Новости
Осенью 1990 года в дневнике возникла запись: "Мы похожи на идущую на нерест рыбу, и нас не бьёт только ленивый. Прошлое преследует, настоящее обманчиво, будущее не известно. Должно быть, это - исход»
Лена ошибалась – уже не было «мы», и каждый был одинок в своих заблуждениях и устремлениях, но город тогда еще отзывался на своё имя - Иерусалим. Это потом зимние горизонтальные дожди разбросали его на улицы, площади, дома, и Лена писала в дневнике: "Мой стул стоит в пустыне... пустыня... пустота... ноль, но ноль, тяготеющий к плюсу, если видеть, как ярки звёзды"
~
В свой первый Иудейский Новый Год семья оказалась без близких, без средств к существованию. Цепочка недоразумений и смутных страхов сплелась в безлунную ночь. Мужчина, женщина и два мальчика спускались по каменным ступеням, устланным хвоей, по склону холма, среди невидимых сосен и призрачно белеющих домов туда, где слышался праздник. Окно, из которого прежде доносилась скрипичная музыка, молчало.
Внизу, у круглой синагоги, собралась тихая толпа. Люди сидели на принесенных стульях, на ступеньках сбегающих вниз лестниц, на склонах, покрытых травой.
Лена хотела подойти ближе, но муж остановил: «Не будем мешать - там все свои...»
- А мы - чьи?
- Ничьи...
Вечный город... ничейный город, безразличный к судьбам и чувствам людей. Город равнодушно принимает, дарит невесомость тому, кто находит опору в себе, и не удерживает падающих.
~
Они стояли в темноте, у границы освещенного круга, не смея преступить...
~
Был исход Судного дня и чудная лёгкость после дня поста в предвкушении праздничной трапезы. «Я - змея после линьки», - Леон с наслаждением напряг и расслабил плечи, улыбнулся звёздам, выходя из двери синагоги. На нём была белая вязаная шапочка со сложным узором - кипа - такие носят религиозные евреи из Алжира. Прежде Леону казалось, что узоры на отцовской "кипе" – единственная его связь с Африкой, иудейством, и потому он не ожидал от себя решения оставить налаженную жизнь в Париже ради домика с кусочком каменистой земли на южной окраине Иерусалима. «Я не успел опомниться – все произошло стремительно» - говорил он друзьям, и всем было лестно от свободного и красивого кульбита респектабельного шестидесятилетнего европейца, было приятно упомянуть в конце делового разговора, что надо бы навестить Леона в его "иерусалимском периоде", и что-то в его затее... неизъяснимое - как-то дышится там... особенно...
Леон оказался во Франции ребёнком, унеся в мышцах воспоминание о холоде. Ему было четыре года, когда он с родителями всю ночь простоял в ожидании парома, захлёбываясь в стылом тумане. Не расцветая, начался день, люди поднялись по сведённым судорогой сходням, и замёрзшая, мокрая Африка, кряхтя, отчалила. В огромном трюме было тепло и уютно от неяркого оранжевого света. Раздали горячий и волшебно вкусный суп, и Леон запомнил робкое счастье надежды на лицах родителей. Потом уже никогда у них не было таких улыбок, и Леон рос, стараясь поменьше глядеть в бездну их глаз - лучше не глядеть вниз, когда идёшь по натянутой верёвке.
Парень был серьёзен и жил, словно выполняя ритуал. Бог знает, как феи раздают дары младенцам, но он вел себя достойно - в такт с мелодией, что слышна немногим. Это был один из тех счастливых случаев, когда жизнь складывается благополучно. Французы очень кстати обрушили на молодого кареглазого парижанина своё покаяние, и он отнёсся к нему, как и ко всему, сдержанно: приняв стипендию для учёбы в университете и уклонившись от участия в студенческих волнениях.
От отца ему досталась белая вязаная кипа и хрипловато-оранжевые с волшебным вкусом слова: "Не пролей". От матери - грусть, похожая на пустой стул, странно стоящий посреди просторной комнаты: она умерла рано, и с нею - его надежда ещё раз увидеть её робкое счастье. Он не сразу осознал, как это было важно, и, возможно, в чётком ритме его поступков Иерусалим возник тем местом на его пути, в которое нужно было ему прийти.
И действительно, одноэтажный домик в окружении десятка старых олив сразу превратился в место паломничества. Сын, что прежде месяцами забывал позвонить, приезжал с внучкой и гостил неделями. Съезжались вечно занятые друзья, утверждая, что здесь им как-то особенно дышится. Импозантный бродяга Марсель превратил сарай в свою мастерскую. Высекая из камня очередную фигуру Давида, он утверждал, что в полнолунье видит тень, слышит игру на пастушьей дудочке и звяканье колокольчиков стада. Действительно, с холмов Вифлеема в полдень спускался резкий овечий запах, звучало блеянье и тёмнолицые арабские пастухи в пиджаках, надетых поверх длинных рубах, и с платками на головах, подходили к ограде, заворожено наблюдали за работой Марселя и просили пить.
Любимая внучка Леона - тоненькая, с ёжиком на круглой головке, Ли, взяла дополнительный курс в Кембридже о чём-то "африканско-еврейском" и аккуратно присылала деду наставления по земледелию, скотоводству, дизайну и ритуальным трапезам.
В этот вечер в доме Леона ожидали праздничный ужин с сюрпризами от Ли, и жена Леона, Мише, предусмотрительно положила на свою тарелку яблоко, чтобы весь вечер отрезать от него ломтики серебряным ножиком. Она подтрунивала над всеобщим этнографическим энтузиазмом. Однако и ей нравилась иерусалимская затея мужа, позволяющая выбрать за утренним кофе, где ужинать: в компании ли с Марселем и его идолами, или… дома - в своей парижской квартире, где нужно только сменить цветы в синей вазе…
~
За чертой освещённого круга, Леон увидел фигуры, словно сошедшие с полотна "голубого периода" Пикассо, и на мгновение залюбовался точными, трагичными мазками, но потом очнулся - понял, что перед ним живые люди. В порыве раскаяния сделал шаг в их сторону, а замеченный, уже не сумел остановиться. Это были "русские", которые в последние месяцы прилетали тысячами и были похожи на одинаковых куколок, должно быть, очень разных бабочек... Перед ним была теперь такая куколка, казалось, не имеющая своего лица - это был живописный портрет: художественная метафора - материализованное впечатление ...
~
Лена взволновано смотрела на отделившегося от толпы красивого человека в большой белой кипе. От подошедшего веяло уверенностью и спокойствием. «Случилось, - задохнулась она, - так должно было быть - их должны были принять... нельзя быть совсем ничьими», - и Леон с похолодевшим сердцем увидел на лице женщины ту самую улыбку - робкого счастья.
«Русские» приняли предложение посетить праздничную трапезу в его доме с такой застенчивой готовностью и благодарностью, что сомнение, на миг выглянув, скрылось. Леон удовлетворённо подумал, что из этой компании возникнет в свой срок совсем недурная бабочка - у него намётанный глаз, и эти гости - к удачному году. По дороге он был оживлён, шутил на английском, который они немного понимали.
Явление гостей дома восприняли с королевской терпимостью - как идолов Марселя или овечьи облака, сползающие с холмов Вифлеема, или, как если бы Леон привёл белого верблюда под яркой попоной. Домик, окружённый оливами, был отдан для грез наяву, и обычно скупые на чувства взрослые играли в «Иерусалим», как дети, понимая, что «так» могут себе позволить только те, кто сумел построить жизнь в чётком осознании звуков, запахов и снов своего священного одиночества.
Леон окинул стол изумлённым взглядом - он был заставлен тарелками с муляжного вида блюдами, среди которых узнаваемо было только лукавое яблоко его Мише. Все благодушно посмеивались, а Ли сияла, объясняя, что на днях получила зачёт по новогодней трапезе в зажиточном доме африканской диаспоры второй половины последнего тысячелетия и, вот, - ах - это восхитительно! Круглоголовое дитя гамбургеров тайно священнодействовало полтора дня, соперничая с Марселем в плодовитости, и возник живописный сюр - экзотичный, как сама еврейская судьба...
Хозяева и гости рассаживались вокруг стола, наперебой расспрашивая Ли, с какой стороны лучше подцепить это пестрое желе, и, действительно ли, правда, что топлёный сливки нужно продолжать топить в чае, и уверена ли она, что эта рыба действительно заснула...
Лену с мужем посадили напротив их сыновей, и она глазами показала детям, чтобы вели себя сдержанно, не жадничали - все четверо чувствовали себя неловко. Ей было очевидно, что хозяева - добрые израильтяне - любящая семья, и собрались они на свой праздник, из века в век храня затейливую семейную традицию… и, вот, были так великодушны - пригласили к себе... путников... И, кто знает, может быть, помогут с работой...
Всю праздничную неделю двери города были закрыты для них, и, вот, одна дверь открылась, и их пригласили войти, и они вошли к ним, и теперь… их приняли - поддержат? Эти люди достигли благополучия, они предложили… участие? Или… Но здесь все похоже на игру… и есть, должно быть, правила, которых они не знают…
Собравшиеся методично прерывали оживленную беседу, чтобы обратиться к гостям с порцией доброжелательства, которая, оставаясь не тронутой, повисала в воздухе неловкостью. И только Ли, увлеченная своим сюжетом, вдохновенно хозяйничала за столом. Она особенно усердствовала, колдуя над тарелками мальчиков – дети были единственными, кто начал есть... и в их глазах появилось недоумение...
~
Леон уловил в глазах мальчиков усиливающееся недоумение и ответил невпопад, вызвав общий смех. Ему с детства было знакомо ощущение «чужого карнавала», когда пробираешься проходными дворами к себе, уклоняясь от грубого, назойливого веселья. Но теперь... это был его праздник, его затея, и когда, казалось, она удалась... мир треснул, как выбитое в окне стекло, и в ярком сквозняке распахнутого квадрата Леон увидел пустой стул, казалось, уже исчезнувший из его жизни. Он стоял в пустыне, которая вытекала из распахнутых глаз незнакомой женщины, и заполняла собой вселенную…
…Ли, его кареглазая Ли, умница и красавица Ли... казалась похожей на куклу… Пошлость и фальшь всего происходящего ударили Леона, и он, извинившись с рассеянной улыбкой, вышел в сад. Колесо городских огней катилось Млечным путём к оранжевой точке светящегося окошка его дома.
Что же случилось? Он пригласил в свой домашний театр обездоленных людей. Ему нужны были актеры на роли «исходящих» - они придавали его спектаклю значительность, могли стать свидетелями его жизненного успеха. И он… разыграл великодушие… с такой готовностью, словно всю жизнь только и занимался этим. Так привычно и достоверно, что обманул, кажется, самого себя и …Ли? Душа похолодела от этого признания. Как он мог… так заиграться. Ведь, не злой, не циничный, не глупый, сам переживший немало… Боже мой, эти люди – чужие здесь, они не понимают происходящего и не знают правил их семейной игры… Они нуждались, и он положил в протянутую руку фальшивую монету… и Ли… Ли…
Тогда, на пароме, им подали настоящий суп... Это было совсем не много, но настоящее, а его протянутая рука оказалась чем-то вроде дёрганья мышцы у мёртвой лягушки в отвратительном лабораторном опыте. Леон взглянул на небо и усмехнулся: между двумя последними взглядами вверх – всего час назад, и теперь - дистанция в вечность.
Леон осторожно шёл по освещённому звёздами саду, угадывая деревья, и ему казалось, что это вовсе не сад, а пространство его души, и он всматривался в него, пытаясь понять, где? - в тени каких олив затаилась беда, вынудившая его прийти сюда с пониманием свой вины.
«Мой стул стоит в пустыне... пустыня... пустота... ноль, но ноль тяготеющий к плюсу, если видеть, как ярки звёзды...» - услышал Леон и ощутил подле себя Ли. Она подошла неслышно, но звуки и запахи в душевном пространстве приходят по иным законам, и Леон увидел её, едва заметную в глубокой тени оливы.
- Что-то не так? - спросила она.
- Не так…
- Что, дед?
- Наша вечеринка… эти люди… скверно вышло.
- Но это игра.
- Да, было бы забавно, но я втянул в неё людей, которым не до моих игр – их реальность жестока. Они не знают правил, не знают, как вести себя, как поступить, а я использовал их, как актеров и ничем не заплачу. Мы посмеялись … над их обездоленностью.
- Но почему они пришли? Почему не знают правил, ничего не понимают? Взрослые люди, семья. И, потом, они сами …согласились… их никто не заставлял.
- Да, и выпутываться им придётся самим, и нам – тоже…самим.
- Но мы в порядке, дед.
- Не совсем: скверно вышло...
- Что, дед?
- Ты доверилась мне, а я подвел тебя...
- Меня?
- Тебя, Ли, и ты положила фальшивую монету в протянутую руку... скверно вышло, нужно признать…
- Дед, ты о чём - об этом… ужине?
- Они не знали, они были голодны.
- Но дед... да, дед...
- Ли, я не сумел остановиться - слишком силён был соблазн радостного забытья, а эти уставшие люди не противились. Они чувствовали себя чужими на моем празднике, и не переступали грани, словно какая-та сила держала их, но я окликнул, и они сделали шаг. Мне показалось, что я и они - персонажи одной пьесы: Иерусалим, серп луны над головой, слова, сосны, камни, люди, звёзды, звуки… Мне показалось, что теперь я могу соединить их лучше, нежели в своей судьбе.
- Дед, ты пытался создать мир... сам?
- Да, я был счастлив, мне казалось, что я - творец, что высшая гармония близка... что я избран - ещё один шаг... и преступил. Ли, мне стало мало власти над Луной, соснами, отцовской кипой. Мне понадобились живые души – чтобы они мне поверили. Усомнился, было, на миг, но успокоил себя, потому что хотел счастья бездумно, как хочет змея сменить кожу, и мне нужны были свидетели моего успеха. Эти люди… ведь, они - сама кротость, и мне нужны были добрые души. Я хотел счастья любой ценой, а потом понял, что эта цена - ты, Ли. Понял, когда ты подкладывала, сияя щедростью, папье-маше на тарелки этих голодных мальчиков, которых мы через час выставим за дверь...
- Дед, добрый дед, мы - злодеи?
- Надеюсь, еще можно поправить...
- Дед, давай вернемся – сознаемся и… приготовим суп … настоящий.
- Да, и я расскажу им, что познакомился с Мише, когда начинал практику в госпитале для беженцев. Она была истощена и умирала от воспаления лёгких. И уже когда мы полюбили друг друга, она все ещё не доверяла мне. А наш ребёнок появился спустя годы. Что бедняга Марсель... нет, Марсель пусть расскажет о себе сам.
~
Тени покинули сад, и Леон, обняв за плечи Ли, поднялся на порог и застыл, услышав странные звуки. Это была песня – незнакомая мелодия, старательно и, видимо, на пределе сил, выводимая слабым женским голосом.
~
Лена проводила взглядом хозяина и выскользнувшую за ним прелестную девушку, должно быть, внучку. Гостями занялся Марсель. У него была борода и трубка Хемингуэя, зычный голос и большие руки. Он рассказывал мальчикам, что живёт везде и нигде, что свободен, как ветер и занимается только тем, что вдохновляет его, а те смотрели на него заворожено.
Лена чувствовала, что всё это уже было в каком-то спектакле про чью-то сказочную судьбу, но она ушла тогда из зала, преодолевая притяжение театрального кресла, обитого вишневым плюшем – опаздывала на электричку.
Боже, что за скверную роль мы играем здесь? - Каких-то странников из псевдобиблейского сюжета... впору запеть квартетом бетховенский "Cурка". Да это… театр - мы опять забрели в чужой нам сюжет, и, вот, лица моих детей уже прорастают катастрофой льстивого и завистливого рабства...
Бежать... опять? Нет, уйти… проститься: «Спасибо, отличный спектакль - у «вас» - браво! Но нам пора. Счастливо оставаться» - и заплатить… чем-то равноценным, забавным: а-ля-рус
«Русский романс» - сказала Лена, вставая, приняв позу певицы и улыбаясь изумлению в глазах мальчиков»
«О-тво-ри осто-ро-жно калитку и войди в ти-хий сад ты как тень...» - выводила старательным голоском Лена, видя. как оживают расколдованные дети, чувствовала рядом мужа – впервые за этот вечер он сжимает её локоть. «…потемне-е-е-е накид-ку, кру-же-ва» - осмелела Лена, подпустив в голос страдательную ноту - "на га-а-ало-о-о-вку надень…»