицо, в последний день… Что же оно говорило мне? Что?