– Knowledge itself is a power, – произнёс Роджер Бэкон, – или, по-вашему roughly speaking, so (*англ. грубо говоря, так*): знание есть сила, – и сделал указующий жест чаркой.
– А у нас ещё и так говорят, – отметил Евлампий Изборский, – сила есть, ума не надо, – и сделал встречный жест своей посудиной.
– O, well, you're right! (*англ. О, хорошо, Вы правы! *), – обрадовался Роджер, – and all together it means (*англ. и вместе это значит*): знаний есть, ума не надо, – и, чокнувшись с Евлампием, отхлебнул зелена вина.
– Хм, – сделал, отхлёбывая, Евлампий довольный звук между глотками. Затем, уже осушив чарку, добавил:
– А ты хошь и немчура аглицкая, а в силлогистике не промах. Однако ж, знание как сила имеет разную природу и сродство, – и отёр усы.
У Бэкона усов не было. Промокнув рукавом рясы потную тонзуру, он констатировал:
– Я есть не понимающий, что иметь в виду my wise friend (*англ. мой мудрый друг*).
– Да где уж вам, бусурманам, – съязвил Евлампий, но, смилостивившись, разъяснил:
– Вот, к примеру, магнит-камень: сила у него сугубо магнитная, бо сродство токмо к железу имеет. Сила чесночная имеет сродство к упырям, а сила дихлофосная - к тараканам. Так и знание.
– Как знание? I am not understanding (*англ. я не понимаю*).
– Ну вот, скажем, словесное знание – оно сродно мыслям и действует убеждающе и побуждающе, – охотно пояснил Евлампий Изборский, – Quum tu, qui nobis infundet novum vinum viridum, quod nunc assurge et affere, sentis eorum odorum, erit ratio pro hoc afferristi. Gratiam ago! (*лат. Когда ты, наливая нам ещё зелена вина, которое сейчас встань и принеси, почувствуешь его запах, это будет доказательством того, что ты его принёс. Спасибо! *)
Роджер Бэкон не медля сбегал за вином и разлил его по чаркам.
– Или вот ещё пример, – продолжил Евлампий, – ты, Роджер, волков боишься?
– Yes (*англ. да*), – печально согласился Бэкон.
– А КАК ты их боишься?
– O, I see a wolf gnaw through a friars throat (*англ. О, я вижу, как волк перегрызает горло монаху*), и у меня внутри всё сжимается, – Роджер Бэкон, метнув взор в пустоту, сжался так, что и снаружи стало заметно.
– Вот, – поддержал Евлампий, – стало быть, страх твой имеет две природы: сперва зрительную, затем внутренне-чувствительную. И знание, чтобы пересилить этот страх, должно иметь к нему сродство, а значит, быть сперва зрительным, затем внутренне-чувствительным.
– Евлампий весьма и весьма мудрый человек, – взвесив, резюмировал Бэкон.
– Чай, не вам, бусурманам, чета, – согласился Евлампий.
– А что ещё может your russian knowledge (*англ. ваше русское знание*)? – испытующе спросил Бэкон.
– Да всяко, – просто ответил Евлампий. Для примера он превратил медную чарку в золотую, зародил в ней гомункула, незаметно стащил у Бэкона подштаники, изобрёл кыргызскую азбуку, полетал под потолком харчевни, начертал квадратуру круга и сделался бессмертным.
– Wow! My God Jesus Christ! Cool! Super! (*англ. Ух ты! Боже мой Иисусе Христе! Круто! Супер! *) – восхитился Роджер Бэкон.
– Да чего там, – примиряюще махнул рукой Евлампий, – Ваши ин тож не лыком шиты. Вон Беда Достопочтенный таку гисторию написал – зачитаешься!
– О, мой друг умеет читать!
– Латынь – дело-то, поди, немудрёное. Ты знай в харчевню нашего брата води, я тебе и вечный двигатель покажу, и сапоги-скороходы, и притирку дам вон от плеши твоей.
– Это есть не плешь, – обиделся францисканец, – это есть тонзура.
– Да ты немчура, не забижайся, – унял его Евлампий, – лучше принеси-ка ещё зелена вина.
И монах пошёл за вином.