Расплавленная июльская суббота обещала быть отвратительной, и Григорий ей в общем-то верил. На будильнике была половина третьего, а он только час, как встал, или точнее сказать, вывалился, вытек из кушетки, шаткий и абстрактный, не ногами и не руками, а полуразвитыми щупами, что ли, исследуя новорожденный враждебный мир.

Вокруг него в буквальном смысле кипела кухонная, бесцельная на его взгляд – ведь есть он все равно не мог, – суетливая жизнь. На засаленной газовой плите готовилось нечто, обеспечивавшее раньше – много раньше – прямой путь к его сердцу, а сейчас потерявшее какой-либо вкус в ходе конвейерных повторений. Рядом происходило постепенное магическое исчезновение луковиц и моркови, безжалостно, кровожадно превращаемых в мелкую стружку. Это было ему особенно противно и вызывало даже непристойно болезненные ассоциации. Тут же безобразно гремел (а на самом деле так себе посвистывал) вскипающий чайник – уж совершенный бред: в такую-то жару! Весь этот многогранный процесс подогревания и без того раскаленного воздуха казался уныло распятому, как бы растаявшему на кушетке Григорию и смешным и жестоким; та же, кто создавала сей шипящий и булькающий мир, представлялась и вовсе – суккубом из беспробудного кошмарного сна. Если вдуматься, такой и видел он в последние годы свою располневшую, расползающуюся словно бы во все стороны его света, назойливо энергичную супругу – призрачным существом, зачем-то намертво втиснутым в запыленную (и пожалуй, черную в перспективе) рамку его бледной жизни, привычным злом, что мерещится ему каждый день с маниакальной навязчивостью персонажей Стивена По и Эдгара Кинга. Словом, все было так, как бывает лишь с тяжелого похмелья, когда стая бешеных, скребущих когтями-лезвиями кошек впивается в обнаженный мозг, а пиво способно остудить лишь малую часть взбунтовавшихся органов правящего тела, и даже нет сил просто выйти, испариться (вот именно, испариться!) из этого кипящего ада, в который забрел по странной прихоти судьбы – вспомнить бы: зачем?

Так, периодически целуясь с ней, сидел он – крепко, однако несколько небрежно скроенный человек со смутно намеченным буду­щим ожирением, чем-то неуловимо связанным и с растущим объемом жены (так, что получалась у них арифметическая прогрессия, в самой страшноватой точности которой уже чувствовалось что-то обречен­ное), с почти горбачевским родимым пятном – но не на лысине, коей не было, а на вспотевшем лбу – и глубоко посаженными цепкими гла­зами, глядящими как бы из амбразуры крупного одутловатого лица, которое, впрочем, многие находили привлекательным. Был он ни юн, ни стар, а как-то так себе. Даром что незаметный паучок времени, рев­нивый к веселью, сплел в оттенках его улыбки зачаточную сеть мор­щин. Так воскресал он из ниоткуда, жадно целуя ее - она звалась “Балтикой № 3”.

Григорий лениво, по привычке смотреть вообще, следил за передвижениями обезличенного зада, обтянутого ядовито-зеленым вьетнамским халатом, размышляя о том, почему он здесь, для чего все это, и как вообще он мог сюда попасть. Сюда означало в данном случае не столько обычную постсоветскую кухню – с “Маяком” и “Орском-4” – хрупко обеспеченного бездельника, сколько всю его душную, тошную серую жизнь. Такие мысли приходили, конечно, и раньше, в основном в подобных же сложных состояниях, но как-то так вскользь, рутинно – мол, всем тяжело, – а сейчас вдруг появилось действительное осознание пропасти, даже не пропасти, нет, гаже – болота, сотворенного им самим, куда его неминуемо засасывало, затягивало с каждым годом по чуть-чуть. Разве это слышалось ему в марше Мендельсона, а если что и виделось в этом смысле, так только бесконечная пропасть в небо, в солнечное искрящееся счастье; и вот результат: жара, перегрузка, оплавленный Икар, словом – турбулентность. И в этот день жутковато было представить, что когда-нибудь придется сыграть серебряную свадьбу, и может, им даже поверят.

“А что, собственно, меня с ней связывает? Квартира? Несколько докумен...”

– Возьми там бутылку, – сказало ядовито-зеленое существо, и хмурое лицо Григория мгновенно ожило и засветилось надеждой на чудо: может вчера одну не допили и притащил-таки домой; но почему предлагает? – скорее, она бы спрятала. – Да не под столом. На столе.

Естественно, надежда тут же угасла, и он уже с отвращением передавал ей подсолнечное масло.

Сцена показалась Григорию невыносимой. Он сгреб в охапку плохо стыкующиеся части себя и, проклиная непотребными словами ополчившийся на него мир, пополз в спасительную гостиную. Там, согнав с дивана Рокки, виновато завилявшего обрубком хвоста, он развалился – в буквальном смысле слова – и понял, что встать больше, видимо, никогда не сможет, даже если случится пожар; тем более, что и так внутри все горело, трещало и скрежетало, словно там, в глубине его хаотичного естества, маленькие неусыпные кузнецы ковали заостренное оружие и тут же на месте проверяли его боевые качества. Внезапно на ровной поверхности головной боли всплыло воспоминание об утраченном: на кухне он позабыл запас пива, полчаса назад купленного в волшебной палатке внизу, для поддержания хоть какой-нибудь жизни, что упрямо ворочалась в нем, несмотря на старания кузнецов.

“Боже, за что все это?!” – крикнул Григорий мысленно, а потом вслух и весьма громко в сторону кухни:

– Эй, принеси мне пива!

– Еще чего, – раздался кощунственный ответ.

Беззвучно, но гневно сетуя на вечное непонимание полов, он заставил себя подняться и снова поковылял на кухню. Заграбастал оставшуюся “Балтику” в свои дрожащие объятия. Едва не упал, больно и злобно ударив головой удивленный дверной косяк, отчего содержимое мозгов, как ему почудилось, точно окончательно рассыпалось на мелкие разрозненные детали. Но главное, спасен основной груз! Осторожно, с драгоценными бутылками вместе, рухнуло и растеклось по дивану то, что осталось от Григория. Оно попыталось задремать, но без особого успеха. Ныли царапины на теле.

“А откуда, кстати, взялись эти...”

И тут будто вспышка молнии озарила его распухшую голову – он вспомнил все – все, из-за чего, кажется, и был сегодня так по особенному ужасен весь этот опостылевший быт.

– Оля, – прошептал Григорий, и сразу стало светло и покойно.- Оленька...

И он увидел все заново.

В чудом сохранившемся островке отжившей свое страны перевыполненных планов по наверстыванию отставания под названием “конструкторское бюро №116”, где он довольно успешно, как, впрочем, и прочие, создавал иллюзию работы, могли, поскольку очень любили, временами выпить. Поводом могло считаться что угодно: начиная от дня рождения Че Гевары и заканчивая традиционно помпезным юбилеем Главного, что и случилось на сей раз – ближе к вечеру пятницы.

Конечно народу в оккупированный актовый зал набилось больше, чем могло поместиться за сдвинутыми столами, что нетерпеливо сволокли со всех уголков здания. Конечно произносились робкие, или наоборот, громко-пространные с множеством витиеватых ответвлений тосты – последние были прямо пропорциональны либо достатку говорившего, либо степени его опьянения. Конечно, что было самой трудно перевариваемой частью, Главный по традиции исполнил любимую жалистную песню далекого таганрогского детства, аккомпанируя себе на аккордеоне.

Разумеется, Григорий частенько видел пьяные довольные лица сослуживцев, но зрелище такого масштаба буквально потрясало воображение. Он не одобрял подобных мероприятий, где мутно зоркие глаза начальства мельком, как бы походя, наблюдали: кто, с кем и в каких количествах, что потом могло закончиться весьма плачевно – ближайшей поимкой с поличным на рабочем месте. Однако сам он почему-то весьма плачевно напился и, спустя некоторое время, оказался на квартире Сереги – закадычного приятеля, беспробудного оптимиста. Это было неизбежно, и Григорий давно смирился с мистическим фактом своего постоянного фатального появления здесь ночью; словно некие праздничные ангелы относили его подальше от опостылевшей за одиннадцать пустых лет брака жены в эту уютную своим беспорядком и веселым одиночеством квартиру убежденного (а быть может, и вынужденного) холостяка.

– Вот ты, Гриша, – говорил Серега, очень худой, поразительно бодрый тип, с удивительной, как считалось в КБ, харизмой, разливая по замусоленным рюмкам (в который уже раз?) их любимую “Костромскую”, называемую по родному “Конструкторской”, – видел, чтобы я тебе жаловался? Да что тебе. Ты видел, чтобы я хоть кому-то...

– Н-не видел, – лаконично икнул Григорий, туманно соображая, что, может, разве что слышал когда-нибудь.

Беседа, помнится, шла на типичную для мужского застолья жизнь-дерьмовую тему.

– Во! – Серега поднял торжествующий замасленный палец. – А знаешь почему?

– Почему? – с глубоким интересом спросил Григорий, поражаясь тому, что его язык работает еще довольно сносно.

– А потому, Гриша – ты рюмку-то бери, – что, ежели вдуматься, то жаловаться вообще не на что.

– Это к-как?

– А так. Перестань икать. Вот тебе простейший пример... Нет, погоди, сперва выпьем... Ну, за Главного! Чтоб он сейчас коньяком поперхнулся... Уф... Ешь, ешь, не стесняйся. Ну так вот. Простой эксперимент. Назови мне любую свою проблему, а я ее превращу в... – Серега замялся, долго копался в остатках словарного запаса и наконец нашелся: – в наоборот.

Григорий не все понял, но согласился.

– Ну, это… – начал он, – вот детей у меня нет, и что ужасно, Серег, не хочу я их.

Икота, похоже, прошла.

– Ха! Ну это проще простого. Здесь же сплошные плюсы: зарплату не сожрет чертово детское питание, никаких тебе проблем с воспитанием... – видал, аж стихами заговорил! – квартира всегда будет твоя, а не детей, а главное, тишина-а.… А еще представь: сделаешь ты, скажем, сына, а он вырастет и станет вторым Чикатило.

– Ну это ты загнул, – испугался Григорий.

– А что? Всякое бывает, – не унимался Серега, разливая новую дозу “Конструкторской”. – Правда и тут можно найти свой плюс: будешь отцом известного человека. Ты посмотри на меня. Разве я хреново живу? Какая жена? Какие дети? Бред. Все это бред и чепуха, наносное...

Разговор в подобном ключе продолжался, кажется, еще часа полтора, пока Григория наконец не потянули к дому смутные магнитные колебания, улавливаемые маленьким тихим семьянином внутри него, загадочным образом одолевшим огромного и распаляющего беса, звавшего напротив куда-то в ночь. Его разрывали противоречивые желания. Какое-то время в раздвоившемся сознании происходило вялое сражение между необходимостью уйти и искушением остаться и допить-таки, казалось, нескончаемые запасы припасенного спиртного. Но второй пункт отличался своей физической невыполнимостью, меж тем, как Серега не сдавался и был готов еще на многое. Словом, победила семья. Уйти от Сереги было крайне сложно, но сконцентрировавшись, ухватив за волосы брыкающуюся разгульную девку-волю, всего через полчаса Григорий вырвался и колобком покатился в остывающем зное московской ночи к своей лисе. Путь был не далеким – домов семь-восемь.

К тому моменту он впал в состояние особой хмельной эйфории, когда все любопытно, чувства черно-белы, и все вокруг друзья, или соответственно – враги, а сам ощущаешь себя бесстрашным гонконговским героем. Поэтому, когда приблизительно на середине пути до Григория долетел тонкий женский крик: “Помогите!”, а затем – как будто треск разрываемой одежды, он в пьяном порыве (был бы трезвый, прошел мимо наверняка) поспешил как мог туда, откуда слышалась вся эта возня – на детскую площадку в глухом дворе, где, наполовину скрытые кустами, виднелись две борющиеся фигуры: одна крупная, другая – значительно меньше. Схватка происходила прямо в железных недрах больших, вроде двухместной люльки, качелей, которые – сами, как живые – свихнувшимся маятником метались из стороны в сторону.

– Пожалуйста, помогите! – снова донеслось оттуда.

Как ни странно, в этом выкрике, быть может, из-за нелепого “пожалуйста”, звучал не то чтобы страх, а скорее – просьба рационально мыслящего человека. Так мог крикнуть, скажем, отважный ребенок, схватившийся со старшим товарищем, но не рассчитавший собственных сил и подзывающий приятеля.

– Я иду! – заверил новоиспеченный приятель, неуклюже продираясь через колючие заросли (“что за дурацкое растение, твою мать!”), нещадно царапавшие шею и руки.

“Что по-дума-ет жена?” – размышлял Григорий мимоходом, лихорадочно вспоминая, как лучше всего “выключить” человека, однако в мозгу почему-то возникло лишь яркое, но некачественное и в полосках, изображение Джеки Чана.

– А ну стой! – раздался все тот же девичий звонкий голосок. – Сейчас тебя отделают!

– Отпусти, сука! – это был мощный бас, но звучавший, пожалуй, панически и виновато.

И почти было пробравшись к качелям, но сквозь декорации деревьев еще не видя представления, Григорий опять четко услыхал звук раздираемой ткани.

– На! Вот стерва, бля! – с ноткой восхищения проорал кто-то.

“Вот тебе и второй Чикатило...” – пронеслось в голове Григория, после чего родился смелый логический вывод: “Да, с сыном стоит повременить”.

Когда Григорий наконец просочился к месту боя, то сперва краем глаза заметил огромную, внушающую здоровое недоверие к собственным силам, мужскую тушу с голой, расцарапанной в кровь спиной, со спринтерской скоростью удалявшуюся по направлению к шоссе (“догнать?.. а зачем?”), и только потом разглядел ее – растрепанную, еле переводящую дыхание, в порванной клетчатой рубашке – так, что была видна почти вся маленькая лунно-белая левая грудь, – впрочем, сияющую и довольную их общей победой. Она смеялась. Смеялась! Так, часто дыша и как-то гортанно посмеиваясь, она полулежала на одном из сидений, параллельных друг другу, где еще только что, а быть может, и долгое время до того, она сражалась с чужой похотью, видимо, уже одержавшей первую победу над своим хозяином. Вряд ли она была испугана. В правой руке зажата разодранная, превращенная в своеобразное знамя, трофейная майка с подходящей надписью: “На-на”. Под удлиненными, округло острыми ногтями застряла свежая кровь, похожая на алый лак. Темный рот приоткрыт. Во всем этом было что-то трудноуловимо извращенно чувственное, не осознающее самое себя. Она вся так и светилась наглостью, беспутством, азартом, но в тоже время, чистотой и наивностью ясноглазого ребенка. Она была горда и прекрасна. Она была Победительница.

Что еще он мог сказать о ней, вспоминая, мучительно сладостно вспоминая чарующий образ. Свет, падающий с луны и дальних шоссейных фонарей, набрасывал ее портрет только легкими штришками, и все же было видно, что это совсем юное создание – возможно, лет пятнадцати. Ее внешность относилась к той породе слегка неправильной вневременной красоты – ибо ее признали бы и века на два раньше, – что мгновенно, одним щелчком длинных нежных пальчиков, разрушает размеренную жизнь мужчины. Ее тело было тонко и гладко (как жаль, что запахнула край рубашки) вылеплено с претензией на вкус и оригинальность – и сверкало той настоящей невинной свежайшей молодостью, какую не встретишь уже у двадцатилетних красоток. Придраться можно было разве что к несколько широким бедрам; вероятно, из-за этой малосущественной мелочи на ней и была свободная слишком длинная для лета юбка смутного цвета. Бедра... Да разве он был против чего-то индийского в ее с ума сводящей фигурке!

“Вероятно высокая”.

У нее были рыжеватые стриженые под мальчика волосы, высокий лоб, молочно-белая кожа – “аристократическая” – этот стандартный эпитет пришел тогда на ум Григорию, трезвеющему все более под ее гипнотическим взглядом. Взгляд... Да, вот, что было в ней главным: глаза – неуловимо потусторонние, огромные и вдумчивые, лучистые глаза кошки. Или то была кошка с человечьими глазами? В ней ощущалось роковое противоречие, изъян слишком хрупкой красоты, нечто противоестественное – таких он никогда не встречал в здешней жизни. Таких просто не бывает на свете. Она, временами приподнимаясь на сидении, плавно раскачивалась, словно бы не относясь ни к этой земле, ни к этим небесам.

И так, в неловком молчании, тоже покачиваясь – практически в такт, стараясь побороть одышку, Григорий стоял перед ней и не знал, что сказать, что предпринять. Она сама помогла ему.

– Ты мог бы спросить, – сказала она, как ни в чем ни бывало, – все ли у меня в порядке. Так всегда спрашивают люди.

– Да, конечно, – пробубнил он, даже как будто стесняясь ее всепоглощающих глаз, но ничего не спросил.

“Не заикать бы.”

– А ты смешной, – она спрыгнула со своего трона (действительно – высокая) и принялась что-то выискивать в зарослях. – Помоги мне найти моего утенка.

– Утенка? – удивился Григорий, но все же стал прилежно шарить по кустам.

– Как тебя зовут?

– Григорий.

– Гри-и-ша, – протянула она нараспев, как бы проверяя по звучанию нечто, понятное лишь ей (маленькой колдунье, ученице старой шаманки) одной. – Ну что ж. Вполне сносно.

В этот момент его рука наткнулась на что-то мягкое и вытащила на свет белую кожаную сумочку в виде утенка. Григорий молча вручил ей это сокровище.

– Такой большой и ловкий, – сказала она загадочно и шаловливо, с легким искристым смешком. – Ты, в конце концов, для приличия мог бы спросить мое имя.

– Послушай, – не выдержал Григорий, – тебя, кажется, пытались... То есть, я не это хотел сказать. Он вроде... А ты совсем не напугана, – уж совершенно сумбурно закончил он.

– Конечно, – заверила она без всякого выражения, – если бы не ты, то я не знаю... Кстати, меня зовут Оля.

Они вернулись к качелям, как к некой отправной точке их невозможного знакомства, и не сговариваясь, машинально прислонились к спинке одного и того же сидения (качели сразу осели этой стороной вниз), едва не повалились на песок и расхохотались: она – звонким колокольчиком, он – ее гулким эхом.

– Сядь лучше напротив, Гриша, – Оля сказала это настолько тепло и как-то по родному, что невозможно было ослушаться. – Нам так будет удобнее говорить. Ведь ты не собираешься домой...

Последнее прозвучало скорее утверждением, нежели вопросом, и Григорий окончательно понял, что он действительно не собирается ни только домой, но и вообще куда-либо. Он послушно перебрался на противоположный конец ее колесницы, осознавая всю нелепость ситуации – взрослый тридцатидвухлетний мужчина сидит глубокой ночью на детских качелях с незнакомой девушкой, почти ребенком. Незнакомой ли? Ведь недаром появилось чувство, точно он знает ее чуть ли не с детства – что было бы нереально вдвойне. И сейчас его гораздо больше волновал такой серьезный вопрос (а Григорий весь помаленьку наливался совершенно дурацкой серьезностью и от того, видимо, распухал лицом и багровел): замечает ли Оля, что он все еще изрядно пьян? Стремительно молодеющему и стесняющемуся Герою казалось недопустимым предстать перед ней – пусть не тургеневской барышней, но очаровательно наивным подростком – в этаком виде. Вероятнее всего, это было следствием расцветшего в нем образа Оли, как чего-то первозданно нежного, незапятнанного, словно он мог испачкать ее любой неопрятной деталью из своей неопрятной жизни. Мир совершенно свихнулся. Григорий был кроликом, а она – хитрой манящей змейкой. Под ногами лежали звезды.

– А это, – Оля указала изящным кивком и прищуром хитрых глаз на растерзанную майку, валявшуюся теперь в пыли, – со мной случается часто. Уже привыкла.

“Да. Ты слишком красивая.”

– Лихо ты с ним...

– Не жалеть же мне его. “Нанаец” вонючий!

– Как?.. – переспросил Григорий, почему-то принимая последнюю реплику на свой счет.

– Говорю, будет думать в следующий раз, скот безрогий! Терпеть не могу “На-на”. А ты?

– Это был твой знакомый, что ли? – полюбопытствовал Григорий.

– Да ты что. Просто кто-то не мог пройти мимо.

– Как и я, – произнес он тихо, скорее для себя самого.

– Что ты сказал?

– Так. Ничего.

– Ты странный...

Качели еле слышно поскрипывали.

– Но хороший, – поспешила добавить Оля и неожиданно, улыбнувшись чему-то, начала играть словами – буквально, как кубиками, – шептать, шипеть, в общем – ворожить:

– Гриш-ша хорош-ший... Грише не совреш-шь... Для Гриши... Лож-жь...

Григорий издал загадочный звук: то ли кашель, то ли всхлип.

– Прекрати так делать, пожалуйста, – нервно попросил он.

Она замолчала и с блаженной радостью неотрывно глядела на него – так, что становилось совсем не по себе, – периодически моргая, будто подмигивая обоими глазами сразу.

– Тебе не холодно?

– Нет, Гриш-ш...

– Значит, это был маньяк, – быстро продолжил тему Григорий.

– Маньяк? – усмехнулась Оля с видом знатока. – Шпана пьяная, а не маньяк! Он сначала вроде как знакомиться подошел, а когда я его отшила, что-то ему не понравилось и началось...

– Что ты делала тут ночью?

– Летом я люблю спать на качелях.

– У тебя что, нет дома?

– Ну почему? Есть. И не один. Но разве ты не чувствуешь себя здесь как дома? – Оля сделала своим вкусным голоском ударение на слове “ты”.

Григорий сначала иронично улыбнулся, достал и закурил измятую “Яву”, а потом вдруг понял, как она права: было ли то, что он считал своим домом – таковым, и разве не жил и не чувствовал жизнь по настоящему он только здесь и сейчас?

– Дай мне тоже, – томно протянула Оля, пародируя, вероятно, вульгарную женщину, но вышло у нее это все равно симпатично и невинно.

Он не возражал, хотя в иное время и иного ребенка охотно пожурил бы и даже, может, прочел лекцию, только приказывать что-либо ей – Владелице Качелей – он просто не смел. Григорий протянул ей изогнутую змейку сигареты и дал прикурить. От едкого табака вечно сырой “Явы” его смелую собеседницу с непривычки пробрал кашель, но она решительно справилась с ним и продолжала героически затягиваться.

– Небось, поссорилась с родителями?

Оля молчала.

– Извини, я, наверное, лезу не в свое дело...

– Наверное, – перебила его Оля довольно резко, другим тоном, сразу погрустнев.

Григорий решил не развивать далее неудачную тему, подумав только: “Может быть, у нее нет родителей, живет с каким-нибудь отчимом, или еще того хуже”.

Из густой пустоты спешно вылезла, утвердилась и повисла между ними первая длинная неловкая пауза. В напряженном воздухе нагло звенели комары, не отпугиваемые даже дымом. Один из них был беспощадно прихлопнут ее детской рукой.

– Жена, наверное, волнуется, – вскоре с деланным равнодушием заметила Оля, чудесным образом рождая из тонковатых, но прелестных губ маленькие филигранные колечки сизого дыма, моментально уничтожаемые далеким от искусства ночным ветерком.

– Жена? – повторил Григорий, с трудом вспомнив значение этого слова, поглядел на собственную руку – нет, сегодня он не был окольцован – и с холодным ужасом спросил себя: “Неужели гонит?” – С чего ты взяла, что я женат?

– Такие как ты, Гриша, всегда женятся. Так принято.

– Такие, это какие? – спросил он с наигранной обидой, а про себя усмехнулся: “Что ты можешь знать об этом в твои-то годы?”

– Такие правильные, слабые и добрые, – Оля вдруг приподнялась, ловко взобралась на сиденье, вытянулась во весь рост, держась за верхнюю часть качелей одной рукой, а другую занеся высоко вверх, и сделалась похожа на тонконогого журавленка в мешке юбки, – и конечно, красивые, как эти звезды! – почти выкрикнула она, театрально запрокинув рыжий ежик головки; и сразу стало спокойно от этой ее мгновенной перемены настроения и угадываемого в теплоте интонации обещания чего-то будущего – светлого и сладко-счастливого (губы, руки, смеющиеся глаза).

“Боже, что она со мной делает? Как я смогу уйти?”

Сама мысль уйти от Оленьки куда-нибудь показалась Григорию кощунственной. Он так прочно обжился тут – ? этой чарующей сказке, казалось, созданной ею самой. Все кружилось, как во сне. В жизни медленно появлялся смысл.

– Оля, – наконец решился он, – скажи, мы увидимся еще?

Этот вопрос мучил Григория на протяжении последних чудовищно сокращающихся минут. Хотя они еще не расставались, и даже не смотрели на часы – которых, впрочем, не было ни у того, ни у другого: свои он забыл то ли дома, то ли потерял в юбилейном хаосе, – уже было крайне важным обещание новой сказочной встречи.

– Я скажу тебе это, – ответила она таинственно, подражая языку флирта тех наивных любовных книг и фильмов, что так прижились в России, нисколько не удивившись, точно ждала подобного вопроса, – на прощание, а пока – давай помечтаем. Ты любишь мечтать?

Григорий молчал.

– Это самое лучшее занятие на свете, – Оля пристально глядела на него, как будто требуя подтверждения. – Признайся мне, Гриша, ты когда-нибудь представлял себя другим, ну, что ты родился бы, например, негритенком, девочкой, котенком, ну я не знаю, еще кем-нибудь?

Она задала этот вопрос с совершенно серьезным выражением лица.

– Нет, – ответил он честно.

– А я всегда думаю об этом, – Оля плавно сползла вниз, мягко плюхнулась обратно и с обезоруживающей непосредственностью переливчато рассмеялась, болтая прямо перед ним молодыми, мнимо распутными, такими доступными ножками, насколько позволяла ее смешно подпрыгивающая юбка. – Вот родилась бы я Гришей и сидела бы сейчас на твоем месте.

Григория тоже внезапно разобрал беспричинный смех. Так они сидели и хохотали, болтали разные глупости. Вся его шаблонно сконструированная жизнь до этой ночи представлялась ему не настоящей – пошлейшей шуткой. Он высвободился из кокона – пока еще со слипшимися слабыми крыльями, однако готовый к полету. Никогда еще Григорию не было так легко и так трудно, как вместе с этой диковатой улыбчивой девочкой, знающей, понимающей слишком многое из того, что, по его мнению, она знать еще не могла, которая приобрела над ним – как ему думалось, полностью порабощенным бытом серым человеком – в одну ночь (без ласок, без чего-либо) магическую, зримую власть – власть бесконечности, заключенной в зазеркалье ее горячих зрачков. Но, как ему было хорошо известно, ночь не обладает свойством бесконечности, как впрочем, и счастье. Вокруг заметно посветлело. Настал момент истины.

– Оля, – проговорил Григорий глухо (приказывая телу встать – оно не слушалось) и неуверенно (рушились замки, все проваливалось в бездну). – Мне, наверное, надо идти… Хотя, так не хочется. Может быть…

– Все хорошо в меру, – промурлыкала Оля, и ледяная банальность этой фразы уколола его в самое сердце: неужели все?

Мог ли Григорий раньше хотя бы предположить, что он, взрослый человек, будет дрожать и обмирать от неизвестности, от того, что она, малолетняя девчонка, скажет ему напоследок (а не на прощание, какое отвратительное слово – “прощание”).

“Да что это, в конце концов? Бес в ребро? Словно мне пятнадцать”, – попытался кто-то внутри него внести в ситуацию чуточку юмора и ясности, но тут же был подвергнут уничтожению.

– Все так странно, Оля, – сказал он. – Мы сейчас пойдем домой, каждый к себе.

– Ну и что? – жестоко, но с ласковой интонацией давней любовницы произнесла Оля. – Мы просто немножко заблудились. Но теперь уже утро.

Григорий глядел прямо в ее тепло расцвечен­ные зарею глаза – в их темно-рыжий жар, стараясь угадать, о чем она думает.

– Что ты так на меня смотришь? – она жеманно отвернулась. – Не смотри так. Я могу растаять.

Григорий смотрел на нее, не отрываясь, стара­ясь запомнить все до мельчайших черт, смотрел долго, до зуда в сердце, до почти физической боли не моргающих глаз и крайней плоти век, создавая в глубине соз­нания бесплотную и вечную фотографию – оптическую форму своей любви; теперь он знал, каким словом это назвать. Он приблизился к ней в естественном желании напос­ледок почувствовать ее, дотронуться, окончательно убедиться, что она существует.

В этот миг расщедрившаяся Оленька легко и нежно, мягкими теплыми губами коснулась его по утреннему щетинистой щеки и тихо-тихо, точно кто-то мог их подслушивать, прошептала:

– Сегодня в десять вечера. Здесь.

Сразу вспомнилось далекое безвозвратное детство, а точнее, тот первый невинный поцелуй в щеку, что достался ему в подарок от незнакомого белокурого ан­гела – веснушчатой девочки, из-за которой ему при­шлось подраться с мерзким длинноволосым мальчиш­кой раза в два крупнее его, кажется, в первом классе. Ангел после этого исчез – вероятно, и впрямь упорхнул; во всяком случае, больше он никогда ее не увидел.

И вот, окрыленный ужимками, дыханием, запахом своего нового божества, только что вылупившийся Григорий с восторженным гвалтом птенца в душе летел к совсем ненавистному теперь дому: к телевизору “темп ц-280”, к фикусу на подоконнике, к трещинам и разводам на потолке (кстати, какое приятное слово – “развод”) – туда, где вряд ли ждали. Впрочем, его встретил Рокки.

– Рокки, Рок, верный пес, – шепотом бормотал Григорий в бреду нежданно-негаданно навалившегося счастья, засыпая на кухонной кушетке, изредка освобождавшей его от холодности бокового присутствия нагретой жениной массы, – Я расскажу тебе сегодня про нее. Сегодня... Я увижу ее сегодня. Оля. Оленька...

– Я пойду в гараж к Сереге.

Повод отлучиться звучал вполне натурально. На отыскавшихся ручных часах было еще без пятнадцати девять, но душе не терпелось. К тому же надо успеть отыскать самые лучшие розы!

– Не поздно ли похмеляться? – бросила жена привычно и беззлобно. – Знаю я, чем это кончится.

“Навряд ли”, – весело сказал себе Григорий, мучительно, как франтоватый юноша, соображая, что же надеть; потом вспомнил, что идет “в гараж”, а значит, особо не разоденешься… Да наплевать на конспирацию! Ныне он свободен от всего и вся, кроме, разве что, цепкой головной боли. В костюмах, правда, он разбирался не ахти, а потому остановился на проверенной классике – все-таки он солидный мужчина в возрасте: нашел черные летние брюки, ослепительно-белую выходную сорочку и тихонько, крадучись, улизнул.

В половину он уже стоял там – чуть поодаль от качелей (на них обитали запоздавшие домой дети: мальчик и девочка), с неизбежным букетом, переполненный трепетным медом Того Поцелуя и радужного предвкушения Новых Событий.

“Еще полчаса”.

Из окон кое-кто глазел на него (или так казалось?) – странного человека на детской площадке, ожидающего чего-то, нервно прохаживающегося взад-вперед, вспоминающего то как она искала здесь сумочку, то как тут бросила окурок. Дети исчезли, но качели все двигались по инерции, будто огромный метроном, отсчитывающий время, остававшееся до второго пришествия Оленьки, и это представлялось Григорию тоже неким чудом, ведь на них ночью смеялась она – Единственная.

Пришла запоздалая (как те дети) мысль: ведь даже не узнал, где живет, или можно было просто спросить телефон. Как глупо.

Часы показывали без десяти. Волнение нарастало. Григорий закурил третий “Бонд”. Присел на неизвестно откуда взявшуюся скамейку. Снова встал. Спросил время у случайного прохожего. Все правильно. Десять. Где же она?

“Они любят специально опаздывать”, – успокоил он себя.

Качели пугали своей пустотой. Ему становилось не по себе с каждой минутой. Стрелки стучали звонкими колокольчиками, гулким эхом в висках, в сердце, в рассыпающейся, словно разрываемая детской рукой фотография, душе. Каждая женская фигурка в поле его зрения – три-четыре дома вокруг, да шоссе – становилась надеждой и тут же превращалась в безнадежность.

Десять пятнадцать.

“Она придет. Она не может не прийти”.

Григорий курил, точно раздувая легкими маленький пожар, смеялся над собой, едва сдерживал слезы, верил и не верил, мысленно летел в пропасть, так же мысленно кончал жизнь самоубийством. Мир дробился на короткие удары в груди, на обрывки мыслей, на осколки прошедшей ночи.

Десять тридцать.

“Мы просто немножко заблудились”.

Качели были смертельно пусты. Он бродил вдоль, вокруг них, будто ребенок, потерявшийся один в безграничном океане Вселенной, уцепившийся за единственное, что было ему еще знакомо – этот песочный островок с качелями и колючими кустами, на который он забрался, чтоб окончательно не пропасть.

“Идиот! – орал Григории на себя. – Идиот! Поверил. Попался, как мальчишка! Да кто я ей? Обыкновенная ночная игрушка. Смешной Гриша... Да мало ли, что она пообещала. Может быть, она так со многими, со всеми!”

Он так неистовствовал, словно между ним и Олей давно – много-много лет – было все, и был готов сейчас изничтожить чертов пошлый недоделанный мир: предательские качели, зевак в окнах, прохожих, себя – ее, на худой конец. А если бы в этот момент ему попался тот неудачливый насильник-“нанаец” – о, что бы он с ним сделал!

“Жалкий слизняк. Расплылся. Первая любовь в тридцать два года. Ха! – Григорий разразился гомерическим хохотом, так, что древняя сгорбленная старушка, собиравшаяся сократить свой путь на кладбище и пройти через детскую площадку, передумала и засеменила обратно. – Да ей же наплевать на всех и вся. Пьяный дурак!”

Одиннадцать.

Это было непереносимо. В одном из нижних окон дома напротив играла отвратительно веселая музыка.

“Давайте, – бешено кричал Григорий едва ли не вслух, – веселитесь! Смейтесь! Все хорошо. Все как всегда. Боже, – не выдержал он, – Оленька, где ты?”

Он прождал ее до часу – сперва хотел сидеть всю ночь, потом понял насколько это тупо и бессмысленно. Вот и все. Ангел больше не прилетит. Но идти никуда не хотелось, вообще ничего не хотелось. Под ногами лежали розы. Оставалось одно.

Встряхнув себя, в привычной палатке Григорий приобрел две мерзко нагретых за день “Костромских” и с этим тяжким грузом пополам с одышкой – лифт по традиции испустил дух, как и Гришино счастье – медленно поднялся на девятый, в берлогу Сереги. Тот встретил его в малиновых семейных (единственное, что у него было семейного) трусах, заспанный, но как всегда радушный; с испугом глядя на абсолютно белое Гришино лицо, он спросил:

– Гриша, родной, что случилось?

– После расскажу, – пробубнил Григорий и зашаркал на кухню (рассказывать ничего не хотелось). – Доставай закуску.

– Это мы мигом.

Серега как обычно ловко и молниеносно подготовил кухонный стол, затем подумал и предложил, желая разрядить обстановку:

– А что мы все время на кухне, да на кухне? Ведь я тут один, черт возьми. Давай в комнате, а, Гриш?

– Не надо, – мрачно произнес тот.

После этого какое-то время сидели молча, все так же, без единого слова, выпили.

– Умер кто? – наконец то ли в шутя, то ли серьезно, поинтересовался недоумевающий Серега.

– Да. Кажется, я, – без тени улыбки выдавил Григорий, наливая дрожащей рукой новую порцию. – А вроде только ожил.

– Эй, да что стряслось-то?

– Да ты не поймешь. Лучше б ты меня, Серег, вчера до дома проводил.

– Подожди, – удивился Серега еще сильнее, – так я это, Гриш, как раз вчера тебя и проводил. Ты чего, совсем память потерял?

– Не шути так.

- Да я и не шучу. Я ж тебя до самой двери довел, потому что ты какой-то буйный стал к ночи.

– Стоп, – сказал Григорий, полностью теряя связь с происходящим. – Я же вчера ночью с девушкой познакомился – с ангелом, а ты дома остался.

– Да бредишь ты, – с отвратительной уверенностью настаивал Серега. – Какая девушка? Какой ангел? Не помнишь что ли – тебя еще стошнило по дороге?

И тут, о ужас, Григорий вспомнил: и как до дома шли, и как после в бреду уже привиделось...

“Боже, вот смеху-то! Обыкновенная белая горячка. Пьяный сон и больше ничего. Оля. Ха. Оля. Ха-ха-ха!”

И он залился истерическим смехом.

– На-на-на! Забирайте Оленьку!

– Гриша, спокойно.

Вокруг вертелись белые качели, колючие глаза, рыжие розы, какие-то утята.

– Да, Гриш-шка – игруш-шка...Заблудились! Заблудились...

Серега с недоумением и страхом взирал на приятеля.

– Все нормально, – похлопал его по плечу Григорий, успокаиваясь. – Все хорошо. Все... как... всегда. Наливай.

Через некоторое время он окончательно успокоился – все встало на свои места, мир опять был разложен по знакомым полочкам. Стояла бутылка. Рядом сидел невразумительно улыбающийся Серега. Дома ждала жена.

Григорий неспешно плелся домой по обычному маршруту. Было как-то так себе. Ни о чем не думалось. Луна осеняла эти серые задворки Москвы призрачным серым светом. Откуда-то из дальних кустов послышались невнятные тонкие крики и странный треск.

“А здесь неспокойно”, – подумал Григорий рассеянно и машинально прибавил шагу в предвкушении привычно остывшего ужина.