На Главную
Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное

 


        Ambidexter


        По разные стороны


        Рассказ


В “Последнем дне Помпеи” Карл Брюллов изобразил себя в виде одного из персонажей.


Посвящается:

С. Ч., ныне С. С.,

Е. В., светлой ее памяти,

М. М., l'enfant terrible, ты не меняла фамилию?, и

О. К., робко ожидая поодаль.

да не будет между нами обид!

 

 

В анфиладе времен и покинутых временем зданий,

Потерялась Судьба, ненароком забыта за дверью,

Выполняя одно из бесчисленных Божьих заданий.

Постояла, вздохнула, шепнула тихонько: “Не верю”,

И отправилась дальше...







* * *


Знаешь, я окончательно привык к одиночеству. Появились привычки, нарушение которых причиняет мне почти физические страдания. Конечно, это касается повседневных мелочей, ничего серьезного. Но у меня нет выбора, просто однажды я остался один. Вечером я запираю двери и окна, телефон, как обычно, молчит. Это дико, но мне хорошо в моем замкнутом пространстве, я волен делать тут все, что мне заблагорассудится, никто мне не указ. Хочу – разговариваю вслух сам с собой, хочу – молчу, хоть бы сутки напролет. Наверняка в психиатрии это как-то классифицируется. Синдром чьего-то там имени.

 

Новичок Артур Кирич девочками сразу был определен, как “романтик” – симпатичный, но бесперспективный персонаж. Его это не обидело. Несколько раз он появлялся на классных сборищах, однажды одноклассницам даже удалось вытащить его танцевать, и они с изумлением обнаружили, что этот медлительный, немного сутулый парень умеет двигаться под музыку, да еще как! Так, что остальные замерли и смотрели, не отрывая глаз. Но каждый раз большую часть вечера он сидел в углу, довольно много пил, но никогда не пьянел, одноклассники это отметили.

А еще он смотрел. Не жадно или оценивающе, как часто бывает в этом возрасте, а скорее изучающе.

Учителя поначалу насторожились – независимость, если не показная, то по крайней мере, отчетливо заметная и совсем не скрываемая, не сулила им ничего хорошего.




* * *

Как-то мне подумалось, что хочется уйти. Нет-нет, суицид тут совсем не при чем, просто однажды запереть входную дверь, положить ключ в почтовый ящик и уйти. Сесть на автобус и уехать на Петроградскую – доехать до кольца, а там Острова, мои любимые Острова, и обязательно, чтобы была уже осень. Цветастые листья медленно плыли бы по ртутной осенней воде, а Нева неторопливо несла бы их в Залив. Не знаю, что бы я там делал, просто бродил по шуршащим листьям, и мне не хотелось бы ехать домой. Стоп! Начнем с того, что дома у меня нет. Как же мне надоело быть бездомным.

Черт, но как иногда хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, не зря считается, что человек существо социальное. Молчание сутки напролет изменяет личность, в моем случае то, что от этой самой личности осталось. Советуют – заведи кошечку. А я все чаще обращаюсь к тебе: “А помнишь!” – говорю я, и мне не надо ответа.

 

Первый раз я увидел тебя – помнишь, на Каменном. Была удивительно теплая осень, середина сентября, острова утопали в листьях, их никто не убирал. Цветастые листья были везде – на земле, на воде, а те, что оставались на деревьях, расцвечивали небо осенним особенным золотом. Я пришел смотреть на дуб Петра Первого. Он меня притягивал, я любил смотреть на него, иногда прикасаться, он успокаивал. Я стоял на противоположной стороне улицы, опершись об ограду, курил и просто смотрел на то, что осталось от некогда сильного дерева. Огромный мертвый пень, иллюстрация неумолимого тления времени, в нем чувствовалась былая сила. Может быть, сто лет назад кто-то точно так же стоял и смотрел на живой тогда еще дуб, а теперь я смотрю сквозь время в глаза этого человека. Ясно представилась мне эта картина: две эпохи, таких далеких и непохожих, и два человека по разные стороны времени, стоят и смотрят друг другу в глаза. Меня так увлекла эта мыль, что я не заметил, как ты подошла и встала рядом.

– Здравствуй, – сказала ты, – тебя ведь Артур зовут?

– Здравствуй! Я и есть. А ты откуда знаешь?

– Я в девятом “б” учусь. Я тебя в школе видела.

– Почему ты пришла сюда?

Кажется, я ее тоже видел. Тоненькая девочка с копной вьющихся волос цвета патины на старинной бронзе, наверное, красивая – я никогда не разбирался в женской красоте. Она посмотрела на меня непонимающе:

– Почему ты спросил? Когда тепло, я домой здесь пешком хожу. Я Лина.

– А я смотрю на дуб. Я прихожу сюда смотреть на дуб, – мне не приходило в голову, что бы еще сказать. Так мы познакомились.

На следующий день с самого утра шел мелкий дождь. Но после уроков я не поехал домой, а опять оказался около дуба. Мысленно я обращался к нему, то ли спрашивая совета, то ли просто необходимо было выговориться, точнее – выдуматься. Мысль была одна, но назойливая, не давала покоя – вчерашняя встреча слишком мало была похожа на простую случайность. Наверное, ниточки наших судеб уже пересеклись, зацепились.

Вскорости рядом раздался тихий голос:

– Я так и знала, что ты придешь. Здравствуй.

– Я тебя жду, – конечно, я соврал, но тут же принял собственную маленькую ложь за истину, ведь иначе, зачем бы я сюда пришел?

– А я знала, что ты меня ждешь.

Соврала ли ты в ответ? Хочется верить, что нет.




* * *

Сколько времени мне отпущено? Глупо, конечно, даже думать об этом, но не думать не получается. А выходит, осталось не так уж много. Тридцать семь лет я прожил относительно неплохо, следующие четыре – по нисходящей, здоровье неумолимо тает. Процесс нетороплив, иногда почти незаметен, но необратим. Начали отказывать ноги, утешаю себя тем, что без ног можно обойтись. Больше пугает перспектива лишиться зрения, но и с этим можно мириться. Самое страшное – потерять способность здраво рассуждать, грубо говоря, потерять разум. Тогда – конец, причем сам я осознавать этого не буду, но окружающие, как они? Какой обузой я стану! Одна надежда – успеть вспомнить все, и в памяти укрыться. Успеть бы!

 

Мы ушли на Залив, в самый конец Крестовского, к стадиону. Оттуда были видны огни новостроек на Васильевском. Мы сидели на берегу, в сгущающихся сумерках, на каком-то камне у самой воды. Я рассказывал про Север, своих друзей и далекое Баренцево море, про долгую зимнюю ночь и полярное сияние в полнеба. И про “масонскую ложу” на Гороховой, про то, какая удивительная там акустика. Ты слушала внимательно, не перебивая. Ты умела слушать.

– Ты мне покажешь? – конечно, я согласился.

А потом ты сказала, что своего отца совсем не помнишь, а живешь вдвоем с мамой, которая работает в библиотеке. И что ты не любишь классическую музыку, сласти и никогда не будешь знаменитой. Я спросил, почему ты в этом уверена и услышал в ответ:

– У меня нет ни одного таланта, – не кокетничая, не заигрывая – просто выдала информацию.

– У тебя есть талант. Быть. – я сам не очень понял, что хотел сказать, просто вырвалось.

В ту осень Острова стали нашим прибежищем. Мы облазили каждый закоулок, не было такого места, куда бы мы ни забирались.

Был ли у нас роман? Были ли мы влюблены, с пылкостью и страстью шестнадцатилетних подростков? Скорее, нет. Я так и не понял до конца, что это было, и сейчас не понимаю. Просто нас стало вдвое, с самого начала, с первой нашей встречи у дуба. Неожиданно для всех окружающих и для себя, но с тех пор иначе нас не воспринимали – “эти двое”.




* * *

Я стал слишком взрослый, мне трудно вспомнить, что я тогда чувствовал и, тем более, что думал. Мне остается только по крупицам собирать все, что осталось в моей памяти, и уповать на волю провидения, которое не позволит мне отдалиться далеко от истины. Впрочем, что есть истина, для меня так и осталось тайной за семью печатями.

 

Помнишь, как мы сидели на берегу залива, вдоволь намечтавшись и всласть нацеловавшись, усталые и счастливые. Мы удрали тогда с уроков и бродили весь день по осени, а потом вышли на берег Залива, сели на какое-то бревно, обнялись и долго смотрели на воду. Цветные огоньки плыли, подпрыгивая, по темной воде и гасли, немного не доплывая до нас, чтобы зажечься опять у далекого противоположного берега. Была уже ночь, я пошел тебя провожать, и получил нахлобучку от твоей мамы. Зюля сказала, что кто-то из двоих обязательно должен соображать, а мы очень неудачная пара – на двоих у нас нет даже одной головы. Но мы были такие замерзшие и усталые, что она сжалилась, и напоила нас чаем с вареньем из жимолости. Мы смешно прозвали ее: Зюля, чтобы не произносить сложного сочетания “Зоя Юльевна”, даже ей самой понравилось. Знаешь, вкус варенья из жимолости я помню до сих пор.

Наверное, кто-то должен оглядываться назад, так уж вышло, что эта доля выпала мне. И я не жалуюсь, ведь оглядываясь, встречаюсь с тобой взглядом. Когда-нибудь я обязательно расскажу тебе свою жизнь. Все мои сумасбродства, женщин, которые меня любили, но чьи имена я забыл. Все странствия, без которых я не мог обойтись потому, что мне нужен был ветер. Я буду рассказывать долго-долго, ты же знаешь, я умею рассказывать.

А потом ты спросишь:

– А почему ты остался один? – я не найду ответа и скажу первое, что придет в голову:

– Наверное, просто ждал тебя.

В ответ ты засмеешься:

– И для этого потерял остальных?

А разве это важно? Разве сейчас это важно?




* * *

Вчера вернулся домой совершенно подавленный, снова столкнувшись с давно волнующим меня явлением. Иногда каким-то мистическим образом я убеждаюсь во взаимосвязанности всех человеческих судеб, всех без исключения, но разбираться и раскапывать боюсь, это опасно для душевного равновесия.

Мне предстояло закупить еду на неделю. Дело это хлопотное, я ползал по бескрайнему суперу, постукивая костылями и подолгу отдыхая на подвернувшихся ящиках, наконец, докатив до кассы свою тележку, встал в длинную очередь. За стойкой сидела совсем молоденькая девочка, на вид лет шестнадцати. Мне были видны только ее лицо и руки, проворно перекладывающие покупки из корзины на прилавок и резво бегающие по клавишам аппарата. Это лицо показалось мне неуловимо знакомым, я старался припомнить, кого она мне напоминает, но тщетно. Ничем не примечательное, скорее, некрасивое, с крупными невыразительными чертами. Единственно, что обращало на себя внимание, это глаза, живые, искрящиеся, они казались взятыми у другого человека и жили на этом лице по своим законам. Изредка ее взгляд падал на покупателей, и в эти моменты в нем мелькало нечто, напоминающее вопрос. Так смотрят на смутно знакомого человека, как бы спрашивая:

– Где мы могли с вами встречаться?

Передо мной было еще несколько человек, и оставалось достаточно времени, чтобы попытаться разглядеть, что кроется во взгляде этих удивительных глаз.

Когда подошла очередь, я попытался заговорить на своем чудовищном иврите, но тут же натолкнулся на встречную фразу:

– Со мной можно по-русски.

Так, надо попытаться запомнить ее, чтобы в будущем избегать подобных конфузов.

– Отлично. Как вас зовут, не секрет?

– Не секрет. Лина.

Тревожным набатным гулом расплескалось, зазвенело, задрожало это имя в моей голове, разом заполнило все мое существо. Что это, откуда, как? Очередной яркий квадратик бумаги с липкой полоской, какие обычно наклеивают для напоминания, и которые так упорно попадаются на моем пути? Вот почему я не мог оторвать взгляда от ее глаз, вот почему я пытался найти что-то, неуловимо мне знакомое, в чертах ее некрасивого лица. И не находил потому, что эта девчушка совсем из другого мира, ко мне уже не имеющего никакого отношения. Но как она оказалась связана с нашим прошлым, какая нить протянулась через бесконечные лабиринты времени, с чьими еще судьбами оказалась переплетена ее только начавшаяся жизнь?

 

Лахта, уже почти зима. Мы больше не ходим на Залив, да и Острова к концу ноября стали совсем неприкаянны, листва окончательно облетела и уже прибита к земле стылыми последними дождями. Нам больше нечего там делать. Теперь мы все свободное время пропадаем в Лахте, в веселой компании моих друзей декабристов, которые снимают там полдома. Вечером мы топим печку, пьем портвейн и ведем бесконечные разговоры ни о чем и обо всем понемногу. На последней электричке добираемся до города, передача дочери из рук в руки обеспокоенной Зюле сопровождается вечным, но впрочем, беззлобным – для порядка, ворчанием. Первое время она пыталась нас образумить, но скоро оставила свои попытки, как вполне бесполезные. По дороге в город мы грызли мускатный орех, чтобы избавиться от неделикатного запаха дешевого портвейна.

Мы только что проснулись, в окно уже забирается робкий бледный рассвет.

– Что теперь будет!

– Что такое? – я открыл один глаз, повернул голову и увидел твои волосы, цвет которых мне так и не удалось определить, они рассыпались по подушке.

– Я не позвонила маме, – удрученно бормочешь ты, – а кто виноват? Ты негодяй, вот!

Я смотрел, улыбаясь, на это очаровательно-неискреннее негодование. Если спросить меня, верю ли я в чудеса, то отвечу утвердительно. По крайней мере, раз в жизни находится место чуду. Я в этом убедился. Знаешь, потом я вспомню это наше утро и подумаю, что вся моя следующая жизнь была только эхом тех минут.

– Между прочим, негодяй всю ночь не сомкнул глаз, пробиваясь сквозь буран к телефонной будке. Твоя мама очень ругалась, но потом велела доставить тебя к обеду и сдать из рук в руки. Принцесса готова получить нагоняй?

– Ты позвонил маме? Какой ты хороший!

Как иногда хорошо совершать маленькие подвиги! Мне было сильно не по себе, когда я услышал далекий голос Зои Юльевны в телефонной трубке. Я стал сбивчиво, заикаясь и смущаясь, придумывать трагическую историю про отмененную электричку, отключенное электричество и сломанный телефон. В ответ я услышал:

– Передай дочери, что ругаться я буду, но не сильно. А с тобой мы поговорим, когда ты сдашь ее мне с рук на руки в целости и сохранности.

Обратно я почти летел. Стараясь не шуметь, пробрался в комнату, разделся и залез под одеяло. В блеклом свете уличного фонаря я смотрел на тебя, не отводя взгляда, пока не защипало глаза. Ты улыбалась во сне, а я подумал, что обязательно придумаю название для цвета твоих волос.

Это было первое наше утро. Лахта встретила нас пустынными воскресными улицами. Мы шли к станции, взявшись за руки.




* * *

Наверное, ты узнаешь меня, я почти не изменился. Седина и нехватка коренных зубов – пожалуй, это все, что меня отличает нынешнего от того, которого ты запомнила. И я тебя узнаю, память стала ко мне возвращаться. Те полжизни, что мы были врозь, они совсем незаметны, вот увидишь.

У памяти есть удивительное свойство – в какой-то момент она начинает существовать совершенно самостоятельно. Вдруг, совсем неожиданно, она преподносит смутную картинку, блеклую, как старая фотография, спрашивая: а не забыл ли? Если забыл, додумывай, старайся, насочиняй, но не оставляй место пустым. Пустота холодит, отнимает по крупицам твою жизнь, не оставляя надежды на будущее.

 

Происходит что-то классически хулиганское: я лежу кульком на земле, сгруппировавшись, стараясь прикрыть лицо и поджав колени, а меня месят. Их было человек пять или шесть, повод, как обычно, когда надо завестись – они местные, а мы нет. Один подошел к тебе, замахнулся, дальше – все автоматически, я тут не при чем. Драться с детства не умел, поэтому попал хоть и по лицу, но мягко как-то: шлеп. И в ту же секунду оказался на земле. Думаю: меня попинают, выживу, что с тобой. Переворачиваюсь на спину посмотреть, тут же чей-то башмак припечатывается к моему лицу. Успеваю ухватиться за ногу, торчащую из башмака, и изо всех сил дергаю. Нога поддается, раздается арбузный бумк и наступает тишина, тут же нарушенная воплем:

– Сека, менты! – и удаляющимся топотом. Менты оказались дружинниками, милиционер только один, для правдоподобности. Подошли, меня поставили, оглядели:

– Этот вроде целый. Местный кадр как?

– Дышит, затылком приложился. Ну что, вызываем?

Милиционер берет рацию и долдонит в нее:

– Кинешма, пять-пять-шесть, ответьте!

Тот, что меня поднял, на меня еще раз посмотрел и говорит:

– Лицо только вымой, у станции кран есть. Нос кровит и башмак на полфизиономии – мать перепугаешь. И дуйте на станцию, сейчас электричка придет. А наш кадр клясться будет, что споткнулся.

Все-таки меня изрядно пошатывает. Подошел, прижал к себе крепко, ты вся дрожишь, мелко и сильно. Я говорю тихо, совсем на ухо:

– Пошли отсюда. Опоздаем, электричка последняя.

– Ты теперь у меня рыцарь, знаешь? – и улыбаешься сквозь слезы, жалко так.

– Знаю, принцесса.

Первый раз видел, как зеленеют люди. Даже в полумраке прихожей было видно, что Зюля позеленела.

– Только не говори, что просто подрался. Все равно не поверю.

– Я умоюсь, потом все расскажу, хорошо? – я не мог рассказывать, зная, что все подробно написано на моем лице.

– Марш в ванную!

Глянув на себя в зеркало, я содрогнулся. На меня смотрела нелепая физиономия перепуганного подростка, с распухшим носом и бордовым рубчатым следом в пол-лица. И глаза, главное – глаза. Я почему-то решил, что должен выглядеть героем, но оказалось совсем не так. Зрачки испуганно бегают, я постоянно моргаю, а из одного глаза выбивается тяжелая слеза. Ну и чучело...

Когда я добрался до кухни, ты уже совсем успокоилась и рассказывала Зюле про дружинника и мента с их Кинешмой.

– Теперь поделите все это на пять, тогда получится сильно преувеличенная правда, – на самом деле было приятно быть рыцарем.

– Дети, вы меня сведете в могилу, – спокойно так сказала Зюля, даже весело. Сразу видно – отлегло у нее.

– Давайте так: никаких больше поездок, никаких приключений. Артик, а с тобой разговор не отменяется.

– Мама, ты же убиваешь в нем рыцаря! – и немного замявшись, добавила, – а во мне принцессу.

– Потерпите уж. Вы мне целые нужны.




* * *

То, что со мной произошло, не смертельно. На редкость погано, но не смертельно. Я выяснил, что прожить смогу до глубокой старости, если буду прислушиваться к себе повнимательней. Но я не хочу до глубокой! Значит, и прислушиваться не обязательно.

Не обращай на меня внимания, это не я. Слышишь, как стучит сердце? Это чужое, мое так уже не стучит. Мое нехотя сокращается, ровно настолько, сколько необходимо, чтобы снабжать клетки моего организма кислородом. Мой организм состоит из тканей, ткани – из клеток, в них есть вакуоли; я не помню, что это такое, но мне кажется, что именно они стали основным потребителем движений моего сердца. Не обращай внимания, мой организм – досадная случайность, я вынужден с этим мириться, другой формы существования для меня пока не придумано. Но самое страшное, что устал мой мозг. Я так этого боялся, и вот – теперь он устал сопротивляться. Теперь он только нехотя обрабатывает информацию, поступающую извне. Он перестал придумывать жизнь, он и потреблять ее уже не может. Точнее, не хочет.

Разговоры в пользу бедных, сказала бы ты, возьми себя в руки. И была бы права. Ты всегда была рассудительной.

 

Беседа с Зюлей состоялась только через неделю. Ты отправилась в художественную школу, а мы устроились на кухне за чашкой чая с вечным вареньем из жимолости.

– Ты догадываешься, о чем мы будем говорить?

– Не очень, – признался я, – лучше вы сами мне растолкуйте.

– Хорошо, попробую, – она взглянула на меня поверх очков, – ты понимаешь, что ты уже не просто приятель моей дочери?

– А кто? – иногда я горазд на совершенно идиотские вопросы.

– Мы оба не дети. Это уже немного больше, правда? – взглянула опять, – и не красней, как красна девица.

Наверное, мне никогда не отделаться от привычки в моменты смущения густо краснеть, тогда уши становятся малиновыми, а язык присыхает к гортани.

– Я бы предложила вам поселиться у нас. Мы взрослые люди и все понимаем. А мне будет спокойней, когда вы под присмотром. Поговори с Линой, поговори с родителями, и не торопись с ответом. Потом будем думать, что делать дальше. Но для начала мне нужно твое мнение. Позволь не объяснять тебе прописных истин про необходимость иногда принимать решения, хорошо? Такова уж ваша мужская доля. Кстати, как родители смотрят на вас? Мы никогда об этом с тобой не говорили.

– Они не относятся к нам никак. Их мало интересует то, что происходит со мной. Наверное, кроме школьных оценок.

– Это ты брось, так не бывает. Они твои родители, помни.

У Зюли с моими предками почему-то не сложилось с самого начала. Несколько раз они встречались на родительских собраниях, но дальше дежурных вежливых фраз дело не шло.

Потом я отправился тебя встречать. По дороге пытался размышлять, но голова совершенно отказывалась соображать. Зюля мудрая, подумал я, это меня немного успокоило. Сейчас я понимаю, что Зюля была не просто мудрой, она была мудрейшей из когда-либо встреченных мной женщин.

Зюлиной затее так и не суждено было сбыться. Со своими я так и не поговорил, упрямый. А потом все исчезло, цепочка разорвалась.

С годами мне стало ясно, что не в моих силах было противиться року, решение оставалось не за мной. За кем? Этого не знает никто.

Потом, спустя несколько лет, когда тоска уже притупилась и позволила мне размышлять, я стал осторожно возвращаться в то время, подглядывая в щелку, которую судьба так неосторожно оставила в дверях нашего с тобой прошлого. Именно тогда я понял, что мы были безнадежно и тяжело больны друг другом и осенью. Знаешь, я ведь до сих пор так и не вылечился. Тогда ты мне дала желтый кленовый лист, попросила:

– Положи его в книгу, которую нескоро будешь читать. Просто положи и поставь обратно на полку. Когда-нибудь ты наткнешься на этот лист и вспомнишь обо мне.

Я положил этот лист в новенький глянцевый томик Эжена Дени, а когда я открыл его спустя много лет, на страницах разворота остался четкий отпечаток, но сам лист бесследно исчез.




* * *

Тексли Уоррен, американский писатель середины девятнадцатого века, написавший в своей жизни только одну книгу, попал ко мне совершенно случайно и увлек. Его взгляды были не очень оригинальны, но писал он захватывающе. Тема всеобщей энтропии, которая накапливается, со временем охватывая все большее и большее пространство, и в противоположность ей – некая абсолютная точка, стремящаяся впитать в себя эту самую энтропию. Человечество оказывалось где-то посередине, ближе или дальше от этой самой точки. Мне было любопытно продираться сквозь дебри уорреновских умозаключений, и я уже вторую неделю штудировал “Трактат о трех ипостасях”.

 

Я ждал тебя в гардеробе. Вокруг с визгом суетилась малышня, гардеробщица неодобрительно поглядывала в мою сторону.

– Гляжу, какие умные книжки читаешь. Про что хоть?

Я читал Уоррена, перепечатанного под копирку на машинке. Мне было интересно.

– Про жизнь, Марь Федосеевна. Как приходим в жизнь, как уходим, и что из этого получается. И кому это надо.

– Эх, гулять бы шел, вон, солнышко какое. Королевну свою ждешь, поди?

– Жду.

Ты влетела в дверь, запыхавшаяся, лицо покрыто густыми алыми пятнами,

– Он, он... Я... – слова явно тебя не слушались.

– Что случилось? Кто?

Марь Федосеевна прекратила елозить по полу шваброй, отошла в сторонку и стала с явным интересом прислушиваться. Я взял тебя за руку, вывел на площадку и прислонил к стене:

– Теперь рассказывай.

– Он попросил остаться после урока. Он... Он полез ко мне, я... Какой же он гадкий!

– Успокойся. Кто?

– Историк. Он попросил остаться после урока...

– Стой здесь, не уходи никуда. Я сейчас. Только – ни шагу отсюда, и успокойся.

Я стрелой взлетел на третий этаж, вбежал в класс, историк стоял перед доской и что-то писал. Он развернулся, сделал полшага вперед и открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. В этот момент мой кулак уже впечатался в его лицо. Удар откинул его к самой доске, он потерял равновесие и сел около стены, закрыв лицо руками. Из-под пальцев на подбородок стекла темная струйка крови. Я посмотрел на него, и почему-то на мгновение мне стало его жалко.

– Уходи, – выдохнул он.

Я развернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. На этом мое самообладание закончилось. Я смеялся, нет, я ржал в полный голос, захлебываясь и задыхаясь, не в силах больше сдерживать натиск эмоций.

Когда истерика меня отпустила, прошло минут десять. Я спустился к гардеробу и увидел, что ты стоишь там же, где и стояла.

– Ты... его?

– Успокойся. Он жалок, обычный неудачник. Пойдем отсюда.

Смешно, но я даже не помню, как историка звали. Игорь Петрович? Николай Игоревич? Не помню.




* * *

“Артик, мой любимый заботливый Артик! Как мне тяжело прощаться с тобой! Я не смогла, не решилась все рассказать и объяснить тебе сразу, не решаюсь и сейчас. Просто поверь, ты ведь всегда мне верил. Поверь в силу, которая нас разлучает, и поверь, что я делаю все правильно. Я долго, очень долго думала, перед тем, как сесть за это письмо. Ты ведь сам меня учил, правда? Ты говорил, что способность думать – это единственное, что нас отличает от прочих, от растений и животных. Я старалась, Артик, очень старалась. Мое решение не случайно, ты обязательно это поймешь.

Ты прочитаешь эти слова, когда мы будем по разные стороны. Ты сам мне рассказывал, какая коварная это штука – время. Артик, мой почти взрослый мальчик, когда-нибудь мы с тобой обязательно встретимся, и ты меня обязательно узнаешь, из тысяч лиц увидишь только мое. Главное, не забудь, что обязательно должен меня узнать. Если пройдешь мимо, то одной судьбой в этом мире станет меньше.

Мы были в “масонской ложе”, помнишь, как ты привел меня туда первый раз? Мы стояли друг напротив друга, между нами был круглый пролет лестницы, и тихо говорили какие-то неважные и глупые слова, а они отчетливо раздавались за нашими спинами. Я шепотом спросила:

– Ты веришь в меня? – ты резко и даже испуганно обернулся, хоть и видел, что я стою напротив. Почему я теперь вспомнила об этом? Просто, если услышишь когда-нибудь такой вопрос за своей спиной, просто обернись и ответь: “Верю”!

Я понимаю, как я жестоко поступаю. Но Зюле будет намного трудней, чем тебе, поэтому не оставляй ее, у нее больше никого нет. Прошу тебя!

И постарайся меня простить”.

 

– Все кончено, Артик. Все. – ни слез, ни причитаний, только какая-то стальная холодная ясность, жестокая и бескомпромиссная. Внутри что-то оборвалось. Будто струна, связывающая части меня в единое целое, с металлическим щелчком лопнула. Я не стал переспрашивать, я видел Зюлины глаза, они были обращены внутрь. Было понятно, что им нечего стало искать снаружи. Видеть этот взгляд было невыносимо.

Потом были похороны, незнакомые родственники, притихшие и растерянные одноклассники. Учителя с постными лицами и с какими-то очень дежурными белыми цветами, историк, который, встретившись со мной взглядом, заторопился и быстро исчез.

Тем же вечером я уехал к декабристам в Лахту и неделю жил у них. Я им благодарен, они меня ни о чем не спрашивали, а кто-то догадался позвонить родичам, иначе бы те сошли с ума. Меня пытались отпаивать водкой, не без толку, я механически выпивал одну стопку за другой, но оставался омерзительно трезвым. Пытались развлечь разговорами, но я отвечал невпопад или просто молчал. Через неделю я вернулся в город. В школу я больше не пошел, а в середине лета матери позвонил директор и попросил забрать справку о том, что я прослушал курс средней общеобразовательной школы, но не получил аттестата.




* * *

Интересно, откуда мог взяться совершенно осенний желтый лист в жарком июле на каменном полу посреди комнаты? Вернувшись в свою затхлую конуру, я распахнул дверь настежь и включил вентилятор, чтобы выгнать накопившуюся за день духоту. В ответ на мои действия раздалось слабое царапанье, и из-под стола медленно выполз сухой вычурно-резной лист. Я точно помнил, что еще осенью старательно вымел изо всех закоулков упрямые листья, норовившие вытеснить меня из дома, а потом перед Новым Годом затеял генеральную уборку, и тогда никаких листьев не было и в помине. Будем считать, что этот ловко спрятался. Аккуратно взяв его за сухой хвостик, я вынес лист на улицу и выкинул подальше в густые заросли розмарина.

Можно было бы считать инцидент исчерпанным, а эпизод немедленно забытым, если бы я не наткнулся на тот же самый, я уверен, что именно тот же лист, придя домой на следующий вечер. Он нагло, даже самоуверенно лежал на полу в самом центре комнаты. На этот раз мне пришло в голову рассмотреть его подробнее. Первая странность, замеченная мной, натолкнула на мысль о вечных моих спутниках – ярких флажках – напоминалках. Лист был кленовый, несмотря на то, что во всей округе нет ни одного клена, такими листьями усыпаны осенью Острова. Вторая странность – лист был совершенно плоским, будто только что вынутым из книги, где служил долгие годы закладкой. Автоматически я взял с полки затрепанную книжку стихов Эжена Дени, сопровождавшую меня все эти годы, открыл его на первой же попавшейся странице и вложил свою находку туда.

 

Потом моя жизнь потекла по извилистому руслу, порой с остервенением бросая о камни, а порой подолгу не выпуская из сонных неподвижных заводей. Шли годы, сначала я их не замечал, теперь каждый отмечается жирной галочкой где-то у меня внутри, напоминая о необратимости и скоротечности времени. Рядом всегда были люди, я не помню и половины. Друзья, просто приятели, любовницы или случайные женщины, я понимал, что они стараются заполнить мою жизнь, но не понимал, зачем.

Я часто менял жилища, но где бы ни жил, в первую очередь вешал на стену твой портрет, ученический карандашный набросок, который ты принесла из художественной школы. Просто привычка, или скорее, рефлекс. Иногда у меня спрашивали, чей это портрет, я молчал. Изредка, чаще – случайно заночевавшие подруги, бывали чрезмерно настойчивы, тогда я их просто прогонял.

Чем осталось во мне то время? Наверное, еще одной реальностью, в которую я время от времени прячусь, чтобы не смотреть в глаза себе сегодняшнему. Чем старше я становлюсь, тем острее чувствую каждую неправильность, каждую ошибку, совершенную мной, каждую царапину, которую так и не сумело вылечить время.

Тогда, в прошлой жизни, мы подружились с твоей мамой. Горе ее здорово подкосило, и только теперь я понимаю, что оказался единственной ниточкой, связывающей ее с тобой, теперь получается, что с нами. Перед самым отъездом я зашел попрощаться. Она грустно посмотрела на мои костыли и сказала:

– Вот и ты уезжаешь, – и добавила – вряд ли мы увидимся опять.

Не увиделись. Прошлой осенью я приезжал. Позвонив еще из аэропорта, я услышал чужой голос.

Когда мы сидели в твоей комнате и перебирали старые школьные фотографии. Зюля сказала:

– Больше всего я боялась, что вы поженитесь. Представляешь, какое сочетание получилось бы!

Я не представлял. Как ты думаешь, что бы с нами стало?




* * *

Пожалуй, когда придет пора, я вернусь на те наши Острова, которых давно уже нет. Я не хочу бесконечной череды перевоплощений, мне достаточно просто еще одной, пускай последней, даже после-последней, попытки. Теперь я готов.

Мы еще раз встретимся около нашего дуба, я сломаю и подарю тебе ветку с желудями и охряными листьями, и мы пойдем, не торопясь, по нашей шуршащей осени к Заливу. Потом сядем на самом берегу и станем смотреть на огоньки далеких новостроек. Я придумаю нашу историю, только немножко исправленную, и расскажу тебе. Про то, как однажды десятиклассник Артур встретит свою Лину, которая учится в девятом “б” в той же школе и живет на Петроградской. Может быть, на этот раз они подумают о том, что будет с ними через несколько десятилетий, и останутся вместе. Прости, я не стану давать им другие имена, когда-нибудь эта история обязательно будет правдой. В ней все будет по-настоящему.

А к вечеру замерзнем и отправимся домой.




Июнь-август 2004






 

 


Рассылки Subscribe.Ru
Подписаться на NewLit.ru

 
 
 
 
 
  Интересные биографии знаменитых учёных, писателей, правителей и полководцев
 

 

Новости Авторы Проза Статьи Форум Карта
О проекте Цитаты Поэзия Интервью Галерея Разное
На Главную
  • При перепечатке ссылайтесь на NewLit.ru
  • Copyright © 2001 – 2006 "Новая Литература"
  • e-mail: NewLit@NewLit.ru
  • Рейтинг@Mail.ru
    Поиск
    Журнал «Новая Литература»